Философ и культуролог Борис Гройс эмигрировал из СССР в начале 1980-х. Самый известный западный интеллектуал советского происхождения, добившийся мирового признания, автор знаменитой книги Gesamtkunstwerk Stalin (1988), Борис Гройс поддерживал диалог с постсоветской Россией. Он читал лекции для участников мирных протестов в Москве в 2012 году, неоднократно высказывался в поддержку российских политзаключённых. Безусловно осуждая войну против Украины, философ предлагает рассматривать ее в рамках широкого "цивилизационного отката", как попытку вернуться в условный 1913 год – универсальный ориентир как для царской, так и для советской пропаганды. Именно на "возвращении к великому прошлому", напоминает философ, была построена идея пореформенной России в 1990-х годах, по сути являвшаяся продолжением сталинской реставрации.

– Никто из нас после 24 февраля не может занять частную позицию, отвечать только за себя: все мы теперь ответственны – в глазах других – за действия путинского режима. В какой степени вы, эмигрант с 30-летним стажем, ощущаете себя русским, причастным к постсоветской цивилизации?

– Что касается меня лично, я не ощущаю себя связанным вообще с какой-либо идентичностью. Я не ощущаю себя мужчиной, белым, русским; даже, к сожалению, не ощущаю себя старым – кем я являюсь. Тем не менее я знаю, что другие меня в первую очередь видят именно так – как русского, и я вынужден это постоянно учитывать. На это восприятие накладывается, неизбежно, отношение к действиям России как страны. У меня в этом смысле большой опыт: я эмигрировал на Запад в 1981 году. Принято считать, что тогда эмигрантов приветствовали, но это не так. Когда я приехал на Запад, отношение к русским было негативным; затем, в связи с крахом Советского Союза, отношение сменилось на более позитивное; а теперь опять – на крайне негативное. Все это неизбежно, и когда я общаюсь, выступаю, пишу, я всегда учитываю эту реакцию.

Но в 1980-х я в этом отношении был еще неопытным. Как-то я выступал в Голландии и что-то стал рассказывать про искусство, про то, про сё. Одна голландская художница меня спросила: "Вы это говорите с позиции русского?" Я растерялся и ответил, что говорю с позиции универсальной, общечеловеческой. И эта дама сказала: "А, понятно. Есть такой тип русских, которые думают, что они на все смотрят с универсальной позиции. Мы это знаем ещё по Достоевскому". Это было мне большим уроком. Вообще, если вы посмотрите на список моих сочинений, там очень мало о России. Их можно пересчитать по пальцам. В основном я писал о западной философской традиции и о западной культуре. Мне хотелось бы говорить с позиции универсального европейского мыслителя – и чтобы это другими воспринималось так. Но, увы, я хорошо осознаю, что мои работы всегда воспринимаются на Западе прежде всего как "взгляд на нашу культуру со стороны". Как некий экзотический взгляд.

Впрочем, это может приносить и определенную интеллектуальную прибыль. Мы знаем это ещё со времен Монтескье и других авторов: западная цивилизация любит сторонние и посторонние взгляды. Свою собственную стратегию я выстраиваю с учётом этих обстоятельств, хотя мне трудно оценивать ее со стороны.

– Для всех нас, пишущих, думающих и говорящих по-русски, Другой – это теперь взгляд украинца, Украины в целом. Этот критический, часто испепеляющий взгляд будет теперь сопровождать нас всю жизнь. Многие даже из оппозиционно настроенных россиян не готовы считаться с этим Другим, что заметно по полемике в социальных сетях. Как выстраивать нашу стратегию теперь, как настаивать на собственной субъектности – при всем понимании коллективной ответственности?

– Если говорить об этом взгляде Другого, то он, конечно, сейчас приобрёл особенную остроту; но, в сущности, он не отличается от взгляда на Россию остальных восточноевропейских стран: Литвы, Латвии, Эстонии, Польши, Венгрии, Чехии… Я с ним давно знаком, потому что делал в свое время проект о посткоммунистической Европе совместно с федеральным немецким фондом культуры. Этот взгляд амбивалентен. С одной стороны, речь идёт о бывших колониях России. И этот критический взгляд на Россию, на русских вписывается в постколониальный дискурс. С другой стороны, восточноевропейские народы считают себя принадлежащими, в отличие от русских, к доминирующей европейской цивилизации, противостоящей русским как варварам. Сложность в том, что это взгляд одновременно и жертвы, и победителя.

То, что делает сейчас российский режим, – это чудовищно. В этом нет сомнения. Но война против Украины – я скажу сейчас, возможно, странную вещь – мало или почти ничего не изменила в общем отношении к La Russie éternelle. Особенно это бросается в глаза даже не в Европе, а, скажем, на далеком расстоянии, в Латинской Америке, где я часто бывал с докладами. Россия воспринимается там как страна, которая всегда была источником подавления, агрессии, террора – по отношению к своему населению и к населению других стран. Это представление окончательно сложилось примерно в 19-м веке, потому что Священный союз (консервативный союз России, Пруссии и Австрии, созданный с целью поддержания установленного международного порядка в 1815 году) был главным орудием подавления либеральных и левых движений в Европе. Россия с тех пор воспринималась как охранка – не только внутри страны, но и за ее пределами. Как враг всего прогрессивного и либерального. Нынешняя война – лишь ещё одно подтверждение этому: русские не изменились, какими были, такими и остались.

Вы говорите: "Мы теперь всегда будем жить с этим". Да. Но штука в том, что мы всегда с этим жили.

– Тем не менее и у нас были попытки это изменить. Я помню, как во время протестов 2012 года в Москве на "Оккупай-Абае" появилось объявление: "Сегодня состоится лекция Бориса Гройса". В этом было что-то "французское", напоминающее революцию 1968 года. Революция не победила – но дети 68-го потом создали Евросоюз. Может быть, есть надежда, что протесты в России – тогда и сейчас, незаметные и бессмысленные, как кажется, – также приведут через десятилетия к фундаментальным изменениям?

– Наша история не похожа на французскую – поэтому нет, не приведут. Если вы посмотрите на историю России, то увидите, что ни одно освободительное движение в России, начиная с декабристов и народовольцев, никогда ничего не добивалось. Это просто исторический факт. Если в России и происходили какие-то изменения, то в результате военных поражений или катастроф. Крымская война, Цусима, Первая мировая. Россия – милитаристская страна. В ее словаре нет места никакому "Другому"; она считает, что другой просто должен встать по стойке смирно – или его нужно заставить это сделать. Никакой другой реакции там нет.

Впрочем, во всем мире революции тоже большей частью терпели поражение. В этом смысле отличие Запада от России кажется не очень большим. Но в реальности оно огромно. В немецком языке есть такое понятие, относящееся к периоду после 1968 года: "марш через институции" (marsch durch Institutionen). Революция 1968 года проиграла, но те ее участники, кто был готов интегрироваться в институты власти, – интегрировались. Они со временем заняли министерские позиции, заняли центральные позиции в культурной иерархии, в медиа. Можно сказать, что они “продались капиталу” – как все про них и говорили. И это правда. Но, продавшись капиталу, они, как вы правильно говорите, изменили систему изнутри. Они не изменили экономику, но они изменили социальную и политическую культуру Запада. Тот же процесс происходил во всех восточноевропейских странах в 1990-е годы. Но никогда – в России. Даже после распада СССР все культурные и социальные институции осталось в прежних руках. Парадоксальность русской ситуации заключается в том, что единственный пункт, в котором произошли кардинальные перемены, – это экономика. Госэкономика распалась, новая экономика капиталистического типа привела к власти новых людей. Но посмотрите на российские университеты, на Министерство культуры или Академию наук. На систему образования в целом. Вся культурная сфера находится в руках людей старой формации. Из культурной оппозиции никто не вышел в начальники. Представители советского андеграунда либо остались в прежней ситуации исключённости – просто после 1991-го они могли жить и творить свободно, не опасаясь репрессий, – либо эмигрировали. Не надо забывать, что массовая эмиграция началась сразу после распада СССР. Почему? Потому что интеграция в институты власти не произошла. Она не происходит в России никогда.

В принципе, еще в 19-м веке те же народники должны были быть интегрированы в структуры власти, получить княжеские и графские титулы – как это бывало в Англии. Там, когда человек много протестует, его обычно делают членом палаты лордов. Но этого не происходило в России даже после 1991 года, потому что русская бюрократия никого не хочет интегрировать. Потому что это, в сущности, военная бюрократия; а если ты, предположим, штафирка, штатский, зачем тебя делать генералом? Просто смешно. Профессор философии в России – тот же генерал. Табель о рангах в российской империи приравнивал все гражданские титулы к военным. Ваше положение в церковной, университетской, почтовой или инженерной иерархии соответствовало воинскому званию.

И еще очень важный момент. В 1990-х годах русские oсвободительные, революционные, прогрессивные движения были скомпрометированы самими же реформаторами: тогда все начали внушать друг другу, что революция – это страшная гадость, что либеральные и социалистические движения погубили историческую Россию, что правда на стороне консерваторов и охранителей типа Столыпина. Или, в глобальном контексте, на стороне генералов типа Пиночета, которые сбрасывали левых интеллектуалов с самолетов в море. В интеллигентских кругах 1990-х годов, а впрочем, и после них, господствовала идея, что "надо подавлять революции". Ну, вот и подавляют до сих пор. Ничего не изменилось.

– Представители культуры и, шире, интеллигенции не интегрировались в систему власти, но зато сохранили духовную и творческую независимость. И это тоже важный социальный опыт – опыт свободы, которого нет больше ни у одной среды в России.

– На самом деле культурная оппозиция еще с 19-го века создалa русскую литературу, русский авангард, музыку, которые очень популярны на Западе. Чайковский или Шостакович были так или иначе представителями прогрессивно-либеральной традиции. Которая не была интегрирована во власть, но зато имела собственную традицию и преемственность. Жизнь художественного андеграунда в Москве и Ленинграде 1970-х – чему я был свидетелем – в сущности не сильно отличалась от парижской жизни того же времени. Художники и поэты в те годы были вполне универсальными людьми и сделали много хорошего. Просто, в отличие от Парижа, они так и остались в этой своей неофициальной капсуле. Благодаря им существует как бы вторая линия русской культуры, которая не пересекается с официальной. И именно в этом качестве русская культура интегрирована в западную культурную традицию. Так было и сто лет назад: в момент абсолютного политического неприятия советской России – в 1920-е годы – русский балет в Париже был номер один. Эти две линии присутствуют в России и сейчас; соединятся ли они когда-нибудь – не знаю. Может, да, а может, и нет.

Смотри также

Под созвездием кувалды. Кровожадное чудище "русского мира"

– Один известный украинский психолог назвал главной проблемой постсоветского человека бессубъектность. Неспособность воспринимать самих себя в качестве личностей, индивидуумов. В английском, в немецком языке принято настаивать на собственной бытийности: I am, ich bin. Когда-то это было и русском языке – аз есмь, но потом исчезло. Человек в России, в том числе и в путинской, не ощущает себя бытийствующим, существующим.

– Не надо в данном случае преувеличивать роль народа. Любой народ представляет собой массу людей, которая занимается ежедневным выживанием. А борьба за выживание обычно занимает 24 часа в сутки. Посмотрите на Францию 1940-х годов. Там был Виши, там был де Голль. И была небольшая группа политических сторонников – и тех, и других. А основная масса населения как жила при вишистах, так потом совершенно спокойно стала жить при де Голле. То же и при нацистах в Германии. Население обычно принимает тот режим, который ему предлагает история. Народ хочет выжить, а лояльность начальству есть часть стратегии выживания. Вопрос, таким образом, не в народе, не в его субъектности или бессубъектности. Центральная проблема в том, каким образом формируется и функционирует в стране политический класс. Греция, а затем Рим предложили совершенно новый для того времени способ формирования культурных и политических элит – конкурентный, в отличие от восточных деспотий, где конкурентной модели формирования политического класса не было. Соответственно, не было и интеграции успешных людей в систему власти. Заметьте: когда на Западе кто-то добивается успеха, к нему сразу присоединяются, о нем начинают писать. Какой-то спортсмен успешно пробежал стометровку. Тут же все фирмы начинают использовать его имя для рекламы. Его приглашают на CNN, печатают его биографию в New York Times. То есть на любой успех тут же положительно реагируют. В России успех вызывает только одну реакцию: "Видимо, за ним кто-то стоит. Видимо, нужно его разоблачить и ни в коем случае не иметь с ним делa". Так что не надо тут особенно говорить о народе. Имеет смысл говорить о принципах формирования политического класса. Правящий класс нынешней России – чудовищное зрелище. Единственное, что более-менее функционирует, – это, как я уже сказал, экономика.

– В советские 1930-е годы определяющим фактором было наличие жизнестроительной энергии – по переделке мира и самих себя, пишете вы. А сейчас в российском обществе доминирует апатия и равнодушие. Но апатия тоже в своем роде энергия, только отрицательная, которая блокирует энергию позитивную? И второй вопрос: нынешняя энергия "жизнестроения" в России напоминает вам скорее 1970-е годы – или 1930-е? Поскольку доносы и массовые репрессии опять стали нормой.

– Прежде всего: нынешняя эпоха не имеет ничего общего со сталинской. Сталинская была эпохой социализма. И это было время, когда все было государственным. И любой человек был собственностью государства. Сталин мобилизовал население для того, чтобы ускоренными темпами пройти этап индустриализации. Репрессии были направлены на достижение каких-то конкретных целей. Сейчас же – тотальная апатия. Прежде всего потому, что людям дали частную собственность. Соответственно, им дали предмет индивидуальной заботы. Когда я читаю современную русскую прессу, я поражаюсь обычно вот этому тезису, особенно часто там звучащему: частная собственность делает человека политическим субъектом. В реальности все ровно наоборот. Буржуазия всегда консервативна и всегда служит режиму. Буржуазия заинтересована в стабильности, в том, чтобы ничего не менялось. Пролетариат ведь почему революционная сила? Потому что ему нечего терять. Кроме цепей. И надо сказать, что в таком же положении был Советский Союз к концу своего существования: людям терять было нечего. Поэтому у них не было заинтересованности в сохранении режима. Режим не гарантировал им ничего, потому что у них ничего не было. И эти люди дали возможность пасть режиму в течение двух дней. Нынешний режим, по-моему, выглядит иначе. Потому что многим людям есть что терять. Им есть о чем заботиться и есть что беречь. И они солидаризируются внутренне с теми условиями, которые гарантируют им сохранение статус-кво.

– Ваш тезис звучит довольно парадоксально: главным упрёком к режиму Путина долгие годы было то, что Россия как раз недостаточно обуржуазилась. Буржуазией стала, как писал Пелевин, тонкая прослойка тех, кто обслуживал интересы олигархов. Россия формально живет при капитализме, но власть всеми силами глушила возникновение духа капитализма. Главная собственность большинства – квартиры – досталась даром. Они не заплатили, таким образом, за капитализм. Но при этом вы говорите, что именно буржуазность, бюргерство и является цементирующим фактором стабильности в России.

– Буржуазия, капитализм на Западе также первоначально возникли в результате национализации феодальных и церковных земель. И тоже в результате революционных процессов, а не купли-продажи. Так что тут особенной разницы нет. Частная собственность – не обязательно буржуазная, с которой люди получают какой-то доход. Я помню, как в 1970-е годы советские люди обожествляли свои приусадебные участки – не потому, что они приносили какую-то выгоду, а потому что давали ощущение "своего". Или вот еще пример: самое массовое протестное движение в путинской России было связано с нежеланием людей делать прививки. Почему? Потому что мое тело в условиях капитализма является моей собственностью. Больное, некрасивое – но мое. А государство хочет туда с помощью шприца вторгнуться. Это была яркая манифестация приверженности русского народа принципу собственности. Можно сказать, что сегодня мы имеем дело с такой квазичастной собственностью, которая тем не менее тоже делает существующую систему прочной. Потому что все прекрасно понимают, что эта собственность гарантирована не правом, а существующей политической системой. И при возникновении нового порядка могут запросто прийти и отобрать то, что есть. Потребуют те же квартиры, упомянутые вами, вернуть обратно. Придут какие-то люди и скажут: вы же не платили за ваши квартиры – вот и отдавайте их. Возможно это? Конечно, возможно. Поэтому нужно ни в коем случае не допустить прихода этих людей к власти.

– Ещё один ваш тезис: война для Путина – это способ возвести новую берлинскую стену между Россией и Западом. Попытка отгородиться от мира забором. Мир, в свою очередь, тоже хотел бы символически отделиться от России нынешней. Но в 21-м веке мир настолько кругл и прозрачен, что невозможно представить эти новые стены. Это утопия.

– Эта иллюзия – что мир стал прозрачным и единым – возникла еще в конце 19-го века, когда географически паспорта уже не играли роли и можно было свободно передвигаться по миру. Тогда считалось, что новое разделение мира уже невозможно. Первая мировая война положила этим иллюзиям предел. Не забывайте: я живу в Америке, я читаю американские газеты и смотрю телевидение. Я могу сказать, что главный вопрос, который обсуждают сегодня все экономисты, политики и журналисты, – это вопрос, как оптимальным образом отделить американскую экономику от китайской, а затем, по возможности, и от всех остальных. Потому что слишком тесные экономические связи приводят к политической и стратегической зависимости. Экономическая логика и политическая иногда совпадают, но не всегда. Теперь – точно нет. Потому что другие страны используют общеэкономические связи в качестве политического рычага. Например, производство полупроводников и многого другого, что необходимо для дигитальной экономики, – это уже проблема, поскольку почти все это производится в Китае. Как отделить себя от этой зависимости – насущный вопрос для Америки, и она, конечно, найдет способ сепарироваться.

То же самое происходит с интернетом. Все эти представления о интернациональности, глобальности социальных сетей и сервисов – не более чем иллюзия. Люди привыкли считать, что "Гугл" или "Фейсбук" – это и есть нечто "глобальное". Это не глобальное, это американские корпорации. Которые имеют прописку, платят налоги и подчиняются американским законам. Это же касается и Китая. "Тик-ток" – это также не глобальная корпорация, а китайская. Ничего глобального в мире по-прежнему нет. Нет никакого сомнения, что в новых политических конфликтах именно "происхождение" якобы глобальных корпораций будет играть решающую роль.

– Идейная составляющая путинского режима пустотна; в сущности, эта система есть политическое ничто, пишет философ Елена Петровская. Этим нынешняя система отличается от советского режима. Откуда в таком случае нынешний режим берет энергию, опять же? Или, возможно, эта "пустотность" как раз и есть, напротив, сущность власти нового типа в 21-м веке?

– А я не думаю, что нынешний режим – это ничто. То, что происходит в России, нужно сравнивать с тем, что происходило в других постсоветских странах. Там везде без исключения конец советского режима воспринимался как возвращение к точке, когда "свернули не туда". Советские десятилетия рассматривались как период, который нужно вычеркнуть из истории. В восточноевропейских странах это был период оккупации со стороны России, когда нормальный ход национальной истории был насильственно прерван. Такое же возвращение к исходной точке происходило и в самой России – после 1991 года. Появилась задача вернуть "Россию, которую мы потеряли". СССР сравнивал свои успехи, как известно, с 1913 годом – пиком благосостояния царской империи. Так парадоксальным образом советская пропаганда сама указывала теперь новый ориентир – вернуться в 1913 год. Ну, окей. Вот путинская Россия в итоге и вернулась к 1913 году. Это, впрочем, тоже не есть что-то новое. Это начал еще Сталин. В 1940-е, еще во время войны, он начал восстанавливать имперские погоны, мундиры у военных и так далее. Сталинская aрмия походила больше на белую армию, чем на красную. И венчала все это фраза Сталина в 1945 году, когда он произнёс своё "спасибо русскому народу". Таким образом, нынешний путинский режим является: а) наследником 1913 года, б) продолжением процесса сталинской реставрации. Идея нынешнего режима состоит в том, что "Сталин реставрировал не все – а мы теперь все реставрируем". И вернем русскую империю.

И фактически это сделано: опять Россия – милитаристская страна. Формально капиталистическая, но с огромным госсектором. 100 лет назад вывозила на Запад пушнину, а теперь – нефть. Практически самодержавная форма правления. Правит бюрократия. И опять вырубают вишневый сад, в котором жила интеллигенция. И при этом все та же технологическая и культурная зависимость от Запада. Тогда выписывали модные шляпки из Парижа, а теперь – айфоны. Впрочем, и шляпки тоже.

Вы знаете, я не без интереса читал мемуары Деникина, который подробно описывает войну белых и красных. Эти описания производят невероятное впечатление на современного читателя. Война идёт за те же населенные пункты, повторяя ту же линию разграничения, что и сейчас. Красная армия там, где сейчас украинская. А белая армия – там, где сейчас российская. То есть нынешняя война – это просто новая деникинская кaмпания.

Почему нынешняя путинская идеология производит на философов и политологов странное впечатление? Потому что Путин говорит: "Я консерватор". Но он консерватор, которому нечего консервировать. Это консерватизм, который гонится за окончательно упущенным прошлым, превращая его в образ будущего. Ничего реального, практического за этим не стоит, но сама идея воспринимается населением как реальное возвращение к имперской России, которую мы потеряли. Хотя это, конечно, идеологический мираж, никакого сомнения – тут Елена Петровская права.

– "Мы поймем этот период русской истории, только когда он закончится. А закончится он через пару лет – это понятно. Он не будет длиться долго" – это вы говорите в интервью. Но Кремль, по-видимому, хочет перманентной, бесконечной войны. Из чего вы исходите, когда говорите о том, что нынешняя ситуация не может продолжаться долго?

– Да, Путин хочет перманентной войны. Вечной. Такой вот новый Гераклит. Но есть, во-первых, общефилософское соображение, что все, что когда-то началось, имеет свойство заканчиваться. Это правило работает и в 21-м веке. Ситуация, в которой оказалась Россия в процессе этой войны, – это ситуация буквально невозможная. То есть, конечно, она может протянуться какое-то время. Когда я говорю "скоро", я имею в виду историческую перспективу. Но нынешняя ситуация, повторю, невозможная. Такие ситуации не могут долго продолжаться. Все-таки жизнь берет своё. Она невозможная еще и по экономическим причинам. Потому что роль России в структуре мировой экономики осталась без изменений: продажа сырья в обмен на готовые западные товары. Китайский рынок не может восполнить эту нехватку.

Люди в России странным образом воспринимают Запад не как место производства, a как место потребления. Как место, откуда они берут товары, не особенно размышляя о том, как эти товары производятся. Вообще современная русская ситуация в основном определяется тем, что в последние десятилетия Россия модернизировалась на уровне потребления, а не на уровне производства. Соответственно, Запад воспринимается как место потребления, отдыха – место, где можно оттянуться и потом вернуться обратно в Россию. Но это "оттягивание" стало необходимой частью как политической, так и экономической системы развития. Сейчас Россия снова в капкане – как в 1980-е, как СССР перед своим крахом. Снова никакой экономической и просто жизненной перспективы. Люди практически не могут ничего сделать. Странным образом нынешняя военная авантюра обозначается в пропаганде латинской буквой Z. Мало того: эта латинская "зэт" теперь показатель лояльности – ею заменяют обычно русскую букву "3". Этa дальнейшая латинизация русской письменности есть еще один знак того, что Россия продолжает быть, даже помимо своей воли, зависимой от Запада и ориентированной на него. И это показывает, что все идёт к тупику. И быстро. Это не может продолжаться слишком долго.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться

Про свою нью-йоркскую квартиру, в которой он дольше всего жил в Америке, Бродский писал так:

"Видимо, я никогда уже не вернусь на Пестеля, и Мортон-стрит — просто попытка избежать этого ощущения мира как улицы с односторонним движением".

Embed share

Прогулки с Бродским

by Радио Свобода

Embed share

Текст скопирван

The URL has been copied to your clipboard

---

No media source currently available

0:00 0:27:29 0:00

Скачать медиафайл

• 32 kbps | MP3
• 128 kbps | MP3
• 64 kbps | MP3

Pop-out player

Улица Мортон расположена в той респектабельной части Гринич-Виллидж, что напоминает эстетский район Лондона — Блумсбери. Впрочем, в лишенном имперского прошлого Нью-Йорке, как водится, все скромнее: улицы поуже, дома пониже, колонн почти нет. То же относится и к интерьеру, если говорить о квартире Бродского. Но все, что сюда попало, собирается в аллегорическую картину: бюстик Пушкина, большой и растрепанный английский словарь, сувенирная гондола, старинная русская купюра с Петром I в лавровых листьях.

Название этому натюрморту подобрать нетрудно: "Окно в Европу". Сложнее представить, кому еще он мог бы принадлежать. Набокову? Или другим русским европейцам, которых естественно представить себе в компании Бродского? Имя "западников" меньше всего подходит этим людям. Они не стремились к Западу, а были им. Вглядываясь в свою юность, Бродский писал о них и себе:

"Мы-то и были настоящими, а может быть, и единственными западными людьми… Слово "Запад" для меня значило идеальный город у зимнего моря. Шелушащаяся штукатурка, обнажающая кирпично-красную плоть, замазка, херувимы с закатившимися запыленными зрачками".

Этот Запад, требовавший скорее воображения, чем наблюдательности, Бродский не только вывез с собой, но и сумел скрестить его с окружающим. Такую ведуту можно найти не только в Венеции, но и в Hью-Йорке.

Отчасти это объясняется тем, что руин в нем тоже хватает. Кирпичные монстры бывших складов и фабрик поражают приезжих своим мрачноватым, как на гравюрах Пиранези, размахом. Это настоящие дворцы труда: высокие потолки, огромные, чтобы экономить на освещении, окна, есть даже "херувимы" — скромная, но неизбежная гипсовая поросль фасадов.

Джентрификация, начавшаяся, впрочем, после того, как здесь поселился Бродский, поступила с останками промышленной эры лучше, чем они на то могли рассчитывать. Став знаменитыми галереями, дорогими магазинами и модными ресторанами, они не перестали быть руинами. На костях индустриальных динозавров выросла изощренная эстетика Сохо. Суть ее — контролируемая разруха; метод — романтизация упадка; приметы — помещенная в элегантную раму обветшалость. Здесь все используется не по назначению. Внуки развлекаются там, где трудились деды.

Культивированная запущенность, ржавой патиной окрашивающая лучшие кварталы Нью-Йорка, созвучна Бродскому. Он писал на замедленном выдохе. Энергично начатое стихотворение теряет себя, как вода в песке.

Бродскому дороги руины, потому что они свидетельствуют не только об упадке, но и расцвете. Лишь на выходе из апогея мы узнаем о том, что высшая точка пройдена. Настоящим может быть только потерянный рай, тот, который назван у Баратынского "заглохшим Элизеем". Отсюда любовь Бродского ко всякому александризму — греческому, советскому, китайскому ("Письма эпохи Минь").

Историческому упадку, выдоху цивилизации, сопутствует усложненность: усталая неразборчивость палимпсеста, избыточность сталактита, противоестественная плотность искусства, короче — Венеция.

Она проникла и на Мортон, 44. Как Шекспир, дом Бродского скрывал за английским фасадом итальянскую начинку. Стоило только взглянуть на его внутренний дворик, чтобы узнать венецианскую палитру: все цвета готовы стать серым. Среди прочих аллюзий — чешуйки штукатурки, грамотный лев с крыльями (любимый зверь Бродского) и звездно-полосатый флажок, который кажется здесь сувениром американского родственника.

Недалеко отсюда и до воды. К ней, собственно, выходят все улицы острова Манхэттен, но Мортон утыкается прямо в причал.
Глядя на снимки Бродского возле кораблей, Довлатов решил, что они сделаны в Ленинграде. На этих фотографиях Бродский кажется моложе.

Вода для Бродского — старшая из стихий, и море — его центральная метафора. Одну из его любимых формул — "географии примесь к времени есть судьба" — можно расшифровать как город у моря.

Такими были три города, поделивших Бродского: Ленинград, Нью-Йорк и последний — Венеция.

Бродский счастливо обжил Манхэттен и обходился с ним как с продолжением своего дома. Знал, где и когда лучше всего гулять, умел выбрать кафе с самым крепким кофе, но больше всего ему нравились нью-йоркские рестораны, особенно азиатские, в которых он знал толк. Как ни странно, это выяснилось при первом знакомстве, о чем было бы глупо не рассказать.

Дело было на эмигрантской вечеринке в самом начале моей американской жизни. В тот жаркий день поэт свирепо скучал в углу. Напуганные гости толпились, флиртовали, выпивали и закусывали поодаль, прячась от ледяного взгляда сражающегося с зевотой классика.

— Простите, Иосиф, — бросился я в прорубь, — что бы вы посоветовали...
— Из книг? — холодно перебил он.
— Нет, — струсил я, — из японской кухни.
— На бэ, — слегка оживился поэт, и я отошел окрыленный.

Но, истоптав Манхэттен и изучив полсотни меню, я не нашел среди суши, темпур и раменов ни одного блюда, начинающегося на “бэ”. Тогда, решив рискнуть с трудом заработанным, я просто заказал то, что велел Бродский.

— Хай! — согласился метрдотель и зажег у меня под носом газовую плиту. Из кухни засеменила официантка с подносом. На нем громоздилась нарядная снедь: кудрявая капуста-напа, длинный лук, розовые лепешки из рыбной муки, белокожие грибы-эноки, креветки и другие менее знакомые морские гады. Все это в нужном порядке официантка топила в супе, булькающем в намеренно простодушном чугуном горшке. Именно он, как и все, что в нем варилось, называется по-японски “набэ”.

Поэтическое меню самого Бродского было еще причудливее. Вагрич Бахчанян в своей книге-коллаже “Хлебом единым” выписал всё кулинарное из стихов Бродского. Перечень носил меланхолический оттенок и мстительный характер:

"Яблоко в залог,
ломоть отрезанный,
сыр дырявый,
глушенная рыба,
блюдо с одинокой яичницей".

Но в жизни, — как свидетельствовал его лучший друг, незаменимый биограф и чуткий сотрапезник Лев Лосев, — Бродский, как сам он и написал, “жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок”. Всему другому он предпочитал домашние котлеты Юза Алешковского, холодец в “Самоваре” Романа Каплана и китайские рестораны, в одном из которых он съел столько креветок, что в зале раздались аплодисменты.

Узнав об аппетите классика, мы с Петей Вайлем решили заманить Бродского на античный обед, списав его у древнеримского поэта-сатирика Марциала. Выбрав из его эпиграмм доступное меню, мы остановились на цыплятах с капустой и пироге с айвой. Последнюю, не сумев купить, мы похитили в нашем средневековом музее Клойстерс. Его монастырский дворик и сейчас украшает декоративная, но плодоносная айва. Ограбив дерево, мы унесли добычу под полой плаща, чтобы процитировать Марциала:

"Скажешь, отведав айвы,
напоенной Кекроповым медом:
Эти медовые мне очень по вкусу плоды".

Обед сопровождала бесценная “вода Нерона”, которую мог себе позволить лишь император, и то — самодур, ибо ее доставляли в жаркий Рим с горных вершин в обшитых верблюжьей шерстью сосудах. Мы обошлись льдом из холодильника.

Но главным лакомством трапезы предполагалась латынь. Я знал ее не лучше Онегина, хотя честно зубрил в университете. Хорошо еще, что у Бродского были те же пробелы. Решив переводить элегиков, он для сверки взял у меня Проперция на русском и до сих пор не вернул.
Бродскому меню чрезвычайно понравилось, но в гости он не пришел. В тот вечер вместо обеденного стола его ждал операционный. И я знаю усатого медбрата, ассистировавшего хирургу.
— Мне довелось, — говорил он всем, — видеть сердце поэта.

В больнице к Бродскому вела народная тропа. На стенах коридора висели бумажки со стрелкой и лаконичной надписью на английском: ''Brodsky''.

Даже в лазаретной распашонке из бумазеи в цветочек он не терял величия и напоминал Воланда перед балом. Возле койки сидела ослепительная, как Маргарита, девица, с которой Иосиф играл в шахматы.

Отношения Бродского с Нью-Йорком сложились крайне удачно. И город ему нравился, и поэт полюбился ему. Когда Бродский получил Нобелевскую премию, чествовать его собрались в его любимом китайском ресторане “Серебряный дворец” (название, кстати сказать, характерное для его вкусов: не Пушкин, а Баратынский, не Моцарт, а Гайдн). Командовавшая застольем Сьюзан Зонтаг предложила тост “за любимого лауреата Нью-Йорка”, города, где их, Нобелей, хватало.

При всем этом Нью-Йорк не попал в стихи Бродского. О причинах этого странного исключения говорит сам поэт в незаменимой книге Соломона Волкова “Разговоры с Бродским”.

"Для того, чтобы стишок написать, надо все время вариться в идиоматике языка. То есть слушать его все время — в гастрономе, в трамвае, в пивном ларьке, в очереди, и так далее. Или совсем его не слушать. Вся история заключается в том, что, живя в Нью-Йорке, находишься в половинчатом положении. С одной стороны, телефон звонит и все вроде бы продолжается. А с другой стороны, ничего не продолжается. Такая вот фиктивная ситуация. Было бы лучше вообще не слышать родного языка. Или наоборот — слышать его гораздо чаще. А то, что творится здесь, находится как бы в другом измерении. И освоить это психологически, то есть превратить это в твой собственный внутренний ритм, я думаю, просто невозможно. По крайней мере, невозможно для меня. Да и не интересует меня особенно это.

Надо сказать, сие никому не удалось, не только человеку, который приехал, что называется, едва ли не в гости. Но это не удалось и туземному человеку. Единственную попытку каким-то образом переварить Нью-Йорк и засунуть его в изящную словесность совершил Харт Крейн в своем "Мосте". Это замечательные стихи. Там столько всего… Но естественным путем Нью-Йорк в стихи все же не вписывается. Это не может произойти, да и не должно, вероятно. Вот если Супермен из комиксов начнет писать стихи, то, возможно, ему удастся описать Нью-Йорк".

Смотри также

"Отсюда можно бежать только на Луну". Улица имени Довлатова

Разговор об отношениях Бродского с Нью-Йорком мы продолжаем с Энн Шеллберг, помощницей Бродского в последние 10 лет его жизни, ставшей душеприказчицей поэта и распорядителем Фонда Бродского.
Мы с Энн старые друзья, чему немало способствовала конференция о поэзии Бродского, которая состоялась уже после его смерти в редакции журнала “Звезда” в Петербурге. Важно подчеркнуть, что это было в самом конце мая. Когда мы вместе вышли из самолета, пошел ледяной дождь.

— Что это? — собрав волю в кулак, спросила опытная путешественница Энн.
— Петербургское лето, — честно ответил я.
В это время дождь сменился крупным липким снегом.
— Что это? — опять, но уже с ужасом спросила Энн.
— Лето кончилось, — наврал я.
Но на следующий день погода исправилась, начались белые ночи, и мы с Энн до сих пор дружим.
Энн, какие отношения были у Бродского с Нью-Йорком?

Энн Шеллберг: Насколько я могу судить, он был принципиально городским человеком. Ему нравилось находиться в городе и гулять по нему, быть в нем анонимным прохожим. Он ценил интеллектуальную свободу и открытость Нью-Йорка. То, что Нью-Йорк — перекресток всего на свете, казалось ему освобождающей средой обитания.

Александр Генис: Что ему больше всего нравилось в Нью-Йорке — и что он больше всего не любил в этом городе?

Энн Шеллберг: Я не знаю ничего, что бы его бесило в Нью-Йорке. Ну разве что мучения с паркингом. И еще, что ему не разрешали курить, но эти запреты действовали повсюду. Как раз в Нью-Йорке ему позволяли курить чаще, чем в других местах.

Он любил вкусно поесть. Ему нравилась китайская еда в Чайнатауне. Он приглашал гостей в районы, где много ресторанов разнообразной этнической кухни. Для Бродского важно было жить в городе, расположенном на морском берегу. Это у него осталось от ленинградского детства. Он любил бывать у воды, будь то Гудзон, Нью-Йоркский залив, Ист-Ривер, и часто тащил туда друзей на долгие прогулки с видом на индустриальные пейзажи города.

Александр Генис: Как Бродский относился к творческой интеллигенции Нью-Йорка — к писателям, поэтам, актерам, художникам?

Энн Шеллберг: На этот вопрос нужно дать два ответа. Что касается художников, актеров, музыкантов и так далее, то я должна напомнить: вкус Бродского, как вы знаете, был скорее классический. Поэтому его меньше интересовала современная сцена визуальных видов искусства. Но Нью-Йорк играл огромную роль в его интеллектуальной жизни, когда дело касалось классического искусства. Бродский постоянно ходил на выставки, посещал концерты. Я помню, что он каждый раз ходил в БАМ (Бруклинская академия музыки) на концерты барочной музыки. Летом, когда он сбегал от нью-йоркской жары в Европу, Джозеф любил бывать в тех местах, где есть культурная жизнь. Он был всегда голоден до искусства — он его глотал.

В то время Нью-Йорк был еще не так связан с корпоративной культурой, как сейчас. Я работала там, где печатали Бродского — в издательстве "Фаррар, Страус и Жиру” и в журнале “Нью-Йорк ревью оф букс”. И в том, и в другом месте царила клубная атмосфера. Хозяин издательства Роджер Страус был близким другом и Джозефа, и Сьюзен Зонтаг, и многих других авторов. Бродский любил там бывать и общаться с писателями. Такие же отношения были у него с редакций “Нью-Йорк ревью оф букс”, где он тоже любил бывать. То же с Колумбийским университетом, где он встречался с писателями и студентами.

Со многими своими знакомыми Бродский ходил на выставки и концерты. Он был в центре жизни нью-йоркской интеллигенции. Все ценили его присутствие, Бродский вносил в общение особую интенсивность, присущую эмигранту и независимому мыслителю. Он напоминал всем о том, что поэзия — важная сила в обществе, мысль, которую в Америке встречали со скепсисом.

Смотри также

Приручение дивного единорога. Сокровища нью-йоркских музеев

Александр Генис: Бродский делил свой год между Нью-Йорком и колледжем в Новой Англии. Где ему лучше писалось — в городе или деревне?

Энн Шеллберг: Я думаю, в провинции он писал чаще и больше, потому что ему не мешали. Длинные опусы, такие как “Эклоги”, “Осенний крик ястреба” написаны на пленэре, за городом — это видно и по стихам. Другие, более короткие стихи, написаны в интерьере. В них чувствуются городские ритмы, часто они связаны с ностальгией по родным краям, которая его никогда не оставляла.

Александр Генис: Считается, что Нью-Йорк не появлялся в творчестве Бродского. Сам он однажды сказал, что только супермен может написать стихи о Нью-Йорке. Как по-вашему — почему? И как Нью-Йорк все же отразился на Бродском?

Энн Шеллберг: Если подумать, то о Нью-Йорке написано меньше стихов, чем о других великих городах. Конечно, был великий поэт Нью-Йорка Фрэнк О’Хара, ну и Уолт Уитмен воспевал свой город.
При этом Нью-Йорк всегда манил поэтов. Для них он представлял открытое пространство, дающее возможность развиваться в любую сторону. И этим город бросал им вызов. Нью-Йорк предоставлял им возможность стать другим, а не служил объектом для описания.

Александр Генис: Русскоязычная публика постоянно посещает места Бродского в Нью-Йорке. И все удивляются, что в городе, где он столько жил, нет мемориальной доски поэту. Почему? И может ли она появиться? Ведь есть в Куинсе улица Довлатова.

Энн Шеллберг: Бесспорно! Такие вещи появляются благодаря энтузиазму отдельной личности. Бродский сам беспокоился о том, чтобы была установлена мемориальная доска на доме, где в Нью-Йорке жил Оден. Если вы посмотрите по сторонам, то доски устанавливают в честь людей, которые жили сто лет назад. У нас не так много литературных музеев. Мы не так хороши в деле музеализации культуры, как европейцы.

К сожалению, сейчас нет людей, которые бы занялись этим. Я сама слишком занята другим, хотя, наверное, должна была бы приложить к этому усилия.

Сразу после смерти Джозефа, куча людей стала готовить мемориальную доску для его дома на Мортон-стрит. Но нас было слишком много, и текст становился все длиннее и сложнее, пока не стало ясно, что ничего такого просто не поместится на доску.

Если для того, чтобы написать стихи о Нью-Йорке нужен Супермен, то для Бродского в Нью-Йорке нужна супердоска.

Александр Генис: Добавкой, обычным в каждой передаче цикла “Мой Нью-Йорк” бонусом, к сегодняшнему эпизоду будет рассказ о смерти Бродского. Это, я бы сказал, внятная дань поэту, который следил за паритетом бытия и небытия и сказал о последнем не меньше, чем о первом.

Есть и другая причина. День рождения поэта остался в Ленинграде: поэты ведь рождаются гурьбой. А вот день смерти принадлежит нам, русскому Нью-Йорку, где мы всегда его отмечаем в клубе-ресторане “Самовар”.

Смерть Бродского описывают несколько строк Льва Лосева в его бесценной биографии поэта:

"Он умер в ночь на 28 января 1996 года в Бруклине, в своем кабинете. На письменном столе рядом с очками лежала раскрытая книга — двуязычное издание греческих эпиграмм. В вестернах, любимых им за "мгновенную справедливость", о такой смерти говорят убедительно: He died with his boots on ("умер в сапогах"). Сердце, по мнению медиков, остановилось внезапно".

На похороны Бродского я не успел, был за границей. Но жена рассказывала, что прямо в похоронном бюро на Бликер-стрит развернулась безобразная сцена. Какие-то люди из российского консульства собирались увезти тело в Россию. Как известно, “у нас любить умеют только мертвых”.

Отпевали Бродского позже — 8 марта 1996 года в Соборе Святого Иоанна.

Дата поминального вечера была выбрана без умысла. Просто до 8 марта собор был занят. Только потом подсчитали, что именно к этой пятнице прошло сорок дней со дня его смерти.

Согласно древним синодикам на сороковины полагалось устраивать пиры для усопших. Но чем можно угощать тех, от кого осталась одна душа? Бродский был готов к этому вопросу. В "Литовском ноктюрне" он писал:

У всего есть предел:
горизонт — у зрачка, у отчаянья — память,
для роста —
расширение плеч.
Только звук отделяться способен от тел,
вроде призрака, Томас.

Сиротство
звука, Томас, есть речь!
Оттолкнув абажур,
глядя прямо перед собою,
видишь воздух:
анфас
сонмы тех,
кто губою
наследил в нем
до нас.

И действительно, в поминальный вечер собор Святого Иоанна заполняли звуки. Иногда они оказывались музыкой — любимые композиторы Бродского: Пёрселл, Гайдн, Моцарт; чаще — стихами: Оден, Ахматова, Фрост, Цветаева; и всегда — гулким эхом, из-за которого казалось, что в происходящем принимала участие готическая архитектура собора.

Высокому стилю не противоречили написанные "со вкусом к метафизике", как говорил сам поэт, стихи Бродского. Их читали, возможно, лучшие в мире поэты. На высокую церковную кафедру взбирались, чтобы прочесть английские переводы Бродского, нобелевские лауреаты: Чеслав Милош, Дерек Уолкотт, Шеймас Хини.
По-русски Бродского читали старые друзья: Евгений Рейн, Владимир Уфлянд, Анатолий Найман, Томас Венцлова, Виктор Голышев, Яков Гордин, Лев Лосев. Профессионалы, они не торопясь ощупывали губами каждый звук. Профессионалами они были еще и потому, что читали Бродского бОльшую часть своей жизни.
В соборе были три тысячи человек. Но больше всего меня тронули студенты Бродского из трех колледжей Массачусетса. Они молча стояли со свечами в этой гигантской церкви (ее до сих пор строят), многие со слезами на глазах.

После стихов и музыки зажгли розданные студентами Бродского свечи. Их огонь разогнал мрак, но не холод огромного кафедрального собора. Вопреки календарю, в Нью-Йорке было так же холодно, как и за сорок дней до этого. В этом по-зимнему строгом воздухе ("зима — честное время года") раздался записанный на пленку голос Бродского, читавшего стихотворение, которое он сам считал итоговым, ибо закончил им свой последний сборник.

Меня упрекали во всем, окромя погоды,
и сам я грозил себе часто суровой мздой.
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
и стану просто одной звездой.
…
И если за скорость света не ждешь спасибо,
то общего, может, небытия броня
ценит попытки ее превращенья в сито
и за отверстие поблагодарит меня.

Вы слушали новый эпизод подкаста “Генис: взгляд из Нью-Йорка”. В нем мы провели экскурсию по Нью-Йорку Бродского. Нам помогала душеприказчица поэта Энн Шеллберг.

Подписывайтесь на мой подкаст на Spotify, Itunes, Google podcasts, Yandex music. Слушайте на ютьюб-канале Радио Свобода Лайв. Включайтесь в беседу: пишите мне в социальных сетях и в аккаунтах "Свободы", а также на всех подкаст-платформах.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться