У фильма Сергея Кальварского “Волнами” нет широкого проката. Время от времени эту дебютную работу ученика Александра Сокурова можно увидеть на специальных показах. Один из них состоялся в московском киноцентре “Октябрь”. “Волнами” – экспериментальный фильм, на стыке игрового и документального кино. Съемки проходили в заброшенном исправительно-трудовом лагере “Мраморный ключ”. Там узники ГУЛАГа добывали урановую руду.
“Волнами” – монохромный фильм. Он черно-серый, с тонкими градациями оттенков. Цвет пробивается с трудом, да и то лишь намеком в одном эпизоде. Виной всему туман. Он висит в ущелье Мраморное большую часть года. Солнце появляется тут только после полудня, и ненадолго. Потом его заслоняет скала. Поскольку территория лагеря находится выше зоны леса, это мертвенное пространство: сплошной камень, сырость, холод и редкая тундровая растительность. Суровый климат и оползни превратили лагерные постройки в руины. Камера надолго останавливается на обломках деревянных конструкций и ржавом железе, чтобы зритель мог угадать, чем занимались здесь люди и в каких условиях жили. Впрочем, мысленно воссоздать удается немногое. “Мраморный ключ” превратился в лагерь-призрак.
Герои фильма – два звукооператора, Иван и Саша. Они приехали в Забайкалье, чтобы записать для фильма о ГУЛАГе так называемые “звуковые атмосферы”: вой ветра разной интенсивности, шорох осыпающегося камня, скрежет старых досок и звук дождя. Вся эта какофония составляет драматургию фильма. Перелом происходит после того, когда Иван начинает бить в кусок рельса – рынду, подвешенную к лагерной вышке. После этого к природным шумам начинают подмешиваться новые звуки – обрывки советских песен и голоса дикторов с мхатовскими интонациями. Старое радио пробивается с трудом, оно вязнет в тумане, но все же пробивается. Мраморное ущелье заполняется реалиями прошлой жизни.
По словам куратора программы КАРО.Арт Сергея Дёшина, точно так же, как для героев фильма, для съемочной группы поездка в Мраморное ущелье была нелегкой:
Кино про инициацию героя, которую он прошел в этом страшном месте
– Сергей Кальварский любит эту картину, но не очень любит говорить о том времени, которое он провел в Мраморном ущелье. Съемочная группа была маленькая, всего шесть человек. В этот труднодоступный лагерь они с оборудованием добирались семь часов с утра и потом столько же времени возвращались. “Волнами” – дипломная работа в Киношколе. Фильм изначально задумывался как документальный проект, а по ходу дела превратился в игровое кино про инициацию героя, которую он прошел в этом страшном месте.
Важно, что вся команда очень молодая. Александр Эткинд в книге “Кривое горе. Память о непогребенных” писал о том, что должно пройти несколько поколений, чтобы люди захотели услышать правду о репрессиях. Чтобы, иными словами, ввести эти события в культуру памяти. Действительно, по моим наблюдениям, есть молодежь, которая готова смотреть такие вещи, не отворачиваясь, и которая готова рассказывать об этом. Но, сколько бы я ни говорил с людьми старших поколений, в том числе с моими родителями, все они вообще не готовы слышать про ГУЛАГ. Они все прекрасно понимают, но им настолько страшно, что они не готовы даже Шаламова читать, – говорит Сергей Дёшин.
“Мы почти обходились без слов”, – вспоминает под конец герой фильма. На территории лагеря звукооператоры лишь обмениваются деловыми репликами: ”Готов? Мотор. Начали!” Связный текст возникает единственный раз, когда работа в Мраморном ущелье закончена, и парни оказываются в лесу на берегу Ангары. В этот момент возникает закадровый монолог героя:
– Зимой над Ангарой стоит испарина. Она теплее воздуха, оттого она превращается в туман, покрывающий собою весь город. Это все, что я помню о ней из иркутского детства. Остальное покрыто испариной. Я знал только ту Ангару, что окружена камнем набережных. Здесь же она была свободна. Накануне нашего приезда она бушевала, и теперь обглоданные водой кости затопленных деревень всплыли по ее воле. Мама рассказывала, что бабушка плохо пережила эвакуацию. Здесь был ее дом, и его она любила, но Братская ГЭС оказалась важнее. И Голиаф размозжил Давида как клопа. Городу бабушка была чужой. Там она ночами шастала по квартире. Не спала. Ей было душно без Ангары. Она быстро сгорела, и я ее не застал. Маму город тоже так и не принял. Я, наверное, такой же.
Заворожённый, Иван заходит в реку, опускает голову в воду, чтобы увидеть тени затопленных деревень и услышать старинный распев. В числе зрителей фильма был директор Музея истории ГУЛАГа Роман Романов. На обсуждении после просмотра в ответ на вопрос из зала он сказал, что совмещение двух сюжетных линий ему представляется логичным:
– В Мраморном ущелье главный герой получает такой опыт, что он начинает совсем по-другому слышать мир и воспринимать трагедию этого самого 20-го века, где был и ГУЛАГ, и переселение, и затопление деревень. Так что содержание фильма больше, чем просто история про ГУЛАГ и про конкретный лагерь, а это выход уже на трагедию всего века. Принуждение людей к переселению и принуждение людей к подневольному труду, уничтожение деревень и уклада жизни, который существовал на этой земле тысячелетия, – все это звенья одной цепи.
Мы будем находиться в зоне уныния, смертной тоски и саморазрушения
Я думаю, что финал фильма – про болезненное перерождение, которое происходит как проход через смерть. Товарищ вытаскивает Ивана из воды, и теперь тот спасен не только физически. Это еще и выход из психологического штопора. Как подсказывает психоанализ, коллективные трагедии мы можем пережить точно так же, как и личные. Пока мы не назовем вслух вещи своими именами, пока не проговорим все, мы будем находиться в зоне уныния, смертной тоски и саморазрушения. А вот, проговорив, проанализировав то, что было вчера и позавчера с нашими семьями и с предками, мы сделаем это своим опытом и обретем силы, ведущие к выздоровлению.
По словам Романа Романова, Музей истории ГУЛАГа уже десять лет проводит экспедиции в заброшенные лагеря:
– В этом фильме очень много попаданий в мою личную историю. Точно так же уже с первых поездок в лагеря мы понимали, что должны записывать аудиоландшафты. Мы тоже ударяли в рынды, и этот звон разносился далеко. Надо сказать, что в самом центре Москвы на территории нашего музея стоит вышка, которую мы привезли с Колымы, и на ней тоже висит рында, оповещавшая заключенных о начале работы или об ее завершении. Вы можете прийти в наш Сад памяти и ударить в этот железный обломок. Но когда это происходит на месте, в заброшенном лагере, вас накрывают совсем другие ощущения.
Когда идешь той же дорогой, по которой шли заключенные, в какой-то момент ты начинаешь слышать их шаги
“Мраморный ключ”, про который идет повествование, – это лагерь, где добывали первый уран. Он существовал недолго. Возник в 1949 году, а в 1951 году уже закрылся. Как бы то ни было, через этот лагерь прошли больше двух тысяч человек. Мы бывали в других лагерях, где тоже добывали уран – на Чукотке и Колыме. Все были брошены, когда выяснилось, что они убыточны. Это были бедные месторождения, с недостаточным количеством урановой руды. Никакой консервации делать не стали, это все просто бросили. Представьте, ты приезжаешь в такое место, заходишь в барак и находишь там миску, ложку и чайник на печке. А на Чукотке мы обнаружили склад, в котором штабелями лежали какие-то шкуры, какие-то светильники. В таких местах мощный эффект присутствия. Когда идешь той же дорогой, по которой шли заключенные, в какой-то момент ты начинаешь слышать их шаги. Потому что этот же самый гравий абсолютно так же шуршал под их ногами, и точно так же громыхал ручей на дне ущелья. Когда читаешь лагерные воспоминания – это все отражение отражения, а вот когда ты физически там находишься, ты понимаешь, как это все функционировало. Восприятие обостряется до предела, и не очень понятно – то ли воображение разыгрывается, то ли действительно обостряется слух.
Сотрудники нашего музея посещали Мраморное ущелье 10 лет назад, в 2014 году. Я в это время был в другой экспедиции, а у коллег была задача сделать фото- и видеофиксацию, собрать предметы, сделать какую-то картографию. Надо сказать, что в этой группе были привлеченные со стороны люди, волонтеры и просто знакомые. Из поездки они не привезли ничего, кроме нескольких жестяных банок. Что там произошло, наш сотрудник мне только вкратце описал. Он сказал, что у одного из участников поездки что-то случилось с психическим здоровьем. Группа только несколько часов смогла побыть среди лагерных руин, а дальше у них была главная задача – выбраться оттуда и вытащить этого молодого человека, с которым что-то произошло неладное. Не было ни фотографий, ни аудио – ничего! Я не стал уточнять детали, потому что примерно представляю, что там может произойти с эмоционально восприимчивым и неподготовленным человеком, вырванным из городской среды. Не каждая психика может справиться с тем, что ты далеко от цивилизации и без связи. С одной стороны, вокруг дикая природа, а с другой стороны, остатки лагерной инфраструктуры. Одно дело – приехать ненадолго, как турист, посмотреть и уехать. Это тоже очень сильный опыт, но когда ты находишься там продолжительное время, то привычный каркас представлений начинает немножечко разрушаться.
Зэки в лагерях жили даже лучше, чем обычные советские граждане
И все же мы обязаны сохранить лагерные остатки, тем более что в относительной сохранности их уже совсем чуть-чуть. Не все пригодны для образовательного туризма. К примеру, большая часть одного из лагерей на Колыме “фонит”, и там действительно, нельзя долго находиться. Но вот лагерь "Днепровский", что в 300 километров от Магадана, мы планируем музеефицировать, превратив его в национальный парк. Это необходимо для того, чтобы люди, которые хотят знать правду о темных страницах истории, имели такую возможность. Без консервации эти лагеря тают, и все больше людей сегодня могут говорить о том, что "этого всего не было, это выдумка" или что "зэки в лагерях жили даже лучше, чем обычные советские граждане". Собственно, работа и нашего музея, и конкретно работа над этим проектом направлена на то, чтобы скорбную память о репрессиях сохранить.
От чиновников разного уровня я не раз слышал: "А зачем это помнить? Если природа забирает лагеря, то это естественный принцип энтропии. Если там все обрушивается и сгнило, если там вырастает лес, значит, это нормально". На это у меня есть возражение. Я считаю, что если мы себя мыслим разумными существами, мы должны что-то предпринять, что будет противопоставлено этой самой энтропии и этому беспамятству, – говорит Роман Романов.
