Иван Толстой: Обширной, всеохватной трагедии русской революции и смуты соответствует и широкое море человеческих свидетельств и воспоминаний о тех годах. Некоторые из них забыты, какие-то так и не прочитаны и продолжают всплывать и сегодня. Леонид Кутуков – неведомый нам, но от этого вовсе не второстепенный русский мемуарист. Рассказывает историк Михаил Талалай.
Михаил Григорьевич, кто же такой загадочный Леонид Николаевич Кутуков?
Михаил Талалай: Да, для русской публики это совершенно новое, прежде неизвестное имя, как и для меня. Я ничего о нем не знал и не читал до самых последних времен, когда мне неожиданно доставили толстенную папку, целый гроссбух с его машинописными мемуарами, фотографиями, перепиской, афишами, вырезками, пометами для будущего издателя. Ценнейший авторский архив! Тут надо сказать, что история с Кутуковым – это в некотором роде продолжение нашей предыдущей беседы о русских на Ривьере. Но если в прошлый раз это была итальянская Ривьера, то теперь это Ривьера французская.
Кутуков родился в Петербурге в 1897 году, это первая, "белая" эмиграция, а скончался в Ницце в 1983 году. Правда, и здесь не обошлось без Ривьеры итальянской. Кутуков умер вдовцом, бездетным, всё его достояние (надо полагать, что у него была большая библиотека, как и архивные материалы, которые я сейчас держу в руках) попало, в итоге, в Сан-Ремо. Там жила его тетя, Анна Кутукова, бывшая замужем за известным русским художником Александром Сведомским. У Сведомского была дочь, она "обитальянилась", вышла замуж за санремаско – коренного жителя Сан-Ремо. Но и эта линия тоже пресеклась и, после кончины последних потомков Анны Кутуковой-Сведомской, всё это попало к моему соавтору по книге "Русские на Ривьере" Марине Моретти. Она долго держала эти бумаги, мне рассказывала о них, но почему-то я раньше этим особо не интересовался, а сейчас решил заняться, и в строгий ковидный сезон, когда приоткрылась небольшая щелочка (по почте было опасно посылать такую ценность), в Милан приехала ее подруга и на миланском вокзале она мне выручила эту ценнейшую папку, которая лапидарно называлась "Записки". Лицо подруги, закрытое маской, я так и не увидел…
"Записки" открывались вклеенным письмом Александра Исаевича Солженицына
"Записки" открывались вклеенным письмом Александра Исаевича Солженицына. Ясно, что Леонид Николаевич Кутуков расценивал это письмо из Америки как некое благословение его мемуарам и прочим трудам.
Иван Толстой:
"30 августа 1977 года
Дорогой Леонид Николаевич!
Я очень рад, что Василий Васильевич передал Вам мою благодарность за Ваши лейб-московские воспоминания, и повторяю ее еще раз.
(Упомянут Василий Васильевич Орехов – военный и общественный деятель, публицист. В те времена – издатель и редактор брюссельского журнала "Часовой", где постоянно печатался Кутуков, под псевдонимом Кремнев. Прим – Ив. Т.).
Подробности первофевральских дней были для меня бесценны. Теперь – Ваше письмо от 5 августа. Я не знал, что Вы можете выслать и более подробные воспоминания о "Белом мече", да и вообще "юденческих" днях под Петроградом. Если Вы имеете или можете написать такие воспоминания поподробнее и прислать мне копию (желательно без возврата), я буду чрезвычайно Вам благодарен. Правда, я еще нескоро дойду до того времени (сейчас занят февральской революцией), но в запас очень хотел бы взять.
Вопросы у меня самые примитивные, однако ответа не имею. Например: чем отличалась офицерская шинель "мирного времени" от военного? Какова была форма (солдатская и офицерская) в Павловском полку, в Московском в феврале 1917 года?
Меня очень подбодряет Ваша оценка "Августа" – кто ж, как не офицеры того времени только и могут указать мне на ошибки и удачи?
Желаю Вам здоровья и работоспособности!
Всего Вам доброго!
Солженицын
Постскриптум
В "Белом мече" желательно указывать, если помните, точные улицы, дома. Теперь – а я еще напечатаю через 10–12 лет – это уже никому не опасно. Но очень оживляет мою работу".
Михаил Талалай: Я недавно проверил в архиве московского Дома Русского Зарубежья, куда, как известно, попал привезенный из Америки архив Солженицына, – там действительно есть машинопись Кутукова, посланная Александру Исаевичу. А переписка, фотографии и прочие уникальные документы к Солженицыну не пришли, поэтому передо мной оказался авторский архив в более полном объеме.
Иван Толстой: Михаил Григорьевич, а что такое этот "Белый меч", который упоминает Солженицын? Этот текст был напечатан?
Подполье называлось "Белый меч"
Михаил Талалай: Не знаю, по каким причинам, но у Александра Исаевича руки не дошли до этого интересного текста. Поэтому мы впервые публикуем эти замечательные воспоминания об уникальной истории "белого" заговора в "красном" Петрограде. О самом заговоре и его провале достаточно известно в российской историографии, потому что еще в 1967 году в Ленинграде вышла книга советского автора Арифа Василевича Сапарова "Битая карта. Хроника одного заговора", где подробно и правдоподобно (ссылаюсь на мнение Кутукова) описывается этот сюжет. Подполье называлось "Белый меч".
Иван Толстой: Послушаем, как откликнулся в своей рецензии на книгу Сапарова сам заговорщик Кутуков.
"Шумно отпраздновав 50-летие захвата власти в России в октябре 1917 года, советское правительство, то есть КПСС, празднует теперь пятидесятилетие Чрезвычайки, ибо, если не было бы ЧК, то давно не было бы и советской власти.
В эту "славную годовщину" учреждения советской мясорубки, советская пропаганда превосходит себя в неубедительном вранье и вылезает из кожи, чтоб внушить подсоветским людям, что уже 50 лет тому назад, во времена оплевания и разрушения России, чекисты были великими патриотами, с "чистыми и золотыми" сердцами, геройски защищавшими свою родину от происков капиталистического окружения и продавшихся им русских белобандитов-изменников. В своем изложении автор книжки Сапаров и старается это внушить подсоветским читателям, описывая заговор в красном Петрограде во время двух наступлений на него армии генерала Юденича в мае и в октябре 1919 года. Хотя главное руководство заговора "Белого меча" и было в русских руках, но автор книжки сосредоточивает внимание читателя на двух представителях иностранных разведок – француза Кюрца и агента Интеллидженс-сервис – англичанина Дюкса, стараясь этим доказать измену и предательство русских участников заговора.
Предательство их вызывает чувство омерзения
Автор книжки награждает заговорщиков следующими эпитетами. Заговорщики – это "черная пропасть измены, предательства изощренного и подлого двурушничества". "Предательство их вызывает чувство омерзения". "Подлые оборотни" и т. д."
Михаил Талалай: Подполье было по сути дела разгромлено, это была группа офицеров, в которую вошел и наш герой, тогда еще очень молодой монархист, в 1919 году ему было 22 года. Возглавлял все эти инициативы и все ниточки тянул на себя этакий неудачливый подпольщик, потому что он первым провалился, Илья Кюрц, о нем тоже много опишет Кутуков.
Личность занимательная, он был внебрачным сыном русского князя Гедройца, родился в Париже, достаточно юным переехал в Петербург, преподавал там французский язык, через своего отца князя имел большие связи. Одновременно он являлся секретным сотрудником царской Охранки, почему-то не разоблаченным после Февральской революции, продолжая секретную деятельность на старый режим в союзе с британской разведкой.
Другой герой "Белого меча" – это более известный британский разведчик Пол Дюкс, который бросил свою организацию и покинул Россию осенью того же 1919 года при первых сигналах возможного провала. Он благополучно вернулся в Англию, стал писать мемуары с реноме специалиста по России, личность достаточно известная. Но с ним Кутуков не был знаком, он рассказывает в основном про Илью Кюрца и других своих соратников по "Белому мечу".
По сути дела, "Белый меч" так и не был вытащен из ножен. Сам Кутуков еще до провала уходит по заданию Кюрца добровольцем в Красную армию. Сейчас, конечно, это может удивить, но тогда таких переходов из императорской армии было очень много, не только прапорщиков, как наш Кутуков, но и птиц более высокого полета.
Бывший царский прапорщик уходит в Красную армию
Итак, бывший царский прапорщик уходит в Красную армию. Почему в этот момент для подполья это могло сыграть важную роль? На "красный" Петроград движется Юденич. Достаточно серьезное наступление… Задачей Кутукова стало осуществлять разведку в рядах Красной армии. На первых порах он так и действовал, но затем – провал в Петрограде, Кутуков переходит за линию фронта при достаточно странных обстоятельствах, его берут в плен белогвардейцы. Естественно, когда он раскрывает, что он подпольщик, что он – по заданию "Белого меча", ему не верят, хотят его казнить как шпиона. Но там – ряд случайных счастливых обстоятельств и его рекрутируют в ряды армии Юденича, где он сражается всего лишь четыре месяца. Армия разгромлена, отступает в Эстонию, и Кутуков уходит с этой армией в эмиграцию. Он уже более никогда не увидит ни родителей, ни брата, ни Россию и становится белым эмигрантом.
Иван Толстой: Михаил Григорьевич, и что же "Записки" Кутукова касаются только этого драматического для него 1919 года? А что же тогда имеет в виду Александр Солженицын, говоря об описании каких-то февральских событий? Имеется в виду февраль 1917?
Михаил Талалай: Да. И это первая часть "Записок", которую мы и поставили в самом начале. Сам Кутуков, будучи "военной косточкой", монархистом, октябрь 17-го почти не описывает, вся его мемуарная литература это именно февраль – медленное сползание России в будущий кровавый хаос.
Его "Записки" никак не озаглавлены, есть просто техническое название "Записки", поэтому мы выбрали для названия нашей книги – "Горькая истина" – слова из эпиграфа, который поставил сам Кутуков:
"Мои "Записки" – не литературное произведение, а свидетельское показание. Всё изложенное – сущая правда, без выдумок, прикрас или сгущения красок. Вот уж действительно, что называется, горькая истина.
Февраль 1937 года. Париж".
Он переписывал свои подробные записки спустя двадцать лет, придавая им литературную форму.
И что такое "горькая истина"? Это развал не только фронта, что для юного офицера было чрезвычайно горько, но и развал самого общества, о чем он оставил интересные свидетельства.
Иван Толстой: Из мемуаров Кутукова о слухах про императрицу Александру, она же Алиса Гессенская.
"На днях был у моих знакомых, в семье генерала Генштаба. Гостей принимала хозяйка дома. Было всего несколько человек, хорошо между собой знакомых. Говорили о театре, об общих знакомых, о близких на фронте и незаметно перешли на наболевшую тему – заговорили о войне.
Офицер выхватил из-под подушки револьвер и выстрелил в Государыню, но промахнулся
– А знаете, господа, – сказала генеральша (ее все так заочно называли) – как в Царскосельском госпитале один офицер стрелял в Государыню Александру Федоровну. Мне рассказывали, что дело происходило приблизительно так: Государыня подошла к постели тяжело раненого офицера, милостиво с ним беседовала и, между прочим, спросила его при каких обстоятельствах, где и когда он был ранен. Офицер рассказал, что он был ранен пулей во время контратаки. Гвардейский Германский Гессенский полк не выдержал русской штыковой атаки и бросился бежать, побросав оружие. "Это неправда", – сказала ему Императрица, – Гессенская Гвардия не могла бежать", – и не попрощавшись, отошла от раненого. Офицер выхватил из-под подушки револьвер и выстрелил в Государыню, но промахнулся. Ночью он был расстрелян!
На меня этот рассказ произвел удручающее впечатление, хотя по своей неправдоподобности он похож скорей на сплетню. Знает ли Правительство, что подобные "новости" передаются уже в семьях офицеров Генштаба? Осведомлен ли Государь о подобном состоянии умов от генерала до солдата! И, вообще говоря, к чему могут привести вое эти разговоры, критика, сплетни! Ощущается какая-то особая атмосфера всеобщей напряженности, недовольства, отчаяния".
Михаил Талалай: И далее – февраль и приход к власти "демократического" Временного правительства, которое Кутуков ненавидел и страстно обличал. Основываясь на фактах. Он еще офицер уже "демократической" российской армии, и вот как он описывает подавление первого большевистского выступления в июле 1917 года. Это выступление было подавлено Временным правительством, кто-то из большевиков был арестован, кто-то бежал, ушел в подполье, сам Ленин бежал в Финляндию, скрывался в Разливе. Кутукова, молодого прапорщика, приглашают держать под арестом пойманных большевиков. Вот что он пишет.
Иван Толстой:
"В комендантском управлении я сменил караул Лейб-гвардии Резервного полка, получил пароль, пропуск и список арестованных, рапортовал коменданту.
С удовольствием я увидел, что стерегу самых главных большевицких заправил: Троцкого, Каменева, Луначарского, Коллонтай, Семашко и многих других. Ну, думаю, слава Богу, взялись за ум наши демократы, хоть главных большевиков арестовали и держат под замком, значит, судить будут. Ну, слава Богу.
Вдруг слышу возню и крик часового: "Стой, не то колоть буду"
Только что расположился я в дежурной комнате почитать газеты о происшедших событиях, как вдруг слышу возню и крик часового: "Стой, не то колоть буду". Выбегаю. Вижу, как один из арестованных большевиков хочет протиснуться в приотворенную дверь в коридор, а часовой спорит с ним и замахивается на него винтовкой.
– В чем дело? – говорю я арестованному, – куда вы хотите идти, ведь вы арестованы?
– Ну как куда, господин офицер, я же по телефону хочу звонить.
– Как по телефону? – говорю я, разинув рот от удивления.
– Ну да, нам же разрешено телефонировать, спросите вашего начальника.
Бегу к Коменданту.
– Да, – говорит он, – что вы хотите, прапорщик, это так: черт знает, что такое!
Иду сказать моему арестованному, что он может идти телефонировать…
Другими словами, это значило, что из тюрьмы они могут продолжать руководить организацией своего заговора и своей пропаганды. Какая-то чудовищная, планетарная глупость. Нет, видимо ничего не будет налажено – Россия будет принесена в жертву демократии и уничтожена интернационалом".
Михаил Талалай: Кутукова отправляют на фронт, но на фронт он не попадает. В папке, которую я держу в руках, есть замечательная фотография – он едет на крыше вагона в сторону Запада, в сторону Австрийского фронта. Но когда он летом 1917 года оказывается там, по сути дела, чуть не становится жертвой уже солдат-дезертиров. Фронт развалился…
Он возвращается в Петроград, в свои казармы, и Октябрьский переворот им уже описана вяло. На заднем плане происходит что-то уже совсем зверское, он описывает только лишь свое разоружение. Рассказывает, как в своей собственной казарме, а он был офицером лейб-гвардии Московского полка, к нему подходят солдаты, снимают с него шинель, погон уже не было к тому моменту, и собираются его заколоть. Он сам сбрасывает с себя шинель – колите! Кричит, ругается матом, в рукописи это точки, и оторопелые солдаты, тоже посылают его матом и… отпускают. Это, по сути дела, последние строки, посвященные 17-му году. Самая последняя запись – Леонид бредет домой из своих казарм, жил он на Литейном проспекте, и на Офицерском собрании, оно тоже находилось на Литейном проспекте, угол Кирочной, читает надпись: "Долой Отечество! Отечество – это позор!"
Русская эмиграция неплохо знала Леонида Кутукова, но знала его как Николая Кремнева
Таков 1917 год, первая часть дневников, потом идет "Белый меч" и архивная часть заканчивается. Это станиц 250. Но наша книга – это 600 страниц. Остальные тексты это уже опубликованное им после Второй мировой войны под псевдонимом. Русская эмиграция неплохо знала Леонида Кутукова, но знала его как Николая Кремнева. И для меня, как публикатора, он сделал прекрасную работу – он планировал, конечно, такой посмертный сборник, который мы сейчас издали, и в конце этой папки опубликовал свою собственную библиографию, список своих опубликованных статей, которым мы руководствовались.
Огромную роль в подготовке нашей книги сыграл Андрей Власенко, он разыскивал статьи, переводил их в электронный вид, мы с ним комментировали и, можете представить, какая была проведена большая исследовательско-публикаторская работа. Перечислю только список зарубежных периодических изданий, где публиковался Кутуков, с псевдонимом Кремнев (это его собственный список): "Наша страна", "Россия", "Русское воскресенье", "Суворовец", "Сигнал", "Часовой", "Знамя России", "Русская жизнь", "Свободное слово", "Свобода".
Естественно, что мы взяли не весь корпус его публикаций. В духе первоначального мемуарного зачина мы отобрали тексты, связанные с его личной жизнью, какие-то его собственные наблюдения, а также военно-исторические очерки. В Париже 30-х годов он – один из главных лиц офицерских собраний, в особенности московцев. Было немало белоэмигрантов, которые служили в лейб-гвардии Московском полку. Кутуков с горечью пишет, что он так и оставался прапорщиком, потому что он был выпущен в январе 1917, в армии Юденича за четыре месяца никаких других офицерских производств не происходило, он так и ушел в эмиграцию как прапорщик, а в Париже он общался с полковниками и генералами тогда же полка. Но он любил писать, изучать историю Московского полка. Поэтому эти военно-исторические публикации, в первую очередь, – о московцах. Это Бородино, когда полк получил название Московский, за то сражение на Москве-реке. Описывает Балканские войны. Описывает походы и до появления названия Московский полк, когда это был гвардейский полк, который, в том числе, сражался в составе армий Суворова. Поэтому самая первая статья Кремнева, которая была опубликована еще в 1948 году в Аргентине, назвалась "Навстречу чудо-богатырям". Он съездил в Швейцарию в еще совсем глухие годы, в 1940–50-е, и эта серия очерков посвящена Итальянско-швейцарскому походу Суворова, состоянию памятника ему в Швейцарии, его встречам со швейцарцами, которые берегли и сохраняли какие-то суворовские реликвии. Таким образом, это целый военно-исторический пласт.
Затем огромный корпус его поездок по Европе, его записки из Испании, Франции, конечно, тщательно нами откомментированные, они тоже проходили под российским знаком. Это был цикл его статей преимущественно в брюссельском журнале "Часовой", назывался он "Российские миражи". Мне более всего было интересно работать над его итальянскими текстами, он жил тогда в Ницце и часто ездил в Италию, в Сан-Ремо у него были, как я уже рассказывал, родственники, он очень любил Италию. Вот маленькая цитата из его цикла "Российские миражи" с подзаголовком "Из Италии". Очередной его очерк начинается так:
"Всякий раз, когда мы переезжаем итальянскую границу, моя жена мне говорит: "У тебя опять счастливое лицо". И действительно так. Есть, с чего. Я подолгу живал в Италии, в этой стране чудес, общался с приветливыми итальянцами и имел много верных друзей".
О чем он говорит? Конечно, о "бессовестном революционере" Горьком
Порядка 12-15 очерков, посвященных Италии, но это, тем менее, – российские миражи Кремнева. В Генуе он опять описывает суворовскую экспедицию 1799 года, которая дошла до Лигурии. Большая часть посвящена его визиту в Генуе на выставку достижений советской промышленности и его спорам с советскими гидами. Он приезжает в Сорренто, видит оттуда Капри. О чем он говорит? Конечно, о "бессовестном революционере" Горьком, вспоминает его каприйскую школу, много рассказывает о ней. Приезжает в Лукку, и тут он в первую очередь цитирует первые строки на французском языке из "Войны и мира", где в салоне Анны Шерер на французском говорится, что "Генуя и Лукка это теперь поместья Бонапарта". Надо сказать, что я тоже, когда переводил путеводители по Лукке, цитировал эту французскую фразу из эпопеи Толстого.
И, конечно, Флоренция. Это Флорентийский собор XV века. Он интересовался церковными делами, это первая поездка русских в Европу – митрополита Исидора, епископа Авраама. Кутуков-Кремнев и написал краткий исторической очерк о русской флорентийской церкви. Он приезжает в Бари и это – красочное описание католического крестного хода в честь перенесения мощей святителя Николая Чудотворца, это также и история строительства русского подворья в Бари, о котором у меня была целая передача на Радио Свобода. Он много дает исторической информации об Италии и неслучайно. После Второй мировой войны Кутуков зарабатывает деньги как переводчик и как гид, он возит французские группы туристов в Италию, прекрасно зная и итальянский, и французский. И такое гидовское начало мне весьма симпатично, потому что экскурсоводческий труд мне тоже небезразличен. У него постоянно даются какие-то вкусные куски из местной итальянской, испанской, французской истории.
Иван Толстой: Михаил Григорьевич, а были ли какие-то в Советской или в послеперестроечной России публикации Кутукова, пусть и маргинальные, небольшие?
Михаил Талалай: Нет, никаких публикаций не было. В постсоветской России вышла, правда, его заметка о Валааме в "Вестнике Екатеринбургской духовной семинарии" – "Поездка в Валаамский монастырь". Публикация практически без комментариев, просто даны годы его жизни, что настоящая фамилия Кремнева – Кутуков и интересная ссылочка, что вышла статья в 1942 году на страницах парижского журнала "Парижский вестник". Оказывается, Кутуков был корреспондентом "Парижского вестника" во время Второй мировой войны, и в 1942 году на Валааме он находится на территории Финляндии, воевавшей с Советским Союзом, он пишет оттуда в Париж очерки о Валааме, это церковный очерк, он пишет очерки о блокаде Ленинграда немецкими и финскими войсками с севера. И тут – та страница биографии Леонида Кутукова, о которой он предпочитал не писать. Это его журналистско-литературная деятельность в коллаборационистском "Парижском вестнике". Думаю, что и псевдоним Кремнев он взял после Второй мировой, потому что после 1945 года начался разгром группы русских парижан, которые писали в "Вестник" или входили в его редакцию, начались аресты, бегства, преимущественно в Испанию. Вот тогда и появился литератор Николай Кремнев, который потом так много писал в зарубежной периодике.
Иван Толстой: Михаил Григорьевич, давайте еще раз напомним нашим слушателям, как называется книга, где она издана и что входит в ее состав, каково оглавление.
Михаил Талалай: Это – "Горькая истина" Леонида Кутукова, вышла она в этом году в петербургском издательстве "Алетейя". Первая часть книги – мемуары, впервые издающиеся, это 1917 и 1919 годы, а вторая часть это опубликованная в эмигрантской периодике его мемуарно-историческая, публицистическая литература, травелоги. За рамками нашего первого тома осталось много других публикаций и два больших исследования: одно из них называется "Царские опричники". Оно посвящено императорской полиции, "царским опричникам", которые были ошельмованы после революции, и Кремнев приводит разные доводы в пользу деятельности императорской полиции до падения царского режима. Второе называется "Маркиз де Кюстин". В патриотическом ключе наш автор дает отпор знаменитому "клеветнику России".
