Александр Горянин: "Пятидесятые годы… Они уже скрылись за поворотом" – грустит Михаил Козаков в фильме "Покровские ворота". Начало 50-х – мои детские годы, конец 50-х – юношеские. Неплохо их помню.
На самых давних кадрах моей памяти по улицам ходят мужчины в сапогах, но это не военные. Все они, кроме того, в кепках, даже вопреки жаре. Сапоги медленно вытеснялись брюками, победившими к середине 50-х. Ширина брюк должна была совпадать с длиной ботинка, так требовала еще довоенная норма, слегка разорительная для обнищавшего населения. После недолгого народного возмущения "дудочками" стиляг брюки к концу 50-х заметно сузились у всех, и я какое-то время удивлялся: сколько же у нас оказалось тонконогих людей. Исключая, конечно, окраинных щеголей, наоборот, вставлявших в штанины какие-то немыслимые клинья.
Поголовное ношение кепок изживалось куда дольше. Добро бы их носили те, кто скрывал ранние седины или пробор взаймы, – нет, в кепках ходили, исключая редких приверженцев шляп, практически все. И это были не кепи доктора Ватсона и Шерлока Холмса, а безобразные "шестиклинки", из-под них, к ужасу особо впечатлительных, мог стекать пот. Даже будучи сняты, они напоминали о себе круговой вмятиной. Этот спор с природой длился все теплое время года. Но судя по старой хронике, обязательность головного убора была нормой во всем индустриальном мире, а значит, поддерживалась массами.
Наоборот, майки были порывом к согласию с природой. Правда, на улице мужчины в майках не появлялись, разве что во дворах. Кажется, законной отдушиной в этом смысле у нас в Ташкенте были летние кинотеатры. Наступление темноты не совпадало с началом сеанса, и о содержании "киножурнала" (люди моложе 40 и не сообразят, что это такое) надо было догадываться по словам диктора и призракам на экране. Но вот призраки слегка густели и после конца "журнала" обычно появлялись белые буквы на почти уже темном фоне: "Этот фильм взят в качестве трофея после разгрома Советской Армией немецко-фашистских войск под Берлином в 1945 году". Может быть, мне запомнились какие-то особо жаркие вечера, но я ясно вижу: едва появились эти слова, как там и сям забелели майки – половина молодых мужчин, чинно пришедших в сорочках, их скинула. К концу сеанса жара отступала, задувал легкий ветерок, начиналось обратное одевание.
Слова: "Фильм взят в качестве трофея" первыми всплывают в моей памяти при упоминании о кино начала 50-х. Советские фильмы я тогда видел реже, тем более что у меня была возможность бесплатно (а не за два рубля, большие деньги!) смотреть всё, что показывали в "Клубе связи" напротив почтамта, а там, мне кажется, крутили только трофейное. Видел я, конечно, и советские фильмы – в пионерских лагерях, в том же "Клубе связи" по праздникам, в летнем кинотеатре "Хива", а еще были школьные культпоходы. Между первым и шестым классами я был вполне киноман и, в общем, не упустил ничего.
После смерти Сталина поток трофейных фильмов как-то неуловимо пошел на спад. Уже в новые времена мне многое объяснил журналист Виктор Горохов. Он блестяще владел английским и во время о́но подрабатывал тем, что писал тексты русских субтитров для, как он говорил, "трофеев". "Попробуйте вспомнить, – сказал он, – двадцать новых на тот момент советских фильмов от начала своей кинопамяти и примерно до 1953 года. Ручаюсь, не вспомните".
Я уверенно начал: "Кубанские казаки", "Встреча на Эльбе", "Смелые люди", "Заговор обреченных", "Падение Берлина", "Неразлучные друзья", "Молодая гвардия", "Поезд идет на Восток", "Секретная миссия", "В мирные дни", "Сказание о земле Сибирской"… Да, еще "Садко"! Но до двадцати не дотянул.
"Неплохо, неплохо, – кивал Горохов,– я не зря сказал про двадцать, на них народ ходил. Но за те же годы вышло еще примерно 40 советских фильмов, и на них народ не очень ходил. В лучшем случае это были биографии типа "Мичурин" или "Глинка" либо фильмы-спектакли. Зато "трофейных" фильмов за те же годы пустили в оборот сильно за сотню, и на многие из них люди шли снова и снова".
В кино тогда ходили буквально все
Все оказалось просто: в руках государства было мало других столь же легких способов скрашивать людям их тяжкую жизнь. Как и легких источников дохода. Не вкладываясь в кинопроизводство, не делая никому отчислений… В кино тогда ходили буквально все. Тысячи предприятий, вплоть до малых, по всей стране обзаводились киноустановками с небольшими залами, их гордо именовали "клубами".
"Вот уж где был опиум для народа! – добавил Горохов. – СССР в послевоенное время не мог сразу создать свой Голливуд, использовал чужие голливуды, и это был, уверяю, разумный выход".
Все титры в трофейных фильмах были отрезаны. "Заграничный", и точка. Хотя мало-мальски образованным людям понять страну происхождения картины не было трудно. И у них возникал вопрос: ну, немецкие – это понятно. Но почему среди "трофеев" большинство фильмов американские, страны-союзника? Правда, сплошь довоенные. Кажется, легенда была такая: захватили киноархив поверженной Германии и не стали вникать в детали: трофей – он и есть трофей. Годится к показу, и ладно. Американцы делали вид, что ничего не замечают: их картина мира внедрялась в советские массы без усилий с их стороны.
В конце 60-х пора "трофейного кино" давно миновала
Хорошо помню, как ташкентский поэт Саша Файнберг с жаром пересказывает мне американский фильм "Сенатор". Было это уже в конце 60-х, пора "трофейного кино" давно миновала, но рассказчик восхищался тем, как демократическая система в фильме победила зло, словно едва вышел из кинозала. Саша горевал, что не видел еще какие-то политически сильные фильмы из "трофейной обоймы", я о них даже не слышал.
Я больше помню другие: "Индийскую гробницу", "Королевских пиратов", "Девушку моей мечты", "Мстителя из Эльдорадо", "Дорогу на эшафот", "Знак Зорро", "Гибель Титаника", "Мятежный корабль", "Путешествие будет опасным", пародийные "Три мушкетера" (на самом деле, три поваренка). И, конечно, "Тарзана".
Этот забавный фильм про человека, выросшего среди обезьян, кто-то считает судьбоносным. Дальше всех пошел знаменитый сценарист и кукольник Резо Габриадзе, уверявший: "Тарзан был в нашей жизни все, без Тарзана и перестройка не получилась бы. Все развитие шестидесятников, я уверен, началось с Тарзана: тяга к свободе, к лианам…"
Самое трогательное, на мой взгляд, продолжение среди фильмов "трофейной обоймы" получила австрийская комедия 30-х годов "Петер" с девушкой, случайно переодетой мальчиком. Полвека спустя этот старый как мир сюжет прямо-таки засиял в полнометражном фильме-балете студии "Лентелефильм" "Старое танго" с несравненной и прекрасной Екатериной Максимовой в главной роли.
Начало 50-х годов в СССР называли "эпохой великих строек коммунизма". Какие-то из этих строек были далеко от нас, например, Волго-Донской канал, Куйбышевская ГЭС, Каховская ГЭС, но вот объявили о прокладке Главного Туркменского канала, и это было уже под боком. Слово "Туркмения" немного пугало: совсем недавно Ашхабад был разрушен страшным землетрясением, погибла ровно половина его жителей.
В нашей 50-й школе иностранные языки начали преподавать не с пятого класса, как везде, а с третьего, но с английским вышла задержка на месяц. Помню, бреду домой под впечатлением первого урока, бубня под нос: "Nell has a bell" ("У Нелли колокольчик"), и в нашем дворе вижу, как соседка Зинаида Сергеевна с гордостью предъявляет старым подругам своего улыбчивого сына Женю, важного инженера, вернувшегося из годичной командировки в Австрию. Меня заинтриговал его странный синий мундир без погон. Много позже я узнал, что в 50-е годы для ряда должностей в промышленности была введена форменная одежда, затем отмененная. Женя (он был по горному делу) попал в число счастливцев, успевших насладиться ею.
Через месяц Зинаида Сергеевна рыдала во дворе: "Женьку отправили на Главный Туркменский канал, там землетрясения, сгинет он там!" Других причастных к этому каналу я не встречал ни разу.
Замысел был в том, чтобы заставить реку Аму-Дарью вернуться в свое былое русло Узбой и течь вместо Аральского моря в Каспийское, орошая всё на своем пути. На пути, заметьте, через пески и теряя половину воды только на испарение. На карте в газете "Известия" всё выглядело потрясающе: когда канал будет готов, из Москвы, порта пяти морей, можно будет на красавце-теплоходе плыть по Волге до Астрахани, затем пересечь Каспий до Красноводска (ныне Туркменбаши), войти в Узбой и плыть по нему до Аму-Дарьи, а по ней уже вверх по течению до Термеза на афганской границе, а по берегам будут тянуться сады, виноградники и хлопковые поля.
Газеты славили будущий водный путь длиной больше тысячи километров, славили шагающие экскаваторы, но без подробностей о том, как продвигается стройка. Сразу после смерти Сталина она была брошена. С Женькой ничего дурного не случилось.
У нас на геофаке климатологию преподавал профессор Леонид Николаевич Бабушкин. В студенческие годы я с ним вне занятий не перемолвился и словом, но годы спустя мы случайно разговорились в неформальной обстановке, и я услышал неожиданные подробности про начатый и брошенный канал. Собственно, идея была старая, но перед войной ее как гидролог и климатолог предлагал к обсуждению профессор Владимир Цинзерлинг. Те в окружении Сталина, кто готовили указы о "великих стройках", сочли, что осчастливить Среднюю Азию эффектнее всего будет с опорой на замысел об Аму-Дарье и Узбое – неважно, кто его автор. Когда указ был обнародован, менять идею было поздно, научное обоснование должно было только ее подтвердить.
"Создали ученые бригады геологов, гидрологов, почвоведов, ботаников и так далее, – рассказывал Леонид Николаевич, – поселяли в домах отдыха, перерывы только на сон и еду. Карты, аэрофотоснимки, научные отчеты, любую литературу подвозили по первому требованию. Материалов о трассе вопиюще мало, а выводы нужны однозначные, это был кошмар. Созвали конференцию по преобразованию природы, и на ней именно Цинзерлинг вдруг заявляет, что расчеты влагооборота безумно устарели, а объявленные цифры забора воды из Аму-Дарьи приведут к гибели Аральского моря. Но во главе проекта успели встать генералы и академики, уже проделавшие дырочки под будущие значки сталинских лауреатов, они отмахнулись от крамолы. Чтобы понять, что задача действительно ошибочна и невыполнима, ушло больше двух лет и без счета сил и средств".
В повести Юрия Трифонова "Утоление жажды" речь о прокладке другого канала, Каракумского, через десять лет после Главного Туркменского и с учетом его ошибок. Но тень подавшего идею каналов через пустыню продолжала витать и над этой стройкой. Один из персонажей повести гордится: "Я еще застал знаменитого Цинзерлинга, который провел 25 лет в пустынях Мексики и Калифорнии…" Этого пустынножительства не было на самом деле, но у мифов свои законы. Я слышал версию покруче: что после упомянутой конференции Цинзерлинг, как швейцарский шпион (его предки и правда были женевскими кальвинистами), был расстрелян за попытку срыва великой стройки. На деле же Владимир Владимирович Цинзерлинг, отовсюду отставленный, умер у себя дома.
Что же до Аральского моря, оно к началу нашего столетия, ужавшись по площади в 9 раз, фактически погибло – и именно по причине неумеренного забора воды из Аму-Дарьи.
Еще более крутым советским просчетом 50-х стала затея с целиной. Хрущеву напоминали, как шло крестьянское переселение на восток до революции – общины отправляли вперед толковых земляков, чтобы те все разведали на месте, и мало кого из них привлекла огромная засушливая полоса между Заволжьем и Иртышом – переселенцы, не смущаясь расстояниями, двигались дальше, на Алтай, за Обь, в Приамурье, в Уссурийский край. Но генсек уперся всеми четырьмя. Освоение целины поглотило исполинские средства и непомерный человеческий капитал. Отдача от целины никак не перекрыла потери от разрушения почвы, пыльных бурь и отказа от финансирования каких-то разумных дел.
В череде 50-х годов мне особенно памятен 54-й с торжествами в честь 300-летия воссоединения Украины с Россией, в журнале "Огонек" был большой цветной разворот с картиной художника Хмелько "Навеки с Москвой, навеки с русским народом!": летящие вверх шапки, воздетые в приветствии сабли, бандурист с мальчиком, монументальный Богдан Хмельницкий, Переяславская Рада. По радио постоянно звучали украинские песни – чаще хоровые, чем сольные, а хотелось наоборот.
Объявили, что в Москве появится памятник в честь этого события. Лет 25 спустя, уже будучи москвичом, я увидел в садике перед Киевским вокзалом в Москве закладной камень с надписью "Здесь будет сооружен монумент в честь 300-летия воссоединения Украины с Россией". Году в 90-м найти закладной камень я уже не смог: пространство перед вокзалом превратилось в неопрятную толкучку. Затем площадь была обновлена, появился фонтан "Европа", вырос торговый центр, и я уже было решил, что камень по-тихому убрали, но вот увидел в Сети фото: тихо стоит среди какого-то газона, надпись почти не читается. На исполнение взятого обязательства у московских властей было несколько десятилетий, но... Прибывавшие из Киева могли видеть этот закладной камень и, возможно, говорили себе: "Москва ценит данное историческое событие не так высоко, как нам внушали".
В том же 1954 году в СССР произошло другое воссоединение – мужских и женских школ. Это было замечательное событие, снизившее общую казарменность тогдашней советской жизни, но рассказ об этом потребовал бы, наверное, отдельной передачи.
Моя виртуальная подборка "50-е годы" включает и отрывок из воспоминаний советского партийного деятеля Александра Тихоновича Паренского. В 1951–54 годах он был секретарем парторганизации Куйбышевгидростроя (одной из "великих строек коммунизма"), строительство ГЭС тогда велось в значительной мере руками зэков. Позже Паренский возглавлял горсовет Тольятти, поэтому свои воспоминания он назвал "Судьба моя – Тольятти", книжка вышла в конце 90-х.
Вот этот отрывок:
"В середине лета 1953 г. из лагерей Куйбышевгидростроя по "бериевской" амнистии начали освобождать заключенных, среди которых были и отъявленные рецидивисты. От них начальство старалось избавиться даже в первую очередь – мол, без них в лагерях станет спокойнее. Но на свободу сразу начали выходить лишь преступники-мужчины, а большинство женщин оставалось в лагерях. Дело в том, что большинство из них было осуждено по 58-й статье, которой бериевская амнистия не касалась, освобождению подлежали лишь немногочисленные расхитительницы и воровки и, а также беременные. Однако уже вскоре в комиссию по освобождению потоком пошли документы о том, что чуть ли не все зечки Куйбышевгидростроя в конце июня оказались беременными. Согласно агентурным данным, решить эту "задачу" им в массовом порядке "помогали" чуть ли не все мужчины, имевшие отношение к женским лагерям. В их числе были и бесконвойные заключенные, и вольнонаемные рабочие, и технические специалисты, и даже сотрудники лагерной охраны. В итоге "всеобщая беременность" и последовавшая за этим волна освобождения зечек оказалась столь массовой, что в конце 1953 года все женские лагеря Куйбышевгидростроя пришлось закрыть".
Явно не все женщины, о которых речь, освободившись, потеряли контакт с теми, кто им "помог", так не бывает в жизни. Повороты судеб могли быть самые причудливые. По отдаленной ассоциации вспомнилось стихотворение Леонида Юзефовича "Мемуар":
Мне комнату сдавали эти
Ревнители враждебных вер –
Старообрядец дядя Петя
И тетя Шура из "бандер".
Кержак и грекокатоличка,
Но брак был прочен, крепок дом,
Зимой топилась жарко печка
Складским ворованным углем.
Их дом природа окружала,
Жарки цвели среди камней,
Чуть дальше Селенга бежала
С японским кладбищем над ней…
Для современника в этих трех четверостишиях столько невеселой информации, что порой приходит крамольная мысль: быть может, те, кому эти строки уже ничего не говорят без пояснений, просто не догадываются о своей удаче?
Многие боялись, не повернет ли к худшему, кто-то трусил, не призовут ли к ответу
Первая смысловая связь, которую рождает в памяти миллионов людей словосочетание "1956 год", – это развенчание злодейств сталинского – но не ранее! – времени. Хотя посвященный им доклад Хрущева зачитывался на закрытых партсобраниях, его содержание в считаные дни стало общеизвестным. Далеко не для всех став громадной неожиданностью. Развенчание назревало и нависало. Многие боялись, не повернет ли к худшему, кто-то трусил, не призовут ли к ответу. К тому времени уже два года как возвращались выпущенные из политических лагерей, и не все они сильно осторожничали в разговорах. Большинство, но не все.
Не забудем, что на момент смерти Сталина вся советская история насчитывала только 35 лет. Для сравнения, скажите: 1987-й год (с Горбачевым и перестройкой, те же 35 лет назад) – это очень давно?
Через пять месяцев после хрущевского доклада (о содержании которого к тому времени не знал только ленивый) облегченные выжимки из него появились в газетах. Кажется, именно тогда начались кухонные дискуссии интеллигенции уже обо всем советском времени в целом. Они часто кончались ссорами. Сам я дорос до подобных дискуссий позже, уже в студенческие годы, и сразу понял, что этот спор не будет завершен никогда. Раскол шел по главному вопросу: принес ли большевистский переворот одно лишь зло или в чем-то, в виде отложенных последствий, обернулся благом? Поначалу в этих спорах, как ни странно, "партии блага" случалось брать верх.
В СССР, среди прочего, сильно уменьшилось число близкородственных ("соседских") браков
Одно благо – всего одно, в других меня не убедили – для меня несомненно: за несколько десятилетий после 1917 года произошло беспримерное перемешивание населения огромной страны, крайне болезненное для втянутых в него, но два-три поколения спустя обернувшееся благом для ее языкового и культурного единства. И, как заверил меня ученый медик, благом с генетической точки зрения: в СССР, среди прочего, сильно уменьшилось число близкородственных ("соседских") браков.
В 16 лет я уже немного зарабатывал сам и сразу начал покупать книги. Моему другу Валере Агееву деньги на книги давала мать, она надеялась уберечь сына от более пагубных пороков. Мы с Валерой хотели понять среди прочего, как видит Вторую мировую войну побежденная сторона. Начиная с середины 50-х Издательство иностранной литературы и Воениздат выпустили десятки переводных книг о Второй мировой в целом и о русском фронте, например, "Историю второй мировой войны" Курта фон Типпельскирха, "Сухопутную армию Германии" Мюллера-Гильдебранда, "Танки, вперед!" Гейнца Гудериана, этот список длинен.
Самыми информативными для нас были книги "Роковые решения" и "Итоги Второй мировой войны", они состояли из самостоятельных глав, каждая была посвящена другому аспекту или периоду войны, и каждая написана другим немецким генералом (напомню, битым генералом).
Переводили не только немцев. В те же годы на русском вышли шесть увесистых томов официальной английской истории Второй мировой войны под названием "Большая стратегия", автобиография американского генерала Риджуэя под названием "Солдат" и много чего еще. Даже на этом фоне поразила, помню, своей нейтральностью книга Александра Верта "Франция. 1940-1955". Уже в наше время я упомянул об этом потоке переводов в каком-то разговоре, но меня заверили, что я что-то путаю. Да, эти авторы изданы по-русски, но изданы в последние 15-20 лет, а в 50-е годы свирепый идеологический контроль исключал подобное. Мой собеседник картинно разводил руками: "История Второй мировой" гитлеровского генерала Типпельскирха на русском в 56-м году! В открытой продаже! Извините, вам это приснилось!"
Кстати, у меня тоже нет ответа на вопрос, что делал в эти годы свирепый идеологический контроль. Спал, что ли?
Жалею о куда-то сгинувшей у меня книге "Наследник из Калькутты", авторами которой значились Штильмарк и Василевский. Она вышла в конце 50-х в Москве и остается выразительным памятников тому десятилетию.
А в самом его начале в гулаговском лагере на прокладке железной дороги Салехард – Игарка (позже известной как "Мёртвая дорога") заключенный Роберт Штильмарк, боевой офицер, прошедший всю войну и сидевший по пустяковой статье ("восхвалял германское оружие"), вечерами рассказывал блатным занятные истории с продолжением, сочиняя их прямо на ходу ("тискал ро́маны"). Другого заключенного, но не простого, а лагерного старшего нарядчика с огромным сроком по фамилии Василевский осенила крайне самобытная идея: освободить Штильмарка от общих работ, пусть пишет приключенческий роман, который будет послан Сталину, а тот дарует амнистию.
Когда "Наследник из Калькутты" (пираты, графы, тропики, похищенные дети) был закончен, Василевский решил избавиться от Штильмарка, а себя выдать за единственного автора, но "блатные" всё поняли и заступились за любимого рассказчика. Василевский хоть и забрал у Штильмарка рукопись, но указал на заглавном листе двух авторов. В феврале 1953-го Штильмарк вышел из лагеря, однако – в связи с немецкой национальностью – был определен на поселение в Енисейск, где пробыл три года. Рукопись оставалась у зэка Василевского, через год отправленного в другой лагерь. На этапе рукопись у него изъяли, но к счастью не уничтожили, а отправили в Культурно-воспитательный отдел ГУЛАГа.
Штильмарку повезло: он добился реабилитации, женился, в 1956 году вернулся в Москву и смог вызволить рукопись. Устроить "Наследника из Калькутты" в печать помогал писатель Иван Ефремов.
Когда еще два года спустя роман увидел свет, часть гонорара Штильмарк передал Василевскому, как раз вышедшему на свободу, но тот потребовал продолжения банкета в виде половины гонорара с каждого издания. Штильмарку пришлось по суду доказывать свое единоличное авторство. Это удалось благодаря свидетельствам других сидельцев и хитрой фразе в последней главе рукописи.
Трудно вообразить иное десятилетие, страну и обстоятельства, в которых еще могло родиться подобное произведение. Родиться и выдержать полсотни изданий.
