Вышла книга Анатолия Вершика "Свободные и случайные тексты". В ней собраны статьи автора (в том числе – опубликованные на сайте Радио Свобода), на темы, связанные с текущими событиями, а также его воспоминания об известных ученых и общественных деятелях и о знаковых событиях ХХ века.
Анатолий Вершик – математик, заведующий лабораторией в Санкт-Петербургском отделении Института математики РАН. Член Европейской академии наук с 2015 года. Автор около 400 научных работ по различным разделам математики и приложений, приглашенный профессор многих зарубежных университетов. При этом Анатолий Вершик уже много лет пишет статьи по актуальной общественно-политической тематике. В чем особенность взгляда математика на эти проблемы? – это первый вопрос Радио Свобода к автору книги.
– Сначала отмечу, что издание книги выглядит как современный самиздат – мне не удалось найти зарегистрированное издательство, которое взялось бы выпустить ее под своим брендом, но поскольку есть возможность напечатать небольшой тираж самому, то я это и сделал.
Ученые по определению абсолютно нетерпимыми ко лжи, поскольку ложь и наука несовместимы
На ваш первый вопрос я частично ответил в предисловии следующим образом. Профессиональные особенности ученого довольно четко обуславливают его видение разных общественных явлений – и политики, и социологии, и прочего. Например, мы, математики, нетерпимо относимся к банальностям, поверхностным тавтологиям, что обожают некоторые политики и политологи; легко фиксируем очевидные логические просчеты. Но главное все-таки в том, что деятельность ученых состоит в поисках истины, политики же чаще всего ищут не истину, а оправдание придуманных ими тезисов и стараются подтащить или даже подтасовать факты. Нынешнее время дает нам прекрасные иллюстрации этого.
Я считаю, что ученые и, более широко, профессионалы в своем деле должны быть всегда в определенной оппозиции к любой власти и к ее решениям. Принятие решений, особенно в политике, требует от власти порой отсутствующей у нее научной подготовки, серьезности и оправданности мотивов: подчас оказывается, что у нее недостаточно фактов и серьезных соображений, а то и просто она хочет обмануть нас и настоять на своем из идеологических, цеховых или корыстных соображений. Но самое главное, пожалуй, в том, что ученые по определению абсолютно нетерпимыми ко лжи, поскольку ложь и наука несовместимы.
– Вы были свидетелем многих событий ХХ века, и ваши убеждения менялись. Например, вы пишете, что в свое время были убежденным комсомольцем, а потом стали антисоветчиком. Что послужило толчком к переменам?
– Мои родители были честными и обязательными людьми, коммунистами. Мать – известный востоковед, отец – экономист. Они воспитывали меня строго в советском стиле. К окончанию школы я, как выяснилось позже, совершенно не понимал, что происходит в стране, видел все с позиции читателя газеты "Правда". Отец был близок к "ленинградскому делу": его не осудили, но демобилизовали (он был преподавателем в военном училище) и изгнали из партии. Это происходило на моих глазах, и я понимал, что все обвинения – совершенная чушь. Это совпало с проходившим в те же времена знаменитым "делом врачей", к которому у меня сразу возникло недоверие. А дальше все развивалось очень быстро. Переломным моментом, конечно, стала смерть Сталина и последующие события.
В том самом 1953 году мы каждый день узнавали массу вещей. Возвращались узники лагерей, в их числе – знакомые моих родителей, рассказывали, что они испытали. Все это накапливалось, и постепенно я перестал верить в то, что мы строили новый мир, как я думал до своих 17 лет; я стал осознавать, какую колоссальную бутафорию построила советская пропаганда, говоря о почти всех своих акциях прошлых лет. Этот процесс занял несколько лет, но уже к концу 50-х я окончательно понял полную несовместимость советской власти во всех наиболее важных ее проявлениях с настоящими потребностями и интересами современного общества и понял, что по возможности мои контакты с властью должны быть минимальны.
В советское время ложь пропаганды и власти была обычным и даже привычным явлением в каждодневной общественной жизни людей, и многие это не очень замечали. В последние два десятилетия Россия опять вернулась к тому, что жизнь в стране просто пронизана ложью. И ужас, который охватывает, когда слышишь прямую ложь из "высоких уст", многократно усиливается еще от того, что, к сожалению, мало кто ее замечает или хотя бы относится к ней с подозрением. Большинство (включая и некоторых ученых) привыкло не обращать на нее внимания. И в этом, на мой взгляд, одна из главных проблем общественной жизни России: у большинства населения ложь и фальшь не вызывают брезгливости и тем более отторжения. Вся советская эпоха с угрожающей настойчивостью отучала людей думать и тем более критично относиться к тому, что произносится политиками, и именно поэтому она добилась отсутствия брезгливости ко лжи у большей части населения.
В последние два десятилетия Россия опять вернулась к тому, что жизнь в стране просто пронизана ложью
Нынешний режим заимствовал самое основное, что было у советской власти: тотальный контроль над всем обществом и необходимую этой власти глобальную ложь.
– Ваша книга открывается воспоминанием о 1956 годе, когда прозвучал знаменитый доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС, произошло развенчание культа личности. Как вы тогда это восприняли?
– К докладу Хрущева я был готов: уже много знал – и у меня было острое чувство, что я должен немедленно что-то сделать. Я был тогда на пятом курсе университета. Нас собрали, чтобы прослушать текст доклада. После собрания я отозвал четырех своих однокурсников и сказал: "Пойдемте, ребята, у меня есть план". И изложил им этот план в пивной на Малом проспекте. За несколько дней до этого я проезжал на автобусе мимо Биржи и видел две мемориальные доски на ее фронтонах по обеим сторонам широкой каменной лестницы: они были посвящены выступлениям Сталина на каких-то митингах в 1917 году, а
установили их к его семидесятилетию. В общем, я решил, что эти доски надо сбить.
В половине второго ночи мы собрались у филфака ЛГУ. Мы предполагали, что сбить доски будет трудно, готовились к серьезной физической работе. Я вышел из дома с двухкилограммовой гантелью и молотком, положив их
в модный тогда спортивный чемоданчик и не заметив лежавшей в нем газеты с моим адресом. Но оказалось, что сбить эту доску проще, чем я думал: мы лишь подцепили ее долотом, которое принес мой товарищ, и она сразу зашаталась, треснула, а потом с грохотом упала и раскололась. Мы закричали от радости. Вот уж символика – оказалось, что снести мемориальную доску бывшему вождю ничего не стоило!
А вот со второй доской вышла опасная история. Только мы к ней подошли, как раздался свист нашего связного, и мы увидели, что к нам бежит запоздалый милиционер. И мы бросились бежать, поэтому вторая доска еще некоторое время висела; потом сняли и ее. Милиционер пытался нас догнать, но не догнал. На бегу я выбросил чемоданчик; разумеется, меня могли бы найти по той самой газете, но, судя по всему, нас всерьез не искали.
Продолжая рассказ о нашей эволюции тех лет, скажу, что мы с моим другом многократно обсуждали политическую ситуацию в стране, стараясь понять, с чего "все началось" в хорошо известной нам истории партии и страны. Сначала мы думали, что все "это" началось с "чисток" знаменитого 1937 года; потом – что с начала 1930-х: коллективизация, "шахтинское дело", "процесс промпартии" и так далее. И так мы двигались назад по истории, пытаясь понять, когда же началось безобразие и были растоптаны светлые идеалы. Может быть, до этого все было правильно и мы действительно строили новый мир?
Так мы добрались до Кронштадтского восстания и наконец до самих 1917–18 годов, до разгона Учредительного собрания, а оно и было первым доказательством того, что советская власть – это зло по своему рождению. Суть ее в том, чтобы растоптать мнения несогласных с ней людей, растерзать их. Я понял тогда, что если отбросить идеологическую трескотню, то ее главный "принцип" в том, что ценность человеческой жизни равна нулю. Именно поняв это, я стал "антисоветчиком". Во всем этом, конечно, была юношеская категоричность, но в первую очередь – желание освободится от навязываемой лжи.
К сожалению, многие до сих пор не поняли сути советской власти. Это видно уже из того, как был воспринят большинством приход к власти нынешнего президента. С самого начала можно было видеть, что с этим приходом появилось стремление новой власти вернуться в советское прошлое, к тогдашнему образу мыслей и действий, к советской системе подавления инакомыслия и к имперским амбициям. Разумеется, понятия "гражданского общества" и демократических форм общественной жизни для новой власти просто не существует. Но чего другого можно было ожидать от типичного чиновника госбезопасности советского разлива? Особенно важная характеристика этой власти, проявившаяся очень быстро, это глухая враждебность к Западу во всем его многообразии; он остается непонятным и ненавистным врагом, и это сближает нынешнюю власть с ее прародителями – Лениным и Сталиным.
Людей учили не думать – именно в этом и состояла суть растления советской властью народа
Не увидеть всего этого даже в 2000 году – значит быть слепым. Я потратил тогда много часов, чтобы объяснить это некоторым моим либеральным друзьям. Этим приходом аннулировались всякие оттепели 50-х и перестройки 80–90-х годов, поспешные и несуразные попытки страны войти в большой демократический мир. Исходя из тех государственных принципов, которые лежали в основе советской власти и ее нынешней инкарнации, нельзя вдруг сделать советскую страну демократической в общепринятом смысле.
– Почему, на ваш взгляд, в России до сих пор так популярны советские мифы? Ведь, казалось бы, 70 лет советской власти и последующий крах СССР показали полную несостоятельность этой системы.
– Есть как минимум два источника пропаганды советских мифов, которые усиленно поддерживаются властью. Первый – это огромная армия уже немолодых ее почитателей, ничего не понявших в ее сути, но очень активных проповедников. Таких реликтов прошлого не так мало во всех уровнях власти и среди чиновничества. Но, во-вторых, появилась армия неофитов – пропагандистов советского режима в возрасте до 45 лет, которые и не жили осознанно в советское время, и тем не менее, с лютым рвением и, видимо, полусознательно освоили советские стандарты пропаганды.
Они гордятся и коллективизацией, и вторжением в Чехословакию, и прочими подобными вещами. Они считают, что мы – продолжатели советских традиций в новой обстановке. Я говорю даже не о главных медиа России: если послушать передачи обозревателей более мелких радио- и телесетей, то можно поразиться готовности лгать, фальсифицировать события, замалчивать ненужное. Иногда мне кажется, что у этих людей есть какое-то врожденное свойство мгновенно и без рефлексий угождать текущей власти. Но я не знаю, все ли эти рептилии понимают, что не более трех-пяти лет отделяет их от того унизительного состояния растерянности, которое было свойственно многим бывшим советским пропагандистам в первые годы перестройки. Правда, некоторые из них – хулителей Андрея Сахарова – вдруг в глазах толпы после слегка поспешного и невразумительного покаяния снова стали пропагандистами очередного режима. Конечно, деятельность всех этих хамелеонов действует на простого малообразованного и доверчивого обывателя.
А вот что касается того, почему этот миф поддерживается снизу, тут я хочу привести не вполне обычные доводы. Если не говорить о тех несчастных людях, которые попали в лапы ГУЛАГа или сидели по разным статьям и поводам в советское время и так или иначе выпали из "общего благополучия, их близких и друзей (а таких было много миллионов), то для остальной массы населения советский порядок, как им казалось, был в некотором смысле очень надежен, если не приятен. Не нужно было много думать, на все вопросы были ответы, партия все знала, и это усиливало сплочение послушных масс. Тем более что на протяжении всех 70 лет эти массы развращались, им внушались лживые точки зрения, и нужны были усилия, чтобы противопоставить этому что-то свое.
Людей учили не думать – именно в этом и состояла суть растления советской властью народа, только что освоившего грамотность. На протяжении всего ХХ века в России внедрялась мысль, что слушать надо только власть (партию), и эта парадигма передается по наследству. Люди, которые даже не жили тогда, инстинктивно следуют ей же. Это самое страшное, потому что это означает, что обдумывание возможных перемен – удел очень немногих. Поэтому я очень мрачно смотрю на будущее.
– То же самое ведь происходит и сейчас, когда люди не дают себе труда подумать, что что-то может быть не так, а просто повторяют то, что им сказали из телевизора.
– Да, повторять даже очевидную ложь проще, хотя ложь просто бросается в глаза, но она привычно не отталкивает, а кроме того, есть подспудный страх, взлелеянный годами. Советская власть, кстати, старалась аккуратнее упаковывать ложь, и поэтому пропаганда была умнее нынешней. Помогала хоть и дряхлая, но идеология. А сейчас власть не боится и не стесняется лгать. Это называется "постправда". Поэтому интеллектуальная пассивность и небрезгливость ко лжи особенно ужасны и особенно – среди молодежи.
– В 1979–82 годах вы участвовали в издании реферативного самиздатовского журнала "Сумма", некоего аналога знаменитой "Хроники текущих событий". Расскажите о нем.
Сейчас власть не боится и не стесняется лгать. Это называется "постправда"
– Журнал делали в основном математики. Главным человеком, основным редактором и организатором был мой младший друг Сергей Маслов, довольно известный логик. В то время самиздата, тамиздата и соответствующих журналов было достаточно много, но не было того, что в научной литературе называется реферативным журналом, то есть такого издания, в котором были бы сделаны обзоры, даны ссылки, критика и анализ содержания этой литературы. Мы решили заполнить этот вакуум.
В "Сумме" были рецензии на различные издания, книги, а также теоретические статьи. Активно освещалась сахаровская тема; Сережа знал и Сахарова, и Боннэр и пересылал им выпуски журнала. Была и солженицынская тема. Всего вышло восемь номеров журнала. В среднем тираж каждого выпуска составлял от 30 до 50 экземпляров и распространялся в основном в Питере и в Москве.
– Вы достаточно долго, три года издавали этот журнал – и, по-моему, в книге вы не пишете о том, что кто-то из причастных к его изданию пострадал от репрессий?
– Журнал был делом рук немногих людей, и авторов было не более полутора десятков, в том числе известный диссидент Р. Пименов, живший тогда в Коми. Сережа и его жена Нина собирали все материалы и печатали их на папиросной бумаге по шесть экземпляров в закладке. В основном все писали свои рецензии и эссе под псевдонимами. Я, например, не знал некоторых авторов, и Сережа тоже не знал тех, которых предложил я. Видимо, КГБ знало об издании "Суммы", но не знало, кто ее делает. Конечно, "Сумма" была не так известна, как "Хроника", которую ГБ атаковала совсем с другой энергией, а до нас дело не дошло. Да и распространяли мы журнал очень осторожно.
Сережа Маслов был явно на подозрении у органов по другим поводам. У него были разнообразные интересы – например, он вел свой домашний семинар, про который ГБ, конечно, тоже знала. Не было секретом и его знакомство с Сахаровым и с Копелевым. Кстати, мы с ним и с Ниной втроем написали письмо генеральному прокурору, когда в 1980 году арестованного и сосланного в Горький Сахарова с Еленой Боннэр избили. Конечно, никакого ответа мы не получили, но после этого в Сережин институт (ФИНЭК) пришло требование его уволить.
Сережа погиб в 1982 году в автомобильной катастрофе при очень странных обстоятельствах. Они с Ниной ехали на своей машине и под Смоленском столкнулись с грузовиком. Пименов, который изучал это дело, не сомневался в том, что это было подстроено. Сережа находился за рулем и умер мгновенно. Нина поломала все, что можно, но выжила и жила еще десять лет после этого, но не могла привести доказательства того, что это было сделано специально. Если это было сделано, то очень тонко.
– Какова роль ученых в диссидентском движении в советские годы?
– В 60-е годы, в эпоху подписантства, очень многие ученые участвовали в оппозиционной деятельности хотя бы косвенно. Было знаменитое письмо 99 математико в против помещения математика А.С. Есенина-Вольпина в психиатрическую больницу; были многие письма и обращения политического содержания, подписанные некоторыми учеными. Но если исключить Андрея Сахарова, то оппозиционность членов Академии наук даже в те относительно "вегетарианские" времена была абсолютно ничтожна. Даже самые близкие к Сахарову люди боялись общаться с ним после того, как он встал в открытый конфликт с властью. Позже, в конце 80-х они извинялись за свое поведение, но в общем он был абсолютно одинок. Академия не только не защищала его, но отметилась коллективным письмо почти всех ее членов, осуждавшим его деятельность.
Ученые в своей массе не принимают никакого участия в общественной жизни в общепринятом смысле
Других крупных ученых, не побоявшихся противопоставить себя советской системе, почти не нашлось. Но диссиденты и люди, которые участвовали в нелегальных изданиях, писали неподцензурные статьи и книги, существовали в немалом количестве. Накопление пусть и скромного опыта общественного сопротивления, общественных дискуссий происходило, и, к сожалению, этот опыт теперь совершенно забыт, он не используется даже нынешними либеральными деятелями, изобретающими велосипеды.
А если говорить о том, какова сегодня роль ученых в общественной жизни, то вот два письма, одно – в поддержку нынешней "спецоперации", а другое – против. Подписей под вторым письмом много меньше. А в первом участвуют ректоры всех университетов страны, правда, думаю, большинство из них учеными не назовешь. Ученые в своей массе не принимают никакого участия в общественной жизни в общепринятом смысле, и это противоречит моему тезису о том, что ученый должен быть оппонентом власти.
– Многие россияне испытывают ностальгию по советским временам, причем это было еще до всякой государственной пропаганды по этому поводу, уже в 90-е годы. Вы большую часть своей жизни прожили в Советском Союзе – что вы можете сказать тем, кто скучает по тем временам? Ведь это могут быть даже молодые люди, которые тогда вообще не жили.
– Объяснить молодому человеку, чем плоха советская власть, очень просто: надо посмотреть кругом. Постепенно все вернулось к тому, что было. Дума – это просто Верховный Совет советских времен, управляемый правящей партией власти, но требующий гораздо больше государственных денег, Совет безопасности – это политбюро. Вот, правда, коррупция стала мощнее советской, а дворцы и яхты главных вождей – это вообще что-то новое.
Но это не все. Основной институт советской власти – ГУЛАГ – не только не осужден по-настоящему, как этого требуют миллионы смертей его узников, но, более того, понемногу встает на ноги. Уже закрыт "Мемориал", нет никаких не провластных газет, свобода демонстраций демонстративно затруднена, выяснить по газетам, как проходит "спецоперация", невозможно. А самое печальное, что эти очевидные факты и параллели мало трогают унылую массу людей, пока еще наслаждающуюся материальными возможностями, которые были недоступны советской власти, а скоро будут недоступными и этой. Абсолютная глухота и нечувствительность к происходящему со стороны большей части общества – это тоже наследство советской власти, бережно хранимое нынешней.
– В вашей книге "Свободные и случайные тексты" немало воспоминаний об ученых и общественных деятелях, с которыми вам довелось общаться. О ком из них вам хотелось бы здесь рассказать?
Объяснить молодому человеку, чем плоха советская власть, очень просто: надо посмотреть кругом
– Все трое моих учителей, о которых я пишу, – великие ученые. Леонид Канторович и Израиль Гельфанд – всемирно и широко известны, о них написано много. Поэтому я здесь скажу о главном моем учителе, Владимире Рохлине. Это очень крупный математик, хотя он не был избран в Академию наук, где должен был состоять, если бы научная обстановка в стране была нормальной. Он был человеком, глубоко понимавшим окружающую жизнь, что далеко не так часто встречается. Его отец был меньшевик, после революции он находился на каких-то ничтожных позициях, в конце концов был сослан, а позже арестован и расстрелян. Владимир Абрамович мальчиком был сослан вместе с ним в Казахстан, там он блестяще окончил школу, перескочив через два класса, в 1935 году приехал в Москву и каким-то чудом сумел поступить в МГУ, был лучшим студентом курса.
В 1941 году аспирантом он пошел в ополчение, был ранен и тут же попал в плен, бежал и после скитаний в конце концов был заключен в немецкий концлагерь, где сумел скрыть свое еврейство и дождался 1945 года. После освобождения из концлагеря в Польше он даже на некоторое время попал в Красную армию, но потом был, разумеется, сослан, как побывавший в немецком концлагере. Чудом случилось так, что Андрей Колмогоров и другие математики, до этого не знавшие, жив ли он, узнали об этом и написали письмо в МВД, охарактеризовав его как сильнейшего математика страны в своем поколении. Его освободили, он вернулся в Москву и мгновенно защитил обе диссертации. Но, разумеется, с такой анкетой – сын расстрелянного, находился сначала в немецком, а потом в советском лагере, да ещё и еврей – он не мог рассчитывать на научную позицию во времена "борьбы с космополитами". Лишь в 1960 году ректор Александров пригласил его работать в ЛГУ. Там он и создал свою школу.
Мы с ним часто говорили о разных математиках и о том, как они проявляли себя, сталкиваясь с разными советскими безобразиями: одни подлизывались к власти, а другие, немногие, вели себя независимо – он сам был одним из них, поэтому у него всегда были трудности. Однажды он высказал сентенцию, которую я с удовольствием повторяю, хотя полностью разделить ее не могу: "На самом деле настоящий, хороший ученый (речь шла о математиках) не будет делать сомнительные вещи, которые предлагает ему руководство". Я заметил: "Как же, вот есть же, например, такой-то, очень известный математик, который только этими сомнительными делами и занимается!" – "Нет-нет, – ответил Владимир Абрамович. – Это значит, что он вовсе не очень хороший математик". Немножко наивная и даже романтическая точка зрения, но в глубоком смысле она все же скорее верна. Настоящий профессионал не должен терпеть ложь.
Владимир Абрамович умер в 1984 году, за два года до перестройки. Он ни разу не был за границей (кроме концлагеря в Польше), хотя его имя и работы были широко известны, его знали и ценили за рубежом. Партийное начальство не давало ему возможности брать в аспирантуру и оставлять в Университете лучших учеников. Мой друг, недавно умерший замечательный математик Владимир Арнольд, который тоже был отчасти учеником Рохлина, сказал про него: "Рохлин избежал тех компромиссов с совестью, которых не избежали многие наши крупные ученые". Это очень точная формулировка.
