Андрей Тарковский. Мартиролог: Дневники 1970 – 1986 / Редколлегия: Марианна Чугунова, Антон Парамонов, Андрей Тарковский (мл.). – Международный Институт имени Андрея Тарковского, 2022.
"Кончается год, полный незаконченных хлопот, ни к чему не приведших мечтаний и намерений, которые неизвестно чем кончатся". Почти всегда человек ведет дневник с целью подведения итогов – дня, недели, месяца, года, в конце концов – жизни. Приведенная выше запись, сделанная Андреем Тарковским в последний день уходящего 1979 года, пускай и немного туманно, все же иллюстрируют это предназначение дневников. Но рано или поздно, у дневника появляются читатели, в особенности если речь идет о дневнике человека не безвестного и не бессмысленного. И читателей дневников интересует не совсем то, что прежде волновало мысли и чувства авторов, – читатели изучают стихийно и в то же время умышленно созданные автопортреты. Таковым является и дневник кинорежиссера Тарковского.
Не будут давать работать – буду сидеть в деревне, разводить поросят, гусей
Дневник охватывает примерно последнюю треть его жизни: первая запись сделана 30 апреля 1970 года, последняя – 15 декабря 1986 года, за две недели до смерти от мучительной онкологии. Дневник Тарковского – это восемь тетрадей и записных книжек. Первая из них была озаглавлена Тарковским как “Мартиролог", иначе говоря, перечень страданий и (или) страдальцев. Название это автору вскоре разонравилось, но все-таки он сохранил его, исключая книжку “Путешествие по Италии" 1979 года, по следующей причине: "Заголовок претенциозный и лживый, но пусть останется, как память о моем ничтожестве – неистребимом и суетном" (18 декабря 1974; начало второй тетради).
Начал Тарковский свой мартиролог, сколько можно судить, в отчасти рубежный период жизни. Он расставался с прежней семьей и создавал новую – с главной своей любовью – Ларисой. Весной 1970 года Тарковский покупает дом с участком, готовится вот-вот стать отцом и запустить производство “Соляриса". Драматичная и тягостная судьба “Рублева" заставила его всерьез задуматься о перемене участи: "24 апреля 70 г. купили дом в Мясном. Тот, который хотели. Теперь мне ничего не страшно: не будут давать работать – буду сидеть в деревне, разводить поросят, гусей, следить за огородом, и плевать я на них хотел!.. Люди вокруг будто бы хорошие. Поставим улья" (10 мая 1970).
Истинный творец был обречен вести борьбу с советской государственной махиной, и борьба эта была неравной. 12 января 1972 года Тарковский записывает в мартиролог 35 цензурных замечаний к “Солярису", устранение которых уничтожит фильм. Приводить их здесь означает занять слишком много места предметами недостойными, поэтому оставим сокращенный список – результат полуторамесячных изнурительных переговоров: "Я получил список поправок, который не смогу выполнить:
1. Сократить фильм не меньше чем на 300 метров.
2. Выбросить сцену самоубийства Харри.
3. Выбросить Город.
4. Выбросить сцену с Матерью.
5. Платье, которое разрывает Крис, – тоже убрать.
Удел советского режиссера – снимать слишком долго
6. В финале убрать льющуюся воду" (25 февраля 1972). Жестокие схватки с цензурой не только подтачивали здоровье художника, но и отравляли радость творчества. Тарковский мрачно констатировал: "Солярис" надоел, как в свое время "Рублев": удел советского режиссера – снимать слишком долго" (11 августа 1971).
Когда, наконец, фильмы Тарковского переживали премьеру, начинались проблемы в прокате. Ограниченное количество копий обуславливало ограниченный же прокат на родине, а за границей возникали иные сложности: "Приехал из Рима Анджело и рассказал, что в Италии фильм наш "Солярис" провалился из-за того, что без моего согласия был перемонтирован и сокращен на 30 или более минут… Редактировала и сокращала фильм Дачиа Мараини – гражданская жена Моравиа" (3 сентября 1974). В сущности, лучшее, на что мог рассчитывать Тарковский, – стать живым классиком: "Когда я спросил у Эндрю Энгеля, почему он прокатывает мои фильмы, если это не слишком выгодно, то он ответил, что я для него являюсь "священной коровой" (23 ноября 1983).
С радостью вижу вход в тюрьму, который узнаю по выпуклому гербу СССР
Родина была опасным родителем, вроде бога, пожирающего своих детей. Примеры тому были перед глазами Тарковского. Он переносит в мартиролог текст их совместного с В. Шкловским письма от 21 апреля 1974 года к первому секретарю ЦК КП Украинской ССР В. Щербицкому. Они безуспешно защищали арестованного Сергея Параджанова. Несколько позже Тарковский приводит строки весточки от Параджанова: "Мир, в который я играл – мир фей, поэтов, сказочников и царей Киевской Руси, – смешон – рядом с юношей с десятью судимостями, татуированными 90% кожи на теле, жаргоном и патологией" ( 25 декабря 1974; из письма к "Андрею Первозванному"). Ингмар Бергман подчеркивал сновидческую природу кинематографа Тарковского, и автор мартирологов нередко записывал в них свои сны. Бывали и такие: "Наконец я с радостью вижу вход в тюрьму, который узнаю по выпуклому гербу СССР" (19 февраля 1976).
Противостояние между художником и властью шло рука об руку с борьбой человека с политическим режимом. Дневниковые записи Тарковского – человеческий документ, подробно сообщающий о превращении советского режиссера в эмигранта, о битве Тарковского за воссоединение с женой и сыном: "Как грустно разговаривает Тяпа по телефону! Как он скучает… Какое бесчеловечное общество должно быть, если оно разлучает семьи без всякого сожаления, с целью иметь заложников" (27 февраля 1983). В мартирологе зафиксирована отчаянная идея Тарковского устроить бессрочную голодовку возле советского посольства в Стокгольме (8 сентября 1985). Сына Андрея выпустили из СССР в канун перестройки, когда режиссер уже угасал и перемещался преимущественно между домашней постелью и больничной койкой.
Нам дана бессмертная душа, в которую человечество плюнуло со злобной радостью
Название “мартиролог" определяло и диапазон записанных в него фактов, мыслей и эмоций – от неизбывной печали до мрачного фатализма. Чудесный цветок любви оборачивается у Тарковского платком Дездемоны – символом предательства: "Любовь – это бросить одного ради другого, или ради себя" (10 мая 1976). Режиссер необычайно ценил семейные узы, но в то же время и тяготился ими, словно кандалами: "Очень давно не видел отца. Чем больше я его не вижу, тем становится тоскливее и страшнее идти к нему. У меня явные комплексы в отношении родителей. Я не чувствую себя взрослым рядом с ними. И они, по-моему, не считают взрослым меня… По-моему, они тоже меня стесняются, хоть и любят… Достоевщина какая-то, долгоруковщина. Мы все любим друг друга и стесняемся, боимся друг друга. Мне гораздо легче общаться с совершенно чужими людьми почему-то…" (14 сентября 1970). Данные ему природой способности Тарковский принимал как подвижник-аскет – власяницу: "Талант принадлежит всем. А носитель его так же ничтожен, как и раб, трудящийся на плантации, как наркоман, как люмпен. Талант – несчастье, ибо, с одной стороны, не дает никакого права на достоинство или уважение, с другой же – возлагает огромные обязательства, подобно тому, как честный человек должен защищать переданные ему на сохранение драгоценности" (14 августа 1971). Историософия Тарковского пронизана черным пессимизмом: "История человечества слишком уж похожа на какой-то чудовищный эксперимент над людьми, поставленный жестоким и не способным к жалости существом… Спастись всем можно, только спасаясь в одиночку. Настало время личной доблести. Пир во время чумы. Мы – люди и лишены инстинкта сохранения рода, как муравьи и пчелы. Но зато нам дана бессмертная душа, в которую человечество плюнуло со злобной радостью… Единственное, что нам остается, – это научиться умирать достойно" (9 сентября 1970). От последнего судьба не избавила Тарковского – последний, символично ненумерованный мартиролог есть хроника умирания, а предыдущий завершается страшной новостью и ее осмыслением: "Человек живет и знает, что он умрет рано или позже. Но не знает когда, и поэтому отодвигает этот момент на неопределенное время. Это помогает ему жить. А я сейчас – знаю. И ничего не может мне помочь жить" (15 декабря 1985). Складывается впечатление, что строй мыслей и убеждений Тарковского восставал и против веры в загробное блаженство земных страдальцев: "А потом я воскрес, но никто не удивился. Все пошли в баню, но меня туда не пустили – не было билета. Я соврал, что я банщик, но у меня не оказалось удостоверения" (27 июня 1974).
Мартиролог Тарковского – это и перечень укоризн и претензий: к себе, мирозданию, обществу, властям, людям ближним и дальним. Тарковский не щадит никого. Довольно будет отзывов его о творчестве коллег по режиссерскому цеху: чудовищная по своей пошлости картина; издевательство над всем русским – характером, человеком, офицером; скучно, безвкусно, неизвестно, зачем все это; идеолог мещанства; совершенно непрофессионален, и мысли-то у него все какие-то короткие, пионерские; местечковый идеолог с фигами в карманах; трудно даже сказать, как это плохо, даже если это история бездуховности и пустоты, образовавшейся в человеке в том месте, где выращивают любовь, – то нельзя быть автору бездуховным и лишенным любви; чудовищная дешевка и пошлятина; безвкусица, претенциозность, многозначительность; неужели он действительно думал, что сделал нечто стоящее; ошибочная драматургия, картина не стоит на ногах, оживленный комикс; ушел после первой половины, нудно до безобразия, и страшно необаятельный актер. И даже встреча с любимым режиссером стала поводом для очередного разочарования: "Сегодня впервые видел живого Бергмана. У него была встреча с молодежью в Институте кино, где он показывал документальный фильм о съемках "Фанни и Александр". А потом он отвечал на вопросы. Странное впечатление он произвел на меня. Самоуверенный, холодноватый, поверхностный, как с детьми, с аудиторией" (15 сентября 1984).
Доставалось, конечно, и самому дневнику-мартирологу от автора. Вернее, недоволен был Тарковским своим отношением к нему: "Я все время записываю в дневник какую-то ерунду, а дельные мысли, которые меня изредка посещают, забываю" (9 июня 1980). Во всяком случае, дневниковая активность резко снижалась в период съемочных сессий, и сам Тарковский это подметил: "Боже мой, как долго я не прикасался к этой тетради. Когда работаешь – тупеешь, мыслей никаких, да и некогда” (12 июля 1971).
С другой стороны, следует здраво оценивать гиперкритицизм Тарковского, проистекавший из его характера и жизнеотношения. Собственно, содержание мартирологов если не опровергает, то сильно корректирует их автора.
В дневниковых записях находятся, хотя и беглые, характеристики творческого метода Тарковского. Вот как он представлял себе изобразительный и символический ряд фильмов: "Показать как можно меньше, и по этому меньшему зритель должен составить мнение об остальном, целом. И если говорить о символике, то символ в кино есть символ состояния природы" (24 января 1973). Нетрудно вычитать в этих строках стремление режиссера к аскетичности средств выражения, и это не кажется ошибкой: "Который раз убеждаюсь в том, что наблюдательность и знания художнику необходимы лишь для того, чтобы знать, от чего ты отказываешься, не будет ли твой отказ выглядеть искусственно или фальшиво. В конечном счете важно ограничить себя рамками, которые бы не обедняли, а, наоборот, углубляли и помогали создать свой мир, изгнав претенциозность и чрезмерное старание быть оригинальным. Надо исключить как можно больше связей с жизнью, но не за счет правдивости, а за счет изъятия лишнего мусора, который кажется признаками истины, аргументами. Но эти аргументы уже за рамками образного мышления, т. е. там, где количество никогда не перейдет в качество" (7 июля 1980). В поисках идеалов и примеров Тарковский обращался к творческому наследию сюрреалистов: "Странная закономерность (так называемый театр абсурда – Беккет, Ионеско) – когда смотришь спектакль, возникает впечатление чуть ли не натурализма. Во всяком случае, совершенной правды. Здесь разрешение проблемы правды искусства, которая неразрывна со спецификой жанра" (4 февраля 1974).
Мартирологи Тарковского – это и перечень разного рода творческих замыслов. На их страницах сохранились некоторые находки – жемчужины:
"Разговаривали с Тонино по поводу сценария, который он пишет вместе с Федерико Ф. Кое-что я им придумал (и очень неплохо): то, что забыта причина путешествия на пароходе" (7 июля 1980; о фильме “...И плывет корабль" с упоминанием возможного участия Д. Гилгуда).
"NB! "Ностальгия". М.б., если Горчаков – это Кайдановский, в сцене ночью в отеле все построить не на красоте рук героя, а на похожести Кайдановского и Ван Гога. Горчаков нарочно завязывает ухо шарфом и знает, что Евгения следит за ним" (13 февраля 1982).
"Гамлет. Король – Юсефсон. Тень отца – фон Сюдов. Замок имеет разрушенное крыло, от комнаты к комнате все более и более. Кончается все совершенно разрушенной залой без потолка, заросшей кустами, где Гамлет и встречает Тень своего отца" (27 февраля 1983).
Здесь упоминались состоявшиеся, пусть и в ином виде, проекты. Но в дневниках также описаны и сюжеты не снятых Тарковским фильмов:
"Задумали (с Тонино), чтобы я сделал фильм на 16 мм о деревне. Это должна быть исповедь. Вокруг дома в Мясном. Буря в стакане воды.
NB. История облагораживания палисадника, который в результате становится омерзительным" (31 декабря 1978; в главной роли А. Кайдановский).
"Некто любит совсем юную девушку. Чтобы добиться ее любви и чтобы сделать ее заведомо счастливой, он реализует "предсказанное" ей и тем самым заставляет, вернее, организует счастье на двоих. Она узнает об этом (о тайне "алых парусов") и, оскорбленная, разрушает эфемерный замок их счастья. Ибо он лишил ее права осуществить свободу воли. И раскручиваться сюжет должен по принципу детективного романа" (8 февраля 1986; едва ли не последний достаточно четко описанный замысел).
Тарковский осуществил мало театральных проектов: “Гамлет" в Москве, “Борис Годунов" в Лондоне и “Полный поворот кругом" на Всесоюзном радио. Но оказывается, была у него "безумная идея" создать театр (возможно, на базе театра им. Станиславского), и он набрасывает список артистов: Солоницын, Глузский, Петренко, Кайдановский, Лапиков, Терехова, Лебле, Ахеджакова, Демидова, Калмыкова, Федосова (24 июля 1976).
Тарковскому все же посчастливилось – сравнительно с другими согражданами – часто и подолгу бывать за границей. Впечатления путешественника казались ему очень ценными, недаром одну из дневниковых книжек он назвал “Путешествие по Италии". Безусловно, они небезынтересны и читателям:
"Швейцария очень похожа на сумасшедший дом – тишина, вежливые сестры, улыбки" (23 августа 1972).
"Париж прекрасен. В нем чувствуешь себя свободно: ни ты никому не нужен, ни тебе никто" (23 декабря 1972).
"Жить в этом городе я не смог бы никогда. Чувство опасности, тревоги угнетает и возбуждает. Есть что-то от старой Одессы, но нет ни благостности, ни размеренности. Под городом катакомбы от старых разработок туфа, из которого строился город. Туда сваливают весь мусор. И там царят крысы. Город крыс и проституток. Zoccola по-неаполитански и крыса, и проститутка" (22 мая 1982; о Неаполе).
Мартиролог Тарковского – это и дневник вдумчивого и разборчивого читателя. Свой первый мартиролог он начинает 30 апреля 1970 года эпиграфом:
"В скуке, когда весь день сидя против тушечницы, без какой-либо цели записываешь всякую всячину, что приходит на ум, бывает, что такого напишешь, – с ума можно сойти" (Кэнко-хоси, "Записки от скуки").
Я чувствую в Бунине брата – и в этой ностальгии, и в этой надежде, и в этой строгой требовательности
В тетради Мартиролога автором вклеены вырезки из советских и иностранных газет. В основном они связаны с персоной и творчеством самого Тарковского. Например, отложилось в дневнике большое интервью, данное в Каннах Эрве Гиберу. В частности, вот как толкует смысл своего нового фильма Тарковский: "В двух словах, я хотел рассказать, что такое "ностальгия", ведь это слово я понимаю в том смысле, в каком оно употребляется по-русски, – это смертельная болезнь. Это может быть сострадание… У меня три героя: русский путешественник, поэт, его переводчица и один итальянец, которого они встречают в провинции. Фильм говорит о сострадании, которое русский испытывает к итальянцу" (12 мая 1983). Однако есть в мартирологах и более “экзотические" вырезки, скажем, опубликованное в 1979 году в “Известиях" письмо Д. Тюжина, который вместе с членами семьи стал жертвой взрыва в московском метро двумя годами ранее (младший брат его там погиб). Тюжин не столько требовал сурового приговора обвиняемым (тот уже был вынесен), сколько обрушивался с критикой на общественного защитника подсудимых – академика А. Сахарова.
Еще более значимые следы в Мартирологе оставили литературные увлечения Тарковского. 3 января 1974 года он записывает в анкете следующие любимые сочинения: "Русская проза: "Преступление и наказание", "Смерть Ивана Ильича", "Солнечный удар". Зарубежная проза: "Доктор Фаустус", "Тонио Крегер", Мопассан".
Но в Мартирологе Тарковский цитирует другие произведения, редколлегия сопроводила издание списком литературы, созданной полусотней авторов. Безусловно, Тарковский выписывал строки, созвучные его сиюминутному или перманентному настроению: "Я чувствую в Бунине брата – и в этой ностальгии, и в этой надежде, и в этой строгой требовательности, которую люди недалекие называют желчностью" (18 марта 1982).
Не подлежит сомнению, что Тарковский отыскивал на страницах заинтересовавших его книг свой этический и эстетический канон:
"Вот, говорят, творчество должно отражать жизнь и прочее. Все это вздор: писатель (поэт) сам создает жизнь, да еще такую, какой в полном объеме до него и не было" (Е. Н. Опочинин, "Беседы о Достоевском").
"Жизнь слишком коротка, и не следует проводить ее, пресмыкаясь перед жалкими негодяями" (Стендаль).
"Я не встречал и никогда не встречу никого хуже себя" (Г. Торо, "Уолден").
"Если человек не шагает в ногу со своими спутниками, может быть, это оттого, что ему слышны звуки иного марша?" (Г. Торо, "Уолден").
Я хотел бы стать зверем, приносящим как можно меньше зла
А впрочем, как знать, быть может, измученный бесконечными сражениями с собственной и чужой человеческой сущностью Тарковский не на тех путях отыскивал следы “венца творения"? Возможно, это почувствовал Эрве Гибер, завершивший их каннскую беседу неожиданным вопросом, предвосхитившим в каком-то смысле сюжет фильма “Лобстер": "Каким животным Вы хотели бы быть? – Я хотел бы быть животным, которое было бы наименее зависимо от человека. Я не люблю романтизм ни в каком виде, потому и не скажу Вам, что хотел бы быть орлом или тигром. Возможно, я хотел бы стать зверем, приносящим как можно меньше зла. Наш пес Дак слишком очеловечен, он понимает слова, и боюсь, что от этого он страдает".
