В годы хрущёвской оттепели приподнялся железный занавес, и в Советский Союз стали приезжать американские артисты. В октябре 1962 года в Москве, Ленинграде, Киеве, Тбилиси и Баку состоялись гастроли балетной труппы New York City Ballet. Спектакли в Москве совпали с самой острой фазой Карибского кризиса. Роберт Майорано, в прошлом солист этого театра, был тогда 16-летним подростком, и подробности тех дней глубоко врезались ему в память. Владимир Абаринов представляет заключительный эпизод пятого сезона своего подкаста.
По женской линии Роберт принадлежит к старинному роду Готорнов. Его предок Вильям Готорн был одним из первых пуритан, переселившихся в Новый Свет. Его сын Джон был судьёй в Сейлеме и принимал участие в суде над сейлемскими ведьмами. Он единственный из судей до конца своих дней так и не раскаялся в вынесенном смертном приговоре. Эта вина так мучила его праправнука, знаменитого романиста Натаниэля Готорна, что он изменил написание своей фамилии, добавив в нее одну букву, вместо Hathorne стал писать Hawthorne.
Дед Роберта подорвал семейное благосостояние неудачными коммерческими операциями. Когда матери Роберта Хоуп было пять лет, сгорел дотла фамильный дом на берегу океана в штате Мэн. Остатки капиталов ушли на оплату одной из лучших частных школ для дочери. Хоуп стала художником. Во время мировой войны она, как множество других американок, заменивших мужчин на производстве, пошла работать клепальщицей на авиазавод. Там Хоуп встретила своего будущего мужа, добродушного итальянца Бобби Майорано.
моим родным миром была Россия, потому что это был мир балета
Но Бобби был женат, и хотя его душевнобольная жена содержалась в психиатрической клинике, он как католик не мог развестись с ней. Хоуп и Бобби стали жить вместе без регистрации, чем навлекли на себя гнев родственников. Через два года у них родилась дочь Джоанна Элизабет, а ещё через 13 месяцев появился на свет сын Роберт Энтони Николас Джозеф Люсиан Майорано VIII. В 1947 году, когда Джоанне было два года, а Роберту шёл восьмой месяц, вернувшийся с работы отец неожиданно умер от сердечного приступа на пороге дома на глазах у поджидавшей его дочери. Осиротевшая семья едва сводила концы с концами. Роберта мать привела в балетную школу Джорджа Баланчина.
– Там, где я вырос, по соседству с нами жили в основном чёрные и пуэрториканцы, немного цыган (они ночевали в витринах магазинов) и самая большая за пределами Израиля община хасидов. Это было сразу после войны, в конце 1940-х – начале 1950-х. Но за пределами этого мира моим родным миром была Россия, потому что это был мир балета. Все мои учителя были русскими, ну, большинство из них. Меня учили по-русски. Это была не французская и не английская методика. Мои первые учителя были из Киева – Тумковская и Дудина. Они учили меня четыре года. Потом моим учителем стал английский танцовщик, партнер Павловой Мюриэл Стюарт. Потом я занимался с великими Пьером Владимировым и Анатолем Обуховым, а также с Фелией Дубровской. Владимиров – последний партнер Павловой. Он получил все партии Вайлава Нижинского после того, как его уволил Сергей Дягилев. А Дубровская была первой Жар-птицей Джорджа Баланчина. Ну и, наконец, Александра Данилова, она пришла в школу, когда я уже стал профессиональным танцовщиком. И я брал классы у нее.
– Надо полагать, от этих учителей ты получил не только балетную технику, но и представление о русской культуре?
Если бы у меня было четыре ноги, я бы тоже прыгал в два раза выше!
– Не в классе, нет. Я узнал больше о русской культуре не из занятий классическим балетом, а из уроков народного танца. И потом моя мать была художницей, и в детстве я рассматривал её книги по искусству, в том числе русскому. Подростком я был участником ансамбля народного танца. Мы разучивали танцы всех народов – чешский, венгерский, – знали разницу между шведской и немецкой польками. Это помогало моей балетной технике, потому что в классическом балете много элементов народного танца.
– Ну а каким учителем был сам Баланчин?
– Он был музыкантом, который волей случая стал хореографом. В классе мы специально должны были всё делать или очень медленно, или очень быстро. Делать что-то вдвое медленнее, подолгу держать равновесие – для этого требуется большая физическая сила. Чтобы прыжок длился дольше, надо прыгать как можно выше, приземляться мягко, как кошка. У него, кстати, была кошка по имени Мурка. Помню, как однажды он был недоволен тем, что мы опускаемся после прыжка слишком тяжело, а одна девочка прыгала не очень высоко, и Баланчин кричал ей: "Выше, выше, выше!" И с каждым его криком она, как ни удивительно, прыгала немножко выше. А потом он привел ей в пример свою кошку – мол, моя киска прыгает выше, чем ты. И она заплакала, а один малый вдруг говорит: "Если бы у меня было четыре ноги, я бы тоже прыгал в два раза выше!"
Телеадаптация спектакля New York City Ballet "Щелкунчик". 12-летний Роберт Майорано в роли принца. CBS, 1958 год
– В балетную школу Роберту приходилось ездить после обычной, из Бруклина на Манхэттен, с двумя пересадками. Сколько денег тебе давала мать?
– Я получал 50 центов в день. Из них 30 я тратил на метро – по 15 центов в один конец. Остальные 20 центов уходили на покупку полпинты молока в школьной столовой – за еду платить было не надо, мы как бедняки получали ланч бесплатно. Иногда я ещё раздобывал кое-какую мелочь... Знаешь, в балетной школе занимались и взрослые танцовщики. Они были небогаты, но всё же богаче меня. Шкафчики с замком были не у всех, некоторые вешали одежду просто на крючок, и иногда я... ну, в общем, воровал из этой незапертой одежды мелочь – пятак или гривенник, никогда больше и никогда два раза подряд из одного кармана.
– По окончании балетной школы тебя зачислили в труппу New York City Ballet, и той же осенью театр отправился в большое заграничное турне...
– Мне исполнилось 16 лет в тот самый день, когда мы отправились в путь. Это было 29 августа 1962 года. Пять недель мы выступали в Западной Европе – Гамбург, Берлин, Цюрих, Вена; затем Советский Союз. Как раз недавно была построена Берлинская стена. С американским паспортом я имел возможность попасть из Западного Берлина в Восточный. Я тогда танцевал ещё в кордебалете, нагрузка была не такая большая, как у солиста. Мне не надо было приходить в театр за два часа до спектакля. Так что у меня было больше свободного времени для прогулок, и я этим пользовался, я же впервые в жизни оказался в Европе. Ну я и поехал в Восточный Берлин. Один. Прошел через чекпойнт "Чарли", оглянулся по сторонам – и не поверил своим глазам, столь резкой была разница между западной и восточной частями города. Берлинская стена выглядела так, как будто её только вчера построили, кругом валялись обломки бетонных блоков. На стенах зданий были всё ещё видны вмятины от пуль и снарядов. Прохожие выглядели понуро, они вдруг оказались в тюрьме. Это ведь всё равно что в Нью-Йорке не иметь возможности перейти на другую сторону Бродвея при том, что на той стороне живет твой отец или твоя мать. С годами люди, конечно, привыкли, но тогда это была очень свежая рана, люди пытались перебежать на ту сторону, и их убивали каждый день.
– Скажи, а как реагировали на американцев люди на улицах Москвы – с подозрением, ненавистью, любопытством?
В Москве толпа была вдвое мрачнее берлинской
– В основном это было любопытство. Когда мы гуляли по городу группой, на нас все смотрели, все знали, что мы артисты балета, и смотрели с уважением, потому что в России уважают балет. А когда я ходил один, во мне не признавали американца, прохожие толкали меня, и я чувствовал себя как в Нью-Йорке с его вечной толпой на улицах. Люди выглядели угрюмыми, погруженными в собственные мысли, одеты были все как один в чёрное и серое, редко в коричневое, женщины в голубое. После Европы это нагоняло тоску. В Восточном Берлине люди одевались гораздо ярче, у них просто настроение было мрачное, но в Москве толпа была вдвое мрачнее.
– И конечно, советские люди были индоктринированы пропагандой и в меру своего разумения разоблачали американские фейки.
– Помню, кто-то из танцовщиков принес за кулисы номер журнала Life. Ну, конечно, там была реклама кукурузных хлопьев с улыбающимися детьми. Русская уборщица посмотрела его и говорит: "Это фальшивка, это пропаганда".
– Между тем Карибский кризис обострялся...
– Мы были тогда единственными американцами в России, не считая дипломатов и шпионов. В тот самый день, когда открывались гастроли, Кеннеди сказал Хрущёву: "Убирайся с Кубы, а не то..."
– Момент был исключительно острый. Это видно по газетам того времени, где рецензии на спектакли New York City Ballet соседствуют с аршинными заголовками "Обуздать американских агрессоров!" и "Позор поджигателям войны!". Атмосфера была настолько раскаленной, что директор театра Линкольн Кирштайн даже предлагал прекратить гастроли и эвакуировать труппу, а если это по каким-то причинам не получится, разместить артистов в здании посольства и взять в заложники балет Большого театра, который в те же дни гастролировал в США. Не обошлось без инцидентов. Например, солист Шон О'Брайен был задержан за фотографирование в неположенном месте и провел несколько часов в отделении милиции. Ну и, конечно, разгневанные москвичи устраивали акции протеста перед посольством.
– Люди приходили к американскому посольству и бросали в него бутылки чернил и другие предметы – не "коктейли Молотова", конечно, а просто чтобы досадить.
– 22 октября президент США Джон Кеннеди обратился к советскому лидеру с требованием убрать ядерные ракеты с Кубы. На следующий день артисты шли на спектакль с самыми мрачными предчувствиями.
Телеобращение президента Кеннеди 22 октября 1962 года. "Я призываю председателя Хрущёва остановить и устранить эту тайную, безрассудную и провокационную угрозу миру во всем мире и стабильным отношениям между нашими двумя народами. Я также призываю его отказаться от этого курса на мировое господство и присоединиться к историческим усилиям, направленным на то, чтобы положить конец опасной гонке вооружений и изменить историю человечества"
Я понял, что войны не будет, потому что русские за нас
– Этот день вполне мог стать последним днем жизни на Земле. Если бы какой-нибудь идиот нажал кнопку и запустил бы ракету и на атаку ответили бы контратакой, мы бы с тобой не говорили сегодня. Страх был самый настоящий, ты знал, что мир может взлететь на воздух этим вечером, и ничего не мог с этим поделать. В конце-то концов Хрущёв согласился, но в тот момент никто не знал его ответа. Все ждали, что ответ будет вроде того ботинка, которым он стучал по столу в ООН. И вот поднимается занавес, на сцене стоят 17 прекрасных девушек, тишина...
Это был балет "Серенада" на музыку серенады для струнного оркестра до мажор Петра Чайковского.
– ...И весь зал встает! Шесть тысяч человек вмещал Кремлевский дворец съездов. И вот весь зал вдруг поднялся еще до того, как прозвучала первая нота, и устроил овацию. И тогда я понял, что войны не будет, потому что русские за нас.
– После одного из спектаклей американцев повезли на прием в Спасо-Хаус, резиденцию посла Фоя Кёлера, где собрался весь московский бомонд.
– Самым впечатляющим было выступление кукольника Сергея Образцова, пожилого седовласого человека. Он сделал самую невероятную вещь, какую я когда-либо видел. Из одного обыкновенного носового платка он создал живые существа, которые говорили друг с другом. Это было изумительно. Но ещё одно сильное впечатление я получил, когда вышел на улицу – по улице шли танки, прямо мимо автобуса, в котором нас привезли.
– Это был конец октября – танки шли на ночную репетицию парада. Кстати, рецензии были далеко не восторженными. Критиков смущала бессюжетность балетов Баланчина, их сложный язык. Вот цитаты из рецензии на первый спектакль в Москве народного артиста Ростислава Захарова в газете "Вечерняя Москва": "В своем творчестве балетмейстер придерживается принципа чисто формальных поисков, неприемлемых для советского балета, в основе которого у нас лежат содержательность и сюжетность танца, народность и реализм". А это о балете "Агон" на музыку Стравинского: "Хореография Баланчина, построенная на сложном и часто меняющемся счете, ближе к математике, чем к искусству. Удивительно четко и слаженно танцуют солисты и кордебалет, преодолевая трудности музыки и хореографии, но сочинение это, обращенное к уму, ничего не говорит нашему сердцу". Между прочим, все спектакли New York City Ballet прошли строгий отбор Министерства культуры СССР и четыре из них были сняты с афиши гастролей из-за их "чрезмерного эротизма". А вот еще замечательная фраза из другой рецензии: "Даже если присутствующие искренне оценили выступление артистов, они не хотели демонстрировать явный энтузиазм по поводу чего-либо американского".
"Эпизоды". Балет Джорджа Баланчина и Марты Грэм на музыку Антона Веберна. Уже после начала гастролей чиновники Министерства культуры СССР попросили Баланчина исключить его из программы, ссылаясь на "непонятность" для советской публики. Баланчин отказался – по свидетельству очевидцев, в грубой форме
Из Москвы New York City Ballet отправился в Ленинград, который Баланчин принципиально называл Петроградом. Это был город, в котором он родился и вырос. Посещение не доставило ему удовольствия. Он хотел встретиться со своим одноклассником по Императорскому театральному училищу балетмейстером Касьяном Голейзовским, но посмотрел его балет "Скрябиниана" и отменил встречу. Другой одноклассник, тоже знаменитый хореограф Федор Лопухин, отказался встречаться. Дом, в котором родился и жил Баланчин, остался на своём месте, но все вокруг изменилось. Он так и не смог заставить себя переступить порог училища и лишь поставил свечку в ближайшей церкви. Когда ему сказали, что студенты училища, которое теперь называлось Вагановским, не могут достать билеты на его спектакли, он дал для них бесплатный спектакль. Ко всему прочему, выступления в Ленинграде совпали с очередной годовщиной революции, и Баланчин в большом количестве увидел все то, от чего бежал в 1924 году. Один из балетов в день праздника пришлось отменить: музыканты пришли в театр пьяными. Не улучшали настроения и бесконечные бытовые проблемы, и назойливая опека КГБ. Баланчин был в такой депрессии, что решено было дать ему отдохнуть: он улетел на неделю в Нью-Йорк и присоединился к труппе в Киеве.
– В Киеве на приёме был ансамбль, который исполнял украинские народные мелодии. Струнный ансамбль – пара бандур и другие инструменты. Они замечательно играли, и некоторые наши танцовщики начали выкаблучиваться под музыку, но они же понятия не имели, что надо делать. Тогда я встал, обежал сцену и стал плясать украинский танец, и все остальные ушли со сцены, я всех переплясал. В итоге я плясал почти 45 минут. Пляшу и пляшу!.. Уже музыканты начали мне говорить, что поздно, им пора домой. В конце концов они просто перестали играть. Все закричали, захлопали. Русские бросились на сцену и вынесли меня из зала на руках. Я был на седьмом небе от счастья. Наутро пришел в класс, а Баланчин мне говорит: "Майорано, это лучший твой танец, какой я видел".
– Совершенно особенным событием стали гастроли в Тбилиси, на исторической родине Баланчина.
– Я тогда ещё не брился и не взял с собой бритву. А в Тбилиси вдруг оброс. И вот прихожу я перед первым спектаклем в театр... Кстати, в Грузии я впервые увидел такую штуку, как театральные барышники. На улице перед входом в театр толпились люди, а их не пускали, потому что они купили билеты на черном рынке, и билетов оказалось вдвое больше, чем вмещал зал. И охранник не хотел меня пускать, потому что я со своей щетиной выглядел как грузин. Так я и стоял на служебном входе, пока кто-то из танцовщиков не увидел, как я маюсь. В тот вечер я впервые в жизни побрился – поэтому я говорю, что в Грузии я стал мужчиной.
"Клетка". Балет Джерома Роббинса на музыку Игоря Стравинского, не допущенный к показу в СССР в 1962 году. Но прошло время, и в 2017-м его поставил Большой театр
Общение с родственниками не доставило радости Баланчину. Его сестра Тамара исчезла в Ленинграде в блокаду – то ли умерла от голода, то ли погибла под артобстрелом. Его сводный брат Аполлон, воевавший в Белой армии, был дважды арестован, второй раз – в 1942-м, получил 10 лет лагерей. Зато младший брат, композитор Андрей Баланчивадзе, стал народным артистом, орденоносцем и лауреатом Сталинских премий. Как утверждают очевидцы, покидая Советский Союз, Баланчин сказал: "Это не Россия. Это другая страна, в которой почему-то говорят по-русски".
– Роберт, в своей книге ты пишешь о последнем дне тех гастролей, точнее – о последней ночи. Это было в Баку. У всех чемоданное настроение, наутро улетать в Америку, а ты сидел на набережной, на берегу моря, смотрел на звездное небо и мечтал только об одном: вернуться в Россию. Тебе не хотелось домой?
– Мне было 16 лет, и я был впечатлительным. Я все ещё жил с мамой и вдруг оказался в большом мире, пью шампанское и водку, танцую от души и смотрю на этих людей и вижу разницу между грузинами и русскими, между петербуржцами и москвичами, а бакинцы отличались даже от грузин. И увидел я всё это после полутора месяцев в Западной Европе, в том числе в Германии, где совсем недавно была построена Берлинская стена. Всё это большие впечатления, и я хожу с открытыми глазами и ушами. Я ни разу не брал с собой фотоаппарат на гастроли. Я не хотел смотреть на мир через объектив камеры. Поэтому я увидел все, что должен был увидеть, плюс то, чего не должен был. Я путешествовал по миру с открытым сердцем и открытым разумом и до сих пор делаю это как можно чаще.
Подписывайтесь на подкаст "Обратный адрес" на сайте Радио Свобода
Слушайте наc на APPLE PODCASTS – SPOTIFY – GOOGLE PODCASTS
