"Я человек степной, так охота увидеть горизонт, а там кругом лес, и это давит на меня. На крышу залезу горизонт увидеть, а ничего не видно", – вспоминает о депортации в Сибирь 92-летний калмык Петр Тазаев.
Степь в окрестностях селений Басы, Улан-Хол, Нарын Худук считается спорной территорией – по одним картам она относится к Республике Калмыкия, по другим – к Астраханской области. Это последствие депортации калмыков: в 1943 году все они как якобы коллаборационисты и пособники немецких войск были выселены в Сибирь. Калмыцкая АССР была ликвидирована, а ее территории вошли в состав соседних областей. После реабилитации в 1957 году калмыкам было разрешено вернуться на родину, но границы республики изменились, и часть территории довоенной Калмыкии осталась в составе Астраханской области.
В 2007 году суд признал земли астраханскими, но калмыцкие власти продолжают оспаривать это решение, и на картах, которые используют кадастровые инженеры, часть земель относится к Калмыкии.
Проблема эта, впрочем, не очень острая – на спорных территориях живет мало людей, у которых, тем не менее, время от времени возникают абсурдные ситуации: калмыцкий верблюд убежал на астраханскую территорию, житель Астраханской области не может оформить дом, поскольку земля под ним относится к Калмыкии, калмыцкие животноводы жалуются, что во время засухи не могут брать в аренду астраханскую землю, где лучше устроено водоснабжение.
Живут на этой земле и калмыки, и русские, и чеченцы, и дагестанцы, и мало кто вспоминает причину спора и репрессии 1943 года. Территориальная принадлежность не влияет особенно на повседневную жизнь, говорят калмыки, но в Калмыкии в школах изучают их язык, культуру, а в Астраханской области – нет.
И там, и там до сих пор остаются люди, которые пережили депортацию. Тогда они были детьми, а сейчас им по 80–90 лет, и они помнят внезапное выселение, вагоны для скота, голод и болезни, унесшие жизнь, по разным оценкам, до половины калмыцкого народа. Некоторые из них участвовали в строительстве железной дороги, по которой калмыков потом и отправили в Сибирь. Воспоминания репрессированных и жизнь современных калмыков – в фильме Юлии Вишневецкой и Максима Пахомова.
Полина Дагинова, 83 года
Получается, семьи, у которых сын, отец воюет на фронте, тоже как предатели
Они перед тем, как выселять калмыков, ввели войска. Пошел слух, что войска приехали отдохнуть, а фактически они должны были выселять калмыков. Мой отец умел говорить по-русски, он сдружился с офицером, который приехал ночью, с отцом сидел, играл в шахматы, потом сказал: "Не могу тебе не сказать – вас всех завтра выселят". Только благодаря ему наша семья успела за ночь заколоть барана, мясо сварить. Он посоветовал, что делать: "Берите легкое, ценное. Я вижу, что ваша семья ни при чем. Ты коммунист, твоя жена никакая не изменница, твои дети тем более, но, тем не менее, вас выселят".
Я, видимо, там уснула и не помню, как мы попали в вагон телячий, из досок сделанный, где скот вывозили, не оборудованный для людей. Помню, там были нары, внизу на полу, весь пол заняли люди, и поехали. Все хотели в туалет. Одна девушка плакала взрослая. Я говорю: "Мама, чего она плачет?" Мама говорит: "Она хочет на горшок". В конце концов дед один взял топор, прорубил дырку, женщины взяли, огородили, эта бедная девушка села. В Сибири всех косило воспаление легких, потом туберкулез пошел. Привезли нас в какой-то населенный пункт, окна все наглухо закрыты, на цепях собаки лают. В сельсовете людей заставляли распределять приезжих, а тут пустили слух, что везут людоедов, люди поперепугались. У них всего-то в хате одна комната, прихожая, еще под печкой курица, в сенях теленок – и к ним еще подселяют калмыков приезжих. Отец умел говорить по-русски, он объяснился: 8 человек, к кому вселять-то? И нам дали избушку, типа баньки. А у других – линию прочертили: сиди в этом углу у двери на сквозняке и не смей ходить никуда. Мама кофточки шелковые, платки шелковые, легкие вещи меняла на картошку. Самое страшное для старшего поколения – не только физическое, но и моральное унижение, слух о том, что предателей привезли. Получается, что семьи, у которых сын воюет на фронте, отец воюет, тоже как предатели.
Петр Тазаев, 92 года
Если бы я так жил, я бы повесился
Мы с братишкой в железнодорожную больницу города Новосибирск попали, тифом заболели. Братишка умер, а меня там до мая держали (в январе я поступил). Меня выписали, сестра отвела в НКВД. Я говорю: так и так, где моя мать? Он картотеку открывает: "Да вот, здесь она, в подсобном хозяйстве". – "Помогите мне туда добраться". – "Не можем. У нас телега была, она в командировке, как-нибудь сам добирайся". Там недалеко, пригород, километров может 6–7, но мне тяжело, потому что я все же лежал. Все же добрался, с матерью встретились, спрашивает: "Где братишка?" – "Братишки нет". Она говорит: "Ты же был без сознания, может, ты путаешь?" А я точно помню, что он умер, как его простыней закрыли.
В Новосибирске у меня друг был немец, тоже высланный, он разговаривал по-немецки с немецкими военнопленными. Они в зоне, а мы вольные – ну как, вольные. Этот пленный посмотрел, как мы живем: "Если бы я так жил, я бы повесился".
Борис Колдаев, 80 лет
Наша учительница всех в классе собирает: "Погиб отец наш"
Выходили со школы, там была чайная по пути, покупали по два кусочка хлеба. Этот кусочек хлеба – если сразу съесть, никакого удовлетворения не получаешь, а надо было это удовольствие растянуть. Хлеб бросали в портфель, он на 40-градусном морозе буквально через пять минут как ледышка становился, его грызешь, сразу не откусить, не съесть. Шли и грызли.
В 1953 году в марте умер Сталин. Наша учительница всех в классе собирает: "Погиб отец наш". Все плачут. Как нам дальше жить без ока отцовского? Она плачет, мы, естественно, дети маленькие, мы тоже плачем.
Иван Ванькаев, 81 год
Мы же не добровольно уехали, нас принудительно увезли
Отец погиб, защищая родину, а меня как предателя родины выслали. Нас поселили в конюшню. 37 человек было там. Осталось нас 7 человек, остальные все умерли. Лежат штабелями, мать меня в туалет выводила мимо. Я из двери выхожу, они сложены были друг на друге.
Мы же не добровольно уехали, нас принудительно увезли – об этом тоже надо помнить. Вернулись мы уже самостоятельно, строили, все по новой начали, с нуля, потому что ничего не было, негде жить. Я тут землянку построил, ушел в армию, четыре года был, в ракетных войсках, мать одна осталась больная. Отслужил, с армии пришел в одной гимнастерке. Мать старая, русская печка, больше ничего нет. Она в обед топит, вечером топит, чай варит. Я в Ростов написал, мне трехфитильную керосинку купили.
Иван Басангов, 84 года
Старший брат ушел на войну и не вернулся
Умирали, выносили. Спрашивали: "Умершие есть?" – из вагонов вытаскивали, оставляли. Потом поезд двигался дальше. Мы даже не знали, как хоронили.
Во вторую зиму умерла мать, мне тогда 7 лет было. Хоронили, отец ушел на работу, мы с братом, которому было 14 лет, брат на санках вез тело в гробу, а я сзади толкал, вроде как старался помочь. Так вдвоем, никого не было, в зимний лес завезли. Землю под снегом лопатой не вскопаешь, так что снегом зарыли и все. Старший брат ушел на войну и не вернулся. Остался от него кожаный портфель со времен, когда работал зоотехником, этот портфель отец подарил мальчику, с которым я познакомился, Ване Кузнецову. Родители его так обрадовались. Ваня говорит мне: "Давай мы теперь будем по правде дружить. Пускай ты будешь Ваней, как я". Я говорю: "Ну давай". Меня по-калмыцки зовут Олста, а с тех пор я Иван. Потом и в пионеры вступил Иваном, и в комсомол, и в партию. Вернулся с паспортом, когда 10 классов закончил.
Как удавалось не обозлиться, не ненавидеть, быть коммунистом? Такое было воспитание. Возглавлял комсомольскую организацию. "Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь". Система была такая. Сейчас чего искать виноватых? Было военное время. Родителям было запрещено возмущаться, говорить что-либо. Если кто-либо чего-либо говорил, тогда его сажали в тюрьму.
