Уильям Шекспир. Сонеты (I – LXXXIX). Перевод Михаила Кузмина / замысел изд. С. Венгеров. – М.: Библиохроника, 2022

Литературный критик Дмитрий Святополк-Мирский (1890–1939) был фигурой уникальной. Столбовой аристократ (отец его занимал пост министра внутренних дел перед самой Первой русской революцией), офицер Белой армии, Святополк-Мирский стал литератором поневоле – просто для заработка на хлеб эмигрантский. Но природные дарования, широкая эрудированность и феноменальная способность к языкам позволили ему в течение 2–3 лет стать признанным и популярным литературоведом в Англии. По-русски, по-английски и по-французски писал он одинаково талантливо, остро и убедительно. Вот какие русские строчки посвятил Мирский одному из героев наших заметок: "Родоначальник новой Петербургской поэзии, ее формализма, ее 'кларизма', ее симплизма – Кузмин. Для широкой публики он не оказался нужен, но он в высшей степени 'поэт для поэтов'. Все у него учились и научились многому. Ранние книги Кузмина – сокровищницы, пиршество стихотворного искусства. Кузмин в большевицком Петербурге – фигура глубоко трагическая. Теперь нет для меня более грустных, щемящих и мучительных стихов, чем Кузминские об Италии:

Ежеминутно умирая,
Увижу ль, новый Арион,
Твой важный и воздушный сон,
Италия, о мать вторая?

Ежеминутное умирание Кузмина едва ли не самая невыносимая нота во всей безмерной трагедии наших дней. Это тот ребеночек, которого не мог простить мировому порядку Иван Карамазов. Ибо конечно Кузмин – 'один из малых сих', не по мастерству своему огромному, а по наивной и доверчивой ясности своей простой, хоть и причудливо вывороченной, души. Только детские страдания не прощаются" ("О современном состоянии русской поэзии", 1922).

По-английски у Мирского выходило иначе, но ничуть не менее элегантно и красиво:

"The master who is most esteemed by all the younger poets in Russia is Michael Kuzmin, a man of the older generation (born 1875), but who, en plein symbolisme, was the first to do without a philosophy. He is a great craftsman in verse, but his craftsmanship may be fully appreciated only by those who are of the trade. His prose is more widely read, but its exaggerated simplicity often degenerates into a very unpleasing mannerism. He is an avowed imitator – 'stylizator' we call it in our Grab Street jargon. His masters are the eighteenth century, Callimachus, Petronius, and Fabliaux, mediaeval Alexander-Romances and the Vitae Sanctorum Russian, Greek, and Latin. He has a great liking for refined and perverted vice. But even those to whom this flavour is distasteful may find an unmixed pleasure in the Songs of Alexandria and the Comedy of St. Alexis" (Five Russian Letters, III, 1921).

Пожалуй, пространные двуязычные цитаты лучше и нагляднее помогают понять предлежащую тему – художественный перевод как связь двух литератур (культур), английской и русской. Заодно перед читателями лаконичные и выразительные портреты Михаила Кузмина (1872–1936, Мирский не знал, что Кузмин убавил себе три года), поэта, композитора, критика, писателя и – переводчика. Год назад в русскоязычном филологическом мире произошла сенсация, к сожалению, начисто оттесненная трагическими событиями – попыткой кровавой расправы над Украиной. Дело в том, что нашлись переводы сонетов Шекспира, выполненные М. Кузминым и считавшиеся утраченными примерно в 1941 году.

Краткая история отношения русского поэта Кузмина к личности и творчеству Шекспира такова. Особенным для Кузмина автором Эйвонский лебедь стал с детства: "Ты знаешь ли часы ночью, когда весь в жару и трепете пожираешь запрещенные страницы, полные крови, любви, смерти и эльфов, а ночь, черная лента, тянется долго, долго?" (из переписки М. Кузмина) Сонеты Шекспира не могли не обратить на себя внимание едва ли не основателя отечественной гомосексуальной литературы. Кузмин был по образованию композитором и писал музыку для сонетов Шекспира (см. переписку с Г. Чичериным). Поэзия Кузмина – явление высокой культуры, в строках его слышны голоса многих, разумеется, и Шекспира. Например, в этом стихотворении трудно не уловить перекличку с грустной песенкой шута Фесте из "Двенадцатой ночи":

На кладбище дальнем розы цветут,
Розы цветут и сирени.
Костям усталым тихий приют
Под тенью душистой сени.

Берёза белая, темная ель
Шумят в синеве высокой.
Из дерна свежего мягка постель,
Путник, приляг, одинокий!

Засни, засни! Как сладко спать,
Как сладостно тело ноет!
А сладкая смерть, вторая мать,
Глаза навсегда закроет.

Самый явный пример содружества муз Шекспира и Кузмина – "Лесок. Лирическая поэма для музыки с объяснительной прозой в трех частях" (1922). Возможно, название отсылает читателей и слушателей к "Сильвам" Стация. Сочинение состоит из трех "лесков" – Шекспировского, Гофмановского и Апулеевского; камерные сочинения для Шекспировского леска написаны для меццо-сопрано, тенора, фортепиано, кларнета, валторны и виолончели. "Лесок" представляет собою 11 главок, из них четыре песни, в нем упоминаются "Как вам это понравится", "Двенадцатая ночь", "Два веронца", "Антоний и Клеопатра", "Венера и Адонис", "Ромео и Джульетта", Вилли Хьюз и лорд Пэмброк (возможные адресаты сонетов), а также простой браконьер (из легендарных биографических сведений о Шекспире).

И в своих литературных и театральных критических заметках Кузмин нередко обращался к наследию Шекспира. "Трагедию короля Лира" он считал "трагедией справедливости": Старый Лир, в ответ на свой ложный, хотя и возвышенный, сдвиг духа получает удары механической справедливости. Трагическая история Отелло и Дездемоны побуждала говорить о странностях любви: "Зачем Дездемона полюбила Отелло? Мало ли было красивых и ловких молодых людей в Венеции, с которыми и бежать было бы не так далеко? ... потому, что крепка сказка про негров и белых девушек, про Пасифаю и быка, про аравийских жеребцов. Простому сердцу Отелло где понять этот излом, но чувствует, что все не по-хорошему, странно и ненадежно. Менее подходящих друг к другу людей трудно придумать. У Дездемоны невинный вид и ясный взор, что бы она ни делала. Она ничего не делает, но если бы делала, дошла до полнейшего распутства – оставалась бы такою же с виду" (Дездемона: Красавица и зверь).

Как вы видели, уже в первой половине 1920-х годов Мирский по праву считал Кузмина фигурой в русской современной литературе трагической. К концу десятилетия положение поэта лишь ухудшилось. Михаил Кузмин вообще перевел много и с разных языков стихов и прозы, особенно когда советская цензура сократила, а потом и прекратила (с 1929 года) публикацию его оригинальных сочинений, даже коротеньких рецензий, а жить ему и домочадцам иначе как литературным трудом было нечем. Некоторые переводы Кузмина гениальны, например, "Метаморфозы" Апулея; за строками других проглядывает тень уставшего и умирающего человека. В шекспириане Кузмина есть и то, и другое.

Сочинения Шекспира он переводил до последних дней жизни. Было завершено и опубликовано, преимущественно, посмертно 9 пьес Шекспира: "Король Лир", "Генрих Четвертый. Части 1 и 2" (в них успел только прозу), "Бесплодные усилия любви", "Укрощение строптивой", "Два веронца", "Много шуму попусту", "Веселые виндзорские кумушки" и "Буря". Теперь к ним следует прибавить и 89 сонетов (из 154 оригинальных). Почти все переводы Кузмина (исключая "Бурю" и сонеты) вошли в 8-томное полное собрание сочинений Шекспира (1936-1950). Это многострадальное издание задумывалось как идеал: новые переводы, том Шекспировской энциклопедии. Судьба ему выпала иная. Издательство Academia было закрыто, издание прерывалось во время войны, из трех составителей – редакторов чекисты расстреляли двоих (С. Динамова и Г. Шпета), так что проект Г. Шпета – "Энциклопедия Шекспира" остался невоплощенным (он сделал нечто схожее в издании "Пиквикского клуба"), формалистические принципы перевода были осуждены, да и некоторые переводчики стали жертвами репрессий. Михаил Кузмин умер незадолго до выхода первого тома Собрания.

Девять пьес и чуть больше половины сонетов – это большой корпус незаурядных текстов.

"Взгляну – и каждый подданный трепещет.
Дарую жизнь ему. В чем он виновен?
Прелюбодей?
Пускай живет. За это умирать?
И королек и золотая мушка
Пускай блудят при мне.
Цвети, совокупленье! Был добрее
Побочный к Глостеру, чем мне – приплод
Законнейшей постели.
Распутство, в ход: солдат мне не хватает. -
Вот дама скалит зубы:
Лицо о снеге между вил пророчит;
Качает головой, едва услышит
Про наслажденье речь, -
Но ни хорек, ни конь с кормов подножных
Не бешеней в любви.
Что ниже пояса у них – Кентавр,
Хоть сверху женщины.
До пояса они – созданья Божьи,
Внизу – один лишь черт.
Там – ад, там мрак и серная там бездна.
Жжет, палит, воняет, пожирает! Фи, фи, фи, фуах! Добрый аптекарь, дай мне унцию мускуса прочистить воображенье. Вот тебе деньги".

Такова была практика Михаила Кузмина – переводчика, теоретизировать же он избегал, хотя как раз для двуязычного издания "Короля Лира", адресованного коммунистической молодежи, по просьбе издательства Academia написал вступительную заметку. В ней он упомянул о "живом елизаветинском человеке", старании "не прибегать к смягчениям и замазываниям" подлинника, а – наоборот – передать "вещность образов и выражений, полновесность и насыщенность", – приблизить советских читателей к подлиннику, подальше от "интеллигентски-рассудительных речений" прежних переводов.

Остается лишь сожалеть, что Кузмин-переводчик не имеет специальной читательской аудитории, пожалуй, и самого понятия "Шекспир Кузмина" нет, хотя в русской литературе есть и "Шекспир Пастернака", и "Шекспир Маршака", и "Шекспир Радловой", и "Шекспир Сороки". В чем тут дело, трудно сказать, может быть в том, что другие превращали свои шекспировские штудии в эстетические декларации, приравнивали переводы к творческим поискам, этапам пути. А Кузмин не отрицал, что переводил ради гонораров: "3 сентября 1934. ...Звонил Булгаков насчет “Укрощения" и Ал. Ал. Шпет требует “Много шуму" для Станиславского. Вроде Шекспировского лабаза: у Ан. Дм. – трагедии, у меня – комедии, как она и мечтала" (Дневник 1934 года).

Собственно, примерно такова посмертная репутация и у Кузмина – поэта, писателя, драматурга, – в сравнении с его современниками по Серебряному веку. Житейские и литературные биографии Блока, Маяковского, Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, Есенина – это всегда урок, подвиг, трагедия, триумф. Кузмин же напоминает лирического героя "Облака в штанах", который по своей стране прошел стороной, подобно косому дождю; только герой Маяковского рисовался и кокетничал, а Кузмин вправду так прожил.

Так же и в переводах своих (из разных авторов) Кузмин не старался становиться вровень, соперничать с оригиналом, а словно растворял свое дарование на чужих страницах; может быть, эта незаметность и затрудняет рефлексию читателей и ученых.

В то же время профессионалы и коллеги признавали заслуги Кузмина-переводчика безоговорочно, свидетельством тому служит хотя бы статья о литературном переводе в 8-м томе Литературной энциклопедии (1934). Написали ее М. Алексеев и А. Смирнов; там были перечислены основные критерии художественного перевода. Алексеев перечислил лучших переводчиков последних лет: М. Кузмина, М. Лозинского, М. Петровского, А. Пиотровского, А. Смирнова, А. Франковского, С. Шервинского, Б. Ярхо.

Теперь пора обратиться к истории рукописи сонетов Шекспира – Кузмина. Собрание сонетов и поэм было включено в план издательства еще в 1931 году (письмо А. А. Смирнова к М. А. Кузмину, 23 марта 1931). К 1933 году Кузмин перевел 65 сонетов Шекспира (письмо в издательство Academia от 31 мая 1933); 8 июня 1935 года издательство заключило договор с Кузминым о переводе сонетов Шекспира (2.156 стихотворных строк), а 10 сентября выплатило аванс. 6 сентября Кузмин обещал издательству: "скоро я сдам Сонеты Шекспира", умер через полгода (у него несколько последних лет была смертельная стенокардия). Рукопись сонетов издательству предоставлена так и не была, значит, осталась в архиве умершего Кузмина и перешла к его наследнику и спутнику жизни Юрию Юркуну. Тот был уничтожен советскими карательными органами в 1938 году, по одному сфабрикованному делу с литераторами-переводчиками Б. Лившицем, В. Зоргенфреем и В. Стеничем. Архив был конфискован НКВД при аресте; известно, что Ленинградский УНКВД уничтожал свои архивы в начале блокады города осенью 1941 года, предполагалась и гибель сонетов.

Исследователи и издатели сочинений Кузмина в 1970-е годы В.Ф. Марков и Дж. Мальмстад интересовались и этим сюжетом, они собрали свидетельства Ивана Лихачева (который разбирал черновые рукописи перевода у Юркуна), Эриха Голлербаха (слушал в январе 1941 года неизданный перевод в гостях у Анны Радловой, отметил в дневнике, что его собираются издать под редакцией А. А. Смирнова), Э. Ф. Зоммера, атташе по культуре в консульстве ФРГ в Сан-Франциско (он был ассистентом С. Радлова в лагерном театре ГУЛАГа под Рыбинском; Радловы рассказывали ему о своем архиве, в т. ч. с рукописями Кузмина, оставленном актерам Аде Чеховой и Рудольфу Плате в Европе). Итак, филологи, хотя и надеялись на чудо, но пребывали в уверенности, что Мировой войны сонеты Шекспира – Кузмина не пережили. И вот в прошлом году потомственный библиофил Сергей Венгеров сообщил о грандиозной находке – беловом автографе Кузмина с переводом 89 сонетов Шекспира. Обнаружены тетрадки были в архиве французских наследников революционера и дипломата Л. Красина. Первой его женой была Любовь Миловидова, оставшаяся в Париже в 1917 году, но они продолжали поддерживать отношения, у них была общая дочь. Второй женой Красина стала художница Тамара Миклашевская, подруга Сарры Лебедевой, также художницы и сестры Анны Радловой, близкой подруги Кузмина, поэтессы и известной переводчицы трагедий Шекспира. Обе ветви семьи Красиных на протяжении ста лет поддерживали достаточно регулярные связи, в какой момент в их архиве оказались книги и рукописи Радловых, установить не удалось, вероятно, в 1944–1945 годах, когда Анна и Сергей Радловы ушли на Запад и через Берлин попали в Париж.

Так или иначе, но сонеты Шекспира в переводе Кузмина все же уцелели и отныне опубликованы; правда, коллекционное издание практически недоступно, а в макет тиража "дешевого" издания вкрался досадный промах – семь переводов пропали. Прежде чем раскрыть страницы книги, стоит сказать несколько фраз об оригинале.

Проблему авторства и личности Шекспира оставим в стороне за нерешаемостью. Сборник был издан в Лондоне в 1609 г. издателем Т. Торпом, и Шекспиром авторизован не был. Исследователи 154 сонетов не сомневаются, что корпус текстов сочинен был в разные годы. Первая сотня писалась в 1592–1598 годах, возможно, первый цикл (1–17-й сонеты) был заказан автору на тему: увещевание адресата – молодого человека, отказывающегося жениться и обзавестись потомством. Время написания сонетов 104–126 филологи относят к 1603 г. Личности прототипов персонажей и адресатов сонетов также остаются предметом дискуссий и однозначной расшифровке не подлежат. С другой стороны, этот неоднородный весьма корпус стихов покажется продуманным монолитом читателю, знакомому с соборами М. Пруста (как он называл свои романы). Перебои чувства автора сонетов сродни любви-наваждению, что побудила Марселя восстанавливать утраченные времена с помощью семикнижия. Переливающаяся всеми цветами радужного спектра сексуальность Шекспира довольно близка любовным предпочтениям Марселя, описавшего необычайные метаморфозы своих молодых пленников, становящихся стайкой девушек, которые обнимают друг дружку крепче и пристрастнее некуда.

Схожая у Шекспира и Пруста и генеральная линия их сочинений. Они глубоко и с разных сторон обдумывают возможность бессмертия. Сначала писатели идут торным путем, пишут о любви, семье, потомстве. Потом их пером овладевает их поэтический дар, который гордо утверждает, что он – лучший хранитель любви, красоты и победитель времени.

Потом гении поэтов преодолевают гордыню, может быть, просто выдыхаются и направляют путь свой в смертный сумрак. Этот маршрут тонко подметил Джеймс Джойс и доверил свои мысли своему альтер эго – поэту Стивену Дедалу, чтобы он попробовал растолковать их "библиотечным юношам": "Но потому, что поражения его – победы, он уходит в бессмертие все таким же, неоскудневшим, ничему не наученным мудростью, которую он создал, законами, которые он открыл... Ни мужчины, ни женщины не радуют его... Он возвращается на тот самый клочок земли, где родился, и там, в конце жизненного пути, сажает в землю свое тутовое дерево".

Вернемся снова к переводам сонетов. Конечную цель идеального переводного издания весьма точно обозначил О. Мандельштам: "Высшая награда переводчику – усвоение переведенной им вещи русской литературой". В случае с сонетами Шекспира такой перевод уже существует. В 8-м томе полного собрания сочинений, вышедшем в 1949 году, редактор издания А. А. Смирнов опубликовал сонеты Шекспира в переводе С. Маршака, искусно исполненные им с помощью поэтического словаря В. Жуковского (см. известную статью Н. Автономовой и М. Гаспарова). Правда, во внутренней рецензии Смирнов охарактеризовал перевод Маршака как "очень вольный, неадекватный, а превосходный субститут", но переводами Кузмина составитель уже не располагал. У нынешних читателей появилась возможность сопоставить новообретенные сонеты Кузмина не только с аккуратной гладкописью Маршака, но и с переводом А. Финкеля, одного из основателей и теоретиков формальной школы, изданным посмертно (1977), а также с мириадой современных переложений. С самого начала надо обратить внимание на два обстоятельства. Во-первых, переводы Кузмина не прошли редакционной стадии, с автором не поработал тот же "Ал. Ал." (Смирнов). Некоторые из них напоминают даже экспериментальные наброски:

XV

Когда я вижу, что всему дана
Одна минута зрелой полноты,
И все в миру – лишь видимость одна,
Ключи которой звездам вручены,

Что люди прозябают, как растенья,
Все то же небо славя и кляня:
Хвастливы с юности вплоть до паденья
Уходят, не оставив и следа, -

Тогда, поняв непрочность всех вещей,
Пышней я вижу вашу красоту,
Когда стремится смерть и время с ней
Ваш юный день свести с глухую тьму.

Любя вас, времени я вызов шлю,
Что в вас возьмет она, восстановлю.

Нетрудно заметить, что Кузмин поменял в четных строках стандартные рифмы на весьма неточные, прямо "торчащие".

Во-вторых, Кузмин выполнял переводы в эквиритмической системе, тогда предпочтительной, но не бесспорной. О ее недостатках ясно высказался возвратившийся на верную смерть Д. Мирский, оценивая перевод байроновского "Дон Жуана", выполненный Кузминым, и сравнивая его с русским аналогом – "Евгением Онегиным": "М. А. Кузмин переводит стих в стих. Иначе сказать, он старается сохранить, что можно, из каждой синтаксической единицы (каждого "суждения" данной строфы). Свойства русского языка позволяют (при сохранении того же числа слогов) сохранить только часть содержания подлинника, поэтому установка на передачу хотя бы части каждого "суждения" приводит к тому, что почти каждое приходится крайне сокращать, иногда до непонятности, и сплошь и рядом выбрасывать все служебные слова (особенно союзы и местоимения)".

Рассмотрим достижения и утраты переводчиков на примерах.

Перевод М. Кузмина:

Имеешь внешность женщин от рожденья
Ты, милый – милая моих желаний,
И сердце женское, но без влеченья
К коварству, как у лживых тех созданий.

Взор большим блеском полн, но не блудливым,
Все вещи золотя, куда ни взглянет, –
Но кожи цвет – мужской, своим отливом
Влечет мужей и душу женщин ранит.

Как женщина ты сделан был сначала.
Природа, делая, перестаралась,
Меня прибавкой разочаровала,
Прибавив то, в чем сердце не нуждалось.

Но раз на радость женщин ты творенье, –
Дай мне любовь, им – клад свой во владенье.

Перевод С. Маршака:

Лик женщины, но строже, совершенней
Природы изваяло мастерство.
По-женски ты красив, но чужд измене,
Царь и царица сердца моего.

Твой нежный взор лишен игры лукавой,
Но золотит сияньем все вокруг.
Он мужествен и властью величавой
Друзей пленяет и разит подруг.

Тебя природа женщиною милой
Задумала, но, страстью пленена,
Она меня с тобою разлучила,
А женщин осчастливила она.

Пусть будет так. Но вот мое условье:
Люби меня, а их дари любовью.

Перевод А. Финкеля:

Твой женский лик – Природы дар бесценный
Тебе, царица-царь моих страстей.
Но женские лукавые измены
Не свойственны душе простой твоей.

Твой ясный взгляд, правдивый и невинный,
Глядит в лицо, исполнен прямоты;
К тебе, мужчине, тянутся мужчины;
И души женщин привлекаешь ты.

Задуман был как лучшая из женщин,
Безумною природою затем
Ненужным был придатком ты увенчан,
И от меня ты стал оторван тем.

Но если женщинам ты создан в утешенье,
То мне любовь, а им лишь наслажденье.

Наверное, очевидно, что из троих переводчиков именно Кузмин более всех старается соблюдать эквиритмичность, избегать романтического словоупотребления, хотя дает волю своей мизогинии, о которой применительно к переводам сонетов Петрарки убедительно написал И. Пильщиков.

Перевод М. Кузмина:

Какого вы, созданье, матерьяла,
Что с вами чуждых миллион теней?
одно – одно, одна и тень бывала,
А вы – один, тенями всех полней.

Адониса ли прелесть описать –
Вам подражанье бледное сейчас.
Елены ль совершенство воссоздать
Лишь греческий наряд, живее – в вас,

Весну ль в беседе, жатву ль помянуть,
Та – вашей красоты лишь отраженье,
Другая – в пышной щедрости ваш путь.
Найдем вас в каждом благостном явленьи.

Пусть внешним прелестям равны вы всем,
Но верность сердца не сравнить ни с чем.

Перевод С. Маршака:

Какою ты стихией порожден?
Все по одной отбрасывают тени,
А за тобою вьется миллион
Твоих теней, подобий, отражений.

Вообразим Адониса портрет, -
С тобой он схож, как слепок твой дешевый.
Елене в древности дивился свет.
Ты – древнего искусства образ новый.

Невинную весну и зрелый год
Хранит твой облик, внутренний и внешний:
Как время жатвы, полон ты щедрот,
А видом день напоминаешь вешний.

Все, что прекрасно, мы зовем твоим.
Но с чем же сердце верное сравним?

Перевод А. Финкеля:

Ты сделан из материи какой,
Что за тобой бежит теней мильон?
У всех людей их только по одной,
А ты бросаешь их со всех сторон.

Пусть сам Адонис предо мной возник -
Лишь повторяет он твои черты.
Когда изобразить Елены лик, -
То в греческом наряде будешь ты.

Весну ли вспомню, осени ли час -
На всем лежит твоя благая тень.
Как вешний день, красой пленяешь нас,
И полн щедрот, как жатвы ясный день.

Во всем прекрасном часть красы твоей,
Но сердца нет ни у кого верней.

Здесь перед читателем, увы, яркий пример тех фундаментальных недостатков переводов Кузмина, на которые обращал внимание Мирский: эквиритмичность становится "телеграфным языком".

Не приходится сомневаться в том, что каждый из переводов обладает заслуженными достоинствами и нашел почитателей. Будем надеяться, то же самое случится и с переводами Кузмина. В любом случае замечательно, что они не стали добычей прожорливого времени, которое так выразительно охарактеризовал в 1-м сонете Шекспира и постарался передать на русском языке Кузмин:

Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world’s due, by the grave and thee.

Над миром сжалься, ведь прожора-год
Твой гроб с тобой, как должное, пожрет.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться