В Берлине состоялись почти подряд три мероприятия российской оппозиции – из которых самым крупным был марш 1 марта. Из общих ощущений: активность, и без того невысокая, упала даже по сравнению с осенью прошлого года, когда был первый марш. Если же говорить о смысловой наполненности, то, напротив, кое-что изменилось в лучшую сторону. На прошлом марше Украина в речах если и упоминалась, то только формально (отчего возникало общее ощущение бесчувствия). В этот раз про Украину говорили почти все спикеры, посвящая ей порой большую часть речи. Во-вторых, речи спикеров не были оторваны от актуальных событий в мире. Динамика изменений такова, что происходящее сегодня напрочь отменяет вчера. Как быть в этой ситуации? – а вот именно так: находиться в потоке, существовать в моменте – читая те же новости и реагируя на них соответственно. Выступавшие с этим хорошо справились – Илья Яшин, Руслан Шаведдиинов, Максим Резник, Евгений Чичваркин.
Нынешний язык протеста родом из 2012 года. Отчего возникает ощущение дежавю
Но общей проблемой по-прежнему является язык политических лозунгов. Люди не могут на марше идти молча – они должны что-то скандировать, требовать, выражать свое отношение с помощью речевок, кричалок и так далее. Это нормально. Но здесь мы упираемся – что отмечают многие – в то, что нынешний язык протеста родом из 2012 года. Отчего возникает ощущение дежавю. Показательно, что самой концептуальной акцией (совпадение идейного и эстетического) можно назвать "День скорби" на берлинской площади Бебельплац 24 февраля. Ее организовал политик Андрей Пивоваров при поддержке Антивоенного комитета России. Речей не был вообще – только свечи, цветы и минута молчания. Молчание сегодня получается лучше, чем говорение.
К вопросу о том, зачем ходить на марши: пусть хотя бы они будут площадкой, где вырабатывается новый политический язык. Но пока есть только язык отживших лозунгов. Чем он раздражает? Тремя своими регистрами: это инфантилизм, ребяческое победительство и ложные надежды.
Инфантилизм (пример – лозунг "любовь сильнее страха"), между прочим, когда-то тоже был в тему. Эпоха была такая (до 2022 года): в ее основе было некоторое игровое обращение с реальностью. В мире постмодерна, где все немного косит и ничего прочного, психика ищет защиты в инфантилизме. Видел, между прочим, на шествии желтую уточку – естественно, сегодня это постмодернистская цитата, которая отсылает к важной вехе в прошлом. Но одновременно и самозащита – хочется бессознательно остаться в тех вегетарианских временах. Как сказал публицист Игорь Эйдман, стилистика сегодняшних речевок напоминает утренник в детском саду. Когда дети кричат: "Бармалей, уходи!" – и он, смущаясь, уходит. "Путин, уходи, чемодан-вокзал-Гаага, хватит убивать"; все эти благие пожелания далеки от реальности – дальше, чем когда бы то ни было. Но, конечно, надо сказать, что политический инфантилизм и в самой Европе еще превалирует.
В паре с инфантилизмом идет залихватское дартаньянство ("Один за всех – и все за одного»"). В 2012 году, опять же, у всех было ощущение игры – опасной, но все же игры с режимом. На стороне протестующих была молодость – и она говорила как бы от лица неотменимого будущего. В силу естественных законов будущее непременно наступит, сметет отжившее – таким образом, "мы уже победили". Крайне симптоматично, что марш в Берлине закончился песней певицы Монеточки "Переживем". Переживем – это другой плюс дартаньянства. Главное – пережить: грозу, беду, войну, политбюро; время, опять же, на нашей стороне. Но просто "пережить" сегодня как-то маловато. Была в 2010-е годы в ходу еще одна фраза: "самое темное время перед рассветом". Так, подмигивая друг другу, говорили собравшиеся – подразумевалось, что скоро рассвет. История показала, что после потемок наступила кромешная тьма. И будущее не наступило – время пошло вспять. Настраивать себя таким образом на безнадёжность тоже плохо – но, вероятно, следует теперь учитывать, что ночь истории оказалась полярной, и время – не игрушка.
слово по-прежнему вызывает опасение у Кремля, и к борьбе за смыслы там предпочитают готовиться загодя
"Держитесь, не бойтесь, не сдавайтесь!" – все это язык обреченной надежды. Как говорили диссиденты – "За успех нашего безнадежного дела". Мы себя утешали тем, что, вот, диссидентам тоже не на что было надеяться – а ведь победили, поди ж ты (на короткий срок, и этой победой воспользовались другие). Но диссиденты обращались к самим себе, к своей совести. Политика должна обращаться ко всему обществу. В связи с этим странная приходит мысль. Поскольку в России не сложилось мощной социал-демократической партии, не был выработан политический язык "для всех" – а только для среднего класса и жителей больших городов. Язык не стал, таким образом, глобальным посредником. И еще припоминается офисный черный юмор, плакат "никогда не сдавайся". Лягушка в пасти цапли, почти до половины проглочена – но обхватила за шею саму цаплю. Этот висельный юмор – реакция на травму 2000-х: когда, казалось, конкуренция, рыночная экономика обещали выход из тупика – но обернулись поденщиной и тоской. Юмор утопленника – язык полуутопленника. Но в те годы он, по крайней мере, работал – была надежда; а теперь ее почти нет. Чтобы "не сдаваться", вообще-то нужно видеть хоть какую-то перспективу; а просто так, из принципа – на это готовы только стоики.
Кстати, про офис. У всех, конечно, была своя специфика – но, что касается журналистов, это было время (начало 2000-х) когда менеджеры объясняли нам, что добра и зла больше нет, а есть дедлайн. Бог есть дедлайн. Я помню их снисходительные речи: ваши эмоции не важны, ваши слова не важны, длинные тексты никто не читает – важны только факты и цифры, учили они нас. "Меняйся или умри" – повторяли они. Но очень скоро кто-то из них перебежал под государственную крышу (ау, где же ваша вера в рынок) – а кто-то, кто поумней, первым свалил из страны. И затем в 2011-12 годах опять случился расцвет публицистики, появились лонгриды и слово оказалось очень важным (за него сегодня сажают и убивают, напомним). Это к чему? Много раз уже хоронили – и ценность слова, и сами ценности. То же и сегодня. Нам говорят, что добро и зло опять перемешались, и слова ничего не меняют. Но Мединский врать не станет. Недаром он опять взялся за слова (стал недавно главой союза писателей); это означает, что слово по-прежнему вызывает опасение у Кремля, и к борьбе за смыслы там предпочитают готовиться загодя.
Кроме языка, у нас ничего нет в активе. Предстоит и борьба за него, и поиск нового языка посткатастрофы. Но что – взамен инфантильного языка? Язык трагедии?.. Бодрость духа тоже нельзя терять. Нужен баланс – нужно перевести бодрость на взрослый язык. И вообще переходить на взрослый язык. Это означает, кроме прочего – сообщать соотечественникам правду о степени ответственности – а не часть правды и не детскую ее дозу. Новые лозунги должны смотреть в глаза реальности. Что, кстати, вовсе не отменяет надежды. Лозунг мая 1968-го: "Будьте реалистами – требуйте невозможного" (Жан Дювиньо и Мишель Лерис). Нужен баланс между универсальным и меняющимся – между вечными ценностями и вчерашними новостями (что, собственно, на мартовском марше и было сделано). "Нечего выражать, нечем выражать, не из чего выражать, нет силы выражать, равно как и желания выражать". Но наряду с этим, продолжал Сэмюэл Беккет, – "остается обязанность выражать". Это он про литературу писал, но про политику тоже подходит.
Андрей Архангельский – журналист и культуролог
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
