В советское время русские в нерусских землях СССР вели себя так, как их учила "партия и правительство": никакого высокомерия, насмешливости, начальственности. "Партия и правительство" произносилось как одно слово, означавшее московскую власть с её вероучением – марксизмом-ленинизмом. Он проповедовал чуть ли не христианский интернационализм, правда, только в отношении "трудящихся", а не их "эксплуататоров".
Шесть лет (1956–61) я жил в Казахстане, облетал и объездил его вдоль и поперёк – и ни разу не заметил такого русского поведения, которое могло бы обидеть казаха. Приходилось потом бывать и в других нерусских местностях – то же самое. Скорее решусь сказать, что русские сознательно везде вели себя так, чтобы даже невзначай не задеть чувства нацмена. (Нацмен – советское сокращение "национального меньшинства").
Русский не просто хорошо понимал, а привычно улавливал, чувствовал "политику". Это слово тоже означало власть, но обещало суровое наказание за неугодное ей поведение и образ мыслей. Когда он слышал от кого-нибудь: "Ты что, политики не понимаешь?", он знал, что если тут же не исправится, то ему может не поздоровиться. В данном случае исправиться не составляло большого труда, ведь "партия и правительство" смогли до него донести с первых дней его существования, что всем нерусским вокруг него он старший брат и как раз потому должен держать себя так, словно он чуть ли не младший.
Вести себя правильно, политично русскому человеку даже доставляло удовольствие. Он гордился тем, что является полномочным представителем государства, служит чуть ли не дипломатом. Если кто иногда и срывался – проявлял великодержавную заносчивость, то это был обруселый или считавший себя обруселым мой соплеменник – украинец. Так он помогал себе забыть свою первоначальную нацпринадлежность.
Пожелание "чемодан, вокзал, Россия" звучало со всех сторон, в том числе из-под земли, в которой лежали жертвы колониализма-советизма
Другое дело, когда русские в том же Казахстане в мою там бытность оставались одни, без казаха поблизости. Там "национальной гордости великоросса" было столько, сколько могла вместить безразмерная русская душа. Выказывать эту гордость не стеснялись только при украинцах и белорусах. Тогда, под конец 50-х годов, я как-то не удивлялся, а сейчас самому не верится, что был свидетелем того, как русские в Казахстане почти за полсотни лет до распада СССР обсуждали тайное, но очевидное для них желание казахов избавиться от "старшего брата". Едва ступив на ту землю и встретив там чуть ли не первого русского, я услышал от него высказывание, которое очень не хочется здесь приводить, но всё-таки надо. Смысл такой: "Мы, русские, научили их, казахов, справлять стоя малую нужду. Вот как научим их справлять стоя большую, тогда уйдём".
В повседневности же русские в национальных республиках внешне терпеливо сносили даже обиды и неприятности, причиняемые им – не без того! – местными. Те всегда были сами по себе, русские – сами по себе, каким бы спокойным ни было взаимное общение.
Русское старшинство тот же казах чувствовал не в повседневном общении с Иваном – соседом, знакомым, сослуживцем. Он, казах, знал, что его с виду казахская власть всегда делает то, что одобрит или прямо велит Москва. Ничто более-менее серьёзное, жизненно важное на самотёк пущено быть не может. За ослушание, за непонимание "политики" – секир-башка. В 20–30-е годы было отсечено столько голов, что памяти об этом могло хватить и на сто лет, если бы так было угодно Богу и Аллаху.
"Политическая воспитанность" русских нагляднейшим образом сказалась после распада СССР. То, как смиренно отнеслись они к мгновенной потере заглавного места в отколовшихся землях, не было как следует замечено и обговорено в суете 90-х годов, а стоило бы! Их нередко обижали, выживали, а то и грубо изгоняли – им же и в головы не приходило протестовать или хотя бы заметно возмущаться. "Что ж, кто был всем, тот стал никем. Такова наша доля. Нам выпало расплачиваться за века русского господства" – так они рассуждали, следуя пожеланию "чемодан, вокзал, Россия". Это пожелание звучало со всех сторон, в том числе из-под земли, в которой лежали жертвы колониализма-советизма.
А что же русский в Украине? Как он чувствовал и вёл себя здесь в те же годы? То его поведение, на которое жаловалась украинская старшина гетману Мазепе в начале 18-го века, осталось в далёком прошлом. Жаловалась же она на то, как норовили помыкать ею распираемые спесью петровские кадры. В советские времена русский здесь не чувствовал себя ни завоевателем, ни господином – здесь он был, по его убеждению, у себя дома, а когда слышал украинскую речь, снисходительно-небрежно произносил: "Деревенщина". Всем своим поведением русский говорил украинцу: "Вас – нет, вы – это мы, а мы – это вы".
Должна была пролиться кровь, чтобы в русскоязычном жителе Украины произошла перемена чуть ли не всемирно-исторического значения
Так было, в общем, и в послесоветские 30 лет, когда "деревенщина" вяло пыталась перекинуться и на города. Русский смотрел на это как на блажь тех, кому больше нечего делать. Когда кто-нибудь из таких приставал к нему: "Говори со мной по-украински", он, не особенно раздражаясь, отмахивался со словами, которые войдут в историю: "Какая разница!" Украинизация двигалась, но ни шатко ни валко, больше для вида, как ему казалось, для всё той же политики. Ну, стало чуть больше украинства – значит, так надо, такова, значит, новая линия Москвы – ей, Москве, виднее.
Подлинная перемена произошла только с началом войны. Только сейчас! Должна была пролиться кровь, чтобы в нём, в русскоязычном жителе Украины, произошла перемена чуть ли не всемирно-исторического значения. Это случилось мгновенно. Нет-нет, русский в Украине не испытал чего-то вроде тревоги за свою судьбу. Он не заметил даже косых взглядов – их не было и, наверное, не будет. Не отдавая себе в этом отчёта, он вдруг как бы опомнился. Что-то в нём то ли притихло, то ли совсем исчезло… Он наконец последовал беззвучному, но вескому совету: "Знай своё место!" Далось ему это тем более просто, что войной он не был поставлен ниже украинца – всего-навсего вровень. Для тех из русских, кто захотел или кому пришлось оказаться в армии, Украина осталась их домом – только теперь таким, который приходится защищать бок о бок с украинцами.
Выбитыми из колеи ощутили себя единицы. Это те, кому знакомы и для кого что-то значат слова "статус", "Русский мир", "русская цивилизация", что-то ещё такое. Их можно было бы не замечать, но они посылают о себе сигналы Москве, вместе с нею на что-то надеются. При этом видно, как они сникли, и сникли безнадёжно, так что иного из них, когда слышишь, как шевелятся у него тараканы в голове, невольно хочется приободрить.
Анатолий Стреляный – украинский писатель и публицист
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
