Морализаторство на безопасном расстоянии отвратительно. Как и деление на "нас", интеллектуальных, независимых и трезвомыслящих, и "их", одурманенное пропагандой стадо. Но почему же "они" позволили себя одурманить?
Хорошо помню лето 1968-го. Я проводил его в пионерском лагере. Мне было 13 лет. Меня мало интересовала политика. Я верил, что мир устроен по законам добра и справедливости. Но в августе в воздухе повисла какая-то тревога. У вожатого Феди была "Спидола", и по вечерам в кругу других вожатых он настраивал её на голоса непривычного тембра и интонации, слышались пробивавшиеся сквозь помехи слова: "Дубчек", "Прага", "войска". Никто не радовался. Настроение у вожатых было подавленное. Они понимали, что происходит.
Мы – увечная нация. Исцеление еще даже не начиналось
Анекдот эпохи позднего Брежнева про чистую бумагу, разбрасываемую вместо листовок ("А что писать? Народ и так всё знает"), абсолютно точен. Советская пропаганда ни на кого не действовала. Все всё знали. Собрания, членские взносы, общественная нагрузка были данью унылому ритуалу, но в частную жизнь государство не лезло и терпело всеобщий скептицизм за неимением преимуществ строя. Почему советскому агитпропу не удавалось нас оболванить? Наверное, он не очень старался. Было впечатление, что все пропагандисты начиная с генерального секретаря отбывают свой номер. Искренних энтузиастов я не встречал. Самые рьяные из них были самыми отъявленными циниками. Пойти по комсомольской или партийной линии означало делать карьеру, не более того. Программа "Время" воспринималась как досадная помеха перед художественной частью. За мою политинформацию классный руководитель назвал меня "проамериканцем" – впрочем, вполне добродушно. Там- и самиздат хранился в каждом третьем доме. Не было запрещенной книги, которую я хотел бы прочесть и не смог достать.
Но, видимо, этот же пофигизм сыграл с нами злую шутку во времена гласности. Мы вдруг с изумлением прочли и услышали то, что прежде читали и слышали только в нелегальщине. За "Московскими новостями" и "Независимой газетой" выстраивались несметные очереди. Народ прилип к телевизорам. Мы подсели на останкинскую иглу. Теперь с нами можно было делать все что угодно, скармливать любую чушь. "Пипл хавает" – фраза из ельцинских времен. Помню, я тогда перефразировал Блока, глядя на викторину "Что? Где? Когда?" и её талисман – сову: "И Ворошилов над Россией простер совиные крыла" (не Клим Ворошилов, конечно, а создатель и продюсер игры). От сеансов Анатолия Кашпировского и программы "Взгляд" совсем недалеко до "Старых песен о главном" и шоу Владимира Соловьева.
Легковерию способствовал и наш извечный инфантилизм. Нам внушали, что надо сохранять в себе детское начало, у нас царил культ молодости, физкультурных парадов, спортивных рекордов, мы не взрослели до седых волос, забыв вовремя созреть и играя в КСП и КВН. "Поскольку критиковать власть уже не разрешалось, поскольку легче всего было управиться с инфантильно некритичным народом, то этим извергам требовалось как можно больше голубоглазой, мечтательной инфантильности". Так писал после Второй мировой Герман Гессе, ставший "национал-предателем" после начала Первой. А Карл Юнг через четыре дня после капитуляции в Реймсе назвал юношеской психологию немцев и предрек: "Теперь, когда ангел истории покинул немцев, демоны будут искать новую жертву. И это будет нетрудно. Всякий человек, который утрачивает свою Тень, всякая нация, которая уверует в свою непогрешимость, станет добычей".
Надо осознать, что это не метафора. Тень – это злая ипостась личности, вытесняемая в подсознание. Но приходит заклинатель, и наш внутренний демон пробуждается. "Власть демонов огромна, – говорит Юнг, – и наиболее современные средства массового внушения – пресса, радио, кино – к их услугам". Ланцелот отлично понимал, что сразить главного дракона мало: "Работа предстоит мелкая. Хуже вышивания. В каждом из них придется убить дракона". Мы – увечная нация. Исцеление ещё даже не начиналось. Россия – в припадке юродивой истерики, когда уже ничего и никого не жалко. Однако и впавший в истерику на всякий случай не членовредительствует, ждёт, пока его остановят санитары.
Владимир Абаринов – вашингтонский журналист и политический обозреватель
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
