А.Ю. Галушкин. "Интересна каждая жизнь…". О русской литературе первой трети ХХ века: Избранные статьи и материалы / отв. ред. М.Л. Спивак; сост. В.В. Нехотин, М.Л. Спивак, М.А. Фролов. – М.: ИМЛИ РАН, 2021 (Библиотека "Литературного наследства". Вып. 6)

Но все-таки очень странно, и я никак не могу привыкнуть: жму руку человеку, который помнит, как начинал Маяковский (и сам начинал вместе с ним), мог видеть Толстого (но, как это ни странно, – не увидел), знал Мандельштама, Платонова… кажется, не удивлюсь, если однажды он скажет: помню как-то с Тургеневым…

Рискну предположить, что судьба недавнего выпускника факультета журналистики МГУ Александра Галушкина бесповоротно решилась в тот день 1983 года, когда он переступил порог дома Виктора Шкловского в качестве его литературного секретаря. На достаточно унылом фоне тогдашнего советского литературного ландшафта 90-летний, но деятельный и молодой душой Шкловский выглядел чудом уцелевшим обломком великого российского авангарда. Сам писатель так и выразился: Когда люди умирают, кто-то должен оставаться один (за них). Я остался один. За всех. Галушкин оставался со Шкловским почти до последних дней почтенного литератора, пытался помогать ему в работе над задуманной книгой об ОПОЯЗе. Конечно, случались конфликты, но в целом дуэт сложился: Вы хорошо работаете со мной, Саша. Я даю молоко, когда меня доят. – Работа. Приходит человек – надо работать. Это не насилие. Это историческая необходимость. – Вы человек, имеющий терпение. Видите, что человек рожает, но вместо того, чтобы, в нетерпении, бросить ему в голову канделябр, – жалеете и дожидаетесь своего.

Вспоминает Никита Шкловский-Корди: Саша учился у моего тестя Лазаря Ильича Лазарева (Шинделя) на факультете журналистики МГУ. Тот и рекомендовал его ВШ. Это была эпохальная удача ВШ, которому в жизни везло. Саша пришел очень скромным мальчиком в рваных ботинках, с задумчивым взглядом вверх и сразу правильно впрягся в работу, и мы почувствовали облегчение, потому что смена помощников-литсекретарей со времени болезни Серафимы Густавовны Суок была рядом приключений. А работа для ВШ была главной отрадой и смыслом жизни. Саша очень точно записал прямые отзывы ВБ на его участие – он был оценен по высшей мере. Саша вошел именно в работу, не касаясь никаких бытовых отношений в семье ВШ, и целиком взял на себя монтаж последней книги ВШ и подарил его последним месяцам вектор плодовитой работы. Это было драгоценнейшим благопоспешающим подарком. После смерти ВШ Саша продолжал работать с его архивом, но тень неудовольствия пролегла между ним и моим отчимом, поэтом Николаем Панченко, которого огорчило издание работ ВШ "Гамбургский счет", сделанное Сашей совместно с Александром Чудаковым в 1990 г. Авторский монтаж – состав оригинальных книг – был разрушен в жертву публикации малоизвестных текстов того же времени. Панченко как-то выразил Саше свое отношение, и это послужило поводом к уходу Саши от работы с нашей семьей. Я сохранял нежные дружеские отношения с Сашей и наша переписка до последних Сашиных дней строила перспективы работы с текстами ВШ, включая биографию, эпистолярные тома и описание Сашиных открытий. Помню, как он рассказывал об обнаружении писем ВШ в архиве Горького. Как у него дрожали руки и перехватывало дыхание.

Смотри также

Прекрасная Апулея. Эссе Виктора Шкловского

В 1984 году Шкловский умер, к тому времени Галушкин почти совершенно охладел к журналистике и беллетристике. Он стал историком советской литературы и занялся как раз периодом ее недолгого расцвета – 1920–1930-ми годами. В 1988 году поступил на работу в Институт мировой литературы им. М. Горького, весьма плодотворно участвовал в библиографических проектах, был одним из пионеров научного издания сочинений Замятина и Шкловского. В 1997 году защитил диссертацию, в последние годы своей слишком короткой жизни заведовал выпуском знаменитой серии "Литературное наследство". Скоропостижно скончался в июле 2014 года. Три года спустя коллеги выпустили мемориальный сборник, посвященный Галушкину. Теперь перед читателями – сборник статей Галушкина, которые он нередко называл расследованиями. Публиковались они в разные годы и в разных, не всегда легкодоступных изданиях. Собранные вместе, они помогают понять масштаб научных интересов и достижений покойного ученого.

Александра Галушкина вспоминают коллеги и друзья.

Моника Спивак (ИМЛИ, зав. отделом "Литературное наследство"): Я не помню обстоятельств первой встречи. Она не носила судьбоносного характера, как и многие последующие тоже. Но точно, что и при знакомстве Саша был крутым, ходил со своей репутацией: умный, всезнающий, строгий, требовательный, уже заслуженный, а мы начинающие. О нем с восторгом Давид Фельдман всегда рассказывал (они вместе тогда в ИМЛИ работали). В начале 90-х Саша свой знаменитый журнал De visu издавал, в нем самые лучшие, современные исследования и материалы печатались.

К своему Литнаследству относился как к миссии. Был погружен в работу, даже самую занудную. Указатель, выставка, сайт – все очень серьезно. Фильм про Литнаследство, выступления, интервью (тогда Литнаследство отмечало 80-летний юбилей) – все очень серьезно для него было. Не чтобы покрасоваться, но как бы с занудством и тщанием долг выполнял. Планы строил. Грандиозные. Это было реально его и только его место, только его должность. Он должен был бы на должности зав. Литнаследством состариться. Ему бы это очень пошло.

Он ведь выпускник журфака. Пошел туда по призванию, печатался в разных дурацких газетках с малых лет. Должно было быть легкое перо, легкость в мыслях, чтобы не помнить, о чем писалось вчера и с легкостью менять темы. Но в итоге – вышло что-то прямо противоположное журналистике. Архивный юноша, фундаментальный ученый, совсем не легкий в мыслях и делах. Он не так много написал, как мог бы, потому что писал трудно, наверное, можно назвать его тугодумом. Раскачать его на доклад, на написание статьи было сложно. Да и диссертацию он защитил только под диким нажимом Давида Фельдмана.

Мы с Михаилом Одесским бывали в гостях в их с Наташей Барбье квартире на Миусской улице. Там было завораживающе красиво, по-европейски, что и привлекало, и даже немного пугало. Друзьями стали в ситуации трагикомической. В Риме. Мы там были вроде бы после какой-то конференции, а они – крутые! – махнули в Рим на выходные просто развлечься и к прекрасному приобщиться. Наткнулись на них в церкви, кажется, Санта-Мария-дель-Пополо – и мы, и они хотели посмотреть капеллу Рафаэля. Потом пошли еще приобщаться к прекрасному и...

Михаил Одесский (РГГУ): Саша с Натальей выступили моими спасителями: я исхитрился во время посещения Виллы Боргезе потерять паспорт, они утешали меня, а потом засвидетельствовали в консульстве мою личность (жена не имела на это юридических прав). То есть отдых я им попортил.

Моника Спивак: Потом перерыв. Все уже очень заняты. Все мало общаются и редко видятся.

Вдруг замечаем в нашем дворе Галушкина. Он купил квартиру – как выясняется в процессе разговора и ее показа – в нашем доме, и не просто в доме, а прямо напротив нашей квартиры. Живем фактически втроем, вместе отмечаем праздники, принимаем гостей (больше наших). Он нежен с нашими родителями, выгуливает мою маму после операции, возится с нашими котами.

Думается, мы виделись если не каждый день, то почти каждый день. Ну и посещали что-то. Главное – митинги посещали, протестные, с какой-то прямо регулярностью, думая, что историю таким образом делаем. Саша тоненьким голоском кричал: "мы здесь власть".

Деликатен был до дрожи. Боялся помешать, быть обузой. Сначала, если у нас собирались гости, приходилось приглашать его настойчиво, повторять по несколько раз. Потом привык и уже сам приходил. Всегда, в любом обществе был кстати. Вместе с тем и ехидства ему было не занимать. Не идеализировал людей. Смотрел критично.

Редко, но делился воспоминаниями о детстве. Из щемящего: стоит зимой во дворе, и у каждого проходящего мимо спрашивает: Ты будешь со мной играть?

Михаил Одесский: Безусловно, Саша предпочитал молчать. Но – если вовлекали в беседу – вовлекался и вовлекался интересно. А если не вовлекали – все равно молчал активно, диалогично. И был остроумен, особенностью его юмора была не столько находчивая фраза, сколько мастерское использование цитат-лейтмотивов.

Он любил западное кино (Шкловского сравнивал со спилберговским Индианой Джонсом), замечательно знал живопись и архитектуру (мы все собирались погулять по конструктивистскому кварталу на Шаболовской, по которому он хотел "провести"). Вообще, был без преувеличения энциклопедистом, хотя – по складу характера – не демонстрировал это, как-то само обнаруживалось.

Саша очень хорошо знал русскую литературу XX века, но это открывалось, как правило, по оказии. Тем, что называется "актуальной литературой", думаю, именно интересовался, старался составить представление, но не увлекался. Кажется, ему нравилась вообще литература XX столетия: западная, латиноамериканская тоже. О Замятине ничего не могу сказать, а у Шкловского он выделял трагическую книгу "Третья фабрика", действительно потрясающую.

Рискну предположить, что очевидная Сашина сдержанность – и психическая, и научная – прикрывала эмоционального, ранимого (мнительного?) человека и – уверен – художественную натуру.

Моника Спивак: Но было у него и святое – встречи с парой-тройкой студенческих друзей, с Нехотиным, прежде всего. Тогда мы ему были не нужны. У них свои разговоры. Или может быть, и не какие-то там высокие разговоры, потому что пили они крепко, а вполне наполненное содержанием молчание. Думаю, что в общении с ними он был совсем другим, чем с нами.

Владимир Нехотин (ИМЛИ им. А.М. Горького): Началось наше без малого 37-летнее знакомство с АГ в сентябре 1977-го, когда традиционная в те времена для первокурсников журфака МГУ барщина по уборке опавших листьев в соседнем Александровском саду столь же традиционно перетекла в коллективное распитие. Саша, похоже, ожидал увидеть в журфаке некую light-версию литинститута. Где-то неподалеку от его дома в Коломенском располагался кооператив Союза журналистов, слышанная от обитателей которого фраза "гранки – верстки – главный зарезал" стала одной из постоянных Сашиных присказок, и вправду уместной на все случаи жизни и на все времена.

– Какая литература ему нравилась и как ученому, и как читателю?

– По университетской программе читать было столько, что на всякое "помимо" времени не хватало, примерно так же было и дальше. Истоки его интереса к Замятину – отдельная тема, приведу только его сравнение: "Если отжать, дистиллировать Тургенева, получится Бунин, а если Лескова – то Замятин". По косвенным признакам (потрепанность книг и случайные проговорки) – Паустовского многотомного читал, Алексея Толстого желтого, Фейхтвангера (собрание сочинений последнего потом буквально загрыз его пес Томич). Вроде бы и переводную фантастику читал, помню упоминания им Робера Мёрля и Артура Кларка по каким-то конкретным поводам. Саша как-то обмолвился, что в свое время его невероятно сильно впечатлила статья Эйхенбаума "Миг сознания" – именно как художественный текст, а не предмет ученой разработки. Бог весть, что именно он там нашел.

Вообще сейчас, специально задним числом вспоминая, сдается мне, что он не слишком любил говорить на эту тему, ни с кем своими личными пристрастиями не делился, внутрь себя не особо пускал.

Слово "отдыхать" Саша употреблял в значении "посидеть, выпить" – ностальгические воспоминания о лихой юности, живописные, но однообразные. Ходили и на полулегальные рок-концерты ("сейшенки"), но без фанатизма, а как получится, по инициативе всяких третьих лиц. С юности Саша надолго отдал свое ухо "Yes", затем круг его вкусов расширился, но и последние свои годы он слушал преимущественно музыку первой половины 1970-х, не считая достойной внимания продукцию всех тех, "кто не успел заявить о себе в роке до 1975-го".

Активный отдых любил. С конца 1970-х по середину 1980-х неоднократно ездил (сам или компанией) поразвлечься в город на Неве, где в те годы довольно долго существовал надежный, с беспроблемным поселением, флэт на Фонтанке 22, в тех самых стенах, где написана пушкинская "Вольность", с видом на Михайловский замок, но и со спартанским уровнем комфорта.

Окончив университет, Саша отправился в путешествие по Верхней Волге: сперва несколько дней или даже пара недель в Горьком, где жил тогда его дядя по отцу, с посещением окрестностей, в т. ч. неблизких (точно помню его рассказы о Светлояре и о Флорищевой пустыни); потом вверх по реке, в бюджетных трюмах ежедневной тогда пассажирской линии – ночь на пароходе, выход на каждой стоянке, вечером на следующий пароход и так до Химок.

В постсоветские годы с большим интересом ездил по всему миру, куда получится (не имею в виду профессиональные выездá, такие тоже были), так и говорил, что никогда не надоедает смотреть на разные образы жизни.

Смотри также

Литературная жизнь продолжается

Моника Спивак: Путешествовать по миру любил очень, особенно Париж и Средиземноморье. Но при нас никуда не выезжал. Все собирался, планировал, мечтал об этом, но и денег не было, и как-то внутренне не мог собраться, решиться. Путешествовать вместе – только мечтали, планировали. Даже билеты купили и квартиру на троих сняли в Новгороде, а он за день до отъезда умер.

Он не должен был умереть. Ничего страшного у него не было, дурацкий аппендицит. Даже не острый приступ. Слегка болело, мы его в такси посадили, чтобы в академическую больницу он поехал, а там... врачи продержали до перитонита. Потом после операции не проследили. Вечером накануне того дня он пытался сказать мне, что видел смерть. Я не слушала, отмахнулась. Зря.

Галушкин рассматривал развитие отечественной словесности после революции как процесс создания и взаимодействия множества литературных групп. Одновременно с этой стихией действовала организованная и направленная сила: советская власть стремилась утвердить свою диктатуру и в литературном мире. Она преследовала и ликвидировала самостоятельные союзы и насаждала послушные. К сожалению, ей это в общем удалось сделать, для чего пришлось давить и собственных сторонников типа РАППа, часто бывших "большими роялистами, чем сам король"; к началу 30-х годов искоренялась уже всякая "самодеятельность". Галушкин в полной мере замечал оба направления литературного движения и многие свои исследования (или расследования) посвящал как раз столкновению этих направлений. Например, статья Галушкина 1996 года посвящена борьбе литераторов за "академические пайки" в начале 20-х годов. Он анализирует последствия решения секции Ученого совета Наркомпроса от 19 июня 1922 года касательно регистрации работников искусств при Комиссии по улучшению быта ученых (КУБУ). Этим решением устанавливались пять категорий "работников искусства" для получения дополнительного обеспечения: 1) молодые деятели, талантливые, но не установившиеся; 2) молодые, но уже определившиеся, с несомненным дарованием; 3) лица зрелого дарования с крупным стажем; 4) деятели искусства всероссийского значения; 5) деятели мировой известности. Галушкин указывает, что в петроградском списке КУБУ ко 2-му разряду были отнесены М. Кузмин, М. Лозинский, В. Ходасевич, М. Шагинян, К. Чуковский, В. Шкловский. По 3-й категории проходили А. Ахматова, Ф. Сологуб, а писатели-коммунисты (группа Серафимовича) предлагали В. Маяковского. В 4-й разряд зачисляли А. Серафимовича, В. Брюсова, В. Вересаева, 5-го разряда удостоился из писателей лишь М. Горький. Галушкин указывает, что академический паек был калорийнее даже совнаркомовского, так что борьба за пайки была своего рода борьбой за существование в тогдашней разоренной стране. К примеру, из списков 1922 года были вычеркнуты М. Цветаева, Н. Бердяев, Ф. Степун, В. Лидин, С. Волконский, но аппетиты писателей-коммунистов были гораздо больше, а их список – куда длиннее.

Галушкин изучал группы имажинистов и установил, что решения о запрете их организованной деятельности принималось на уровне ОГПУ и НКВД. В частности, он опубликовал письмо от 17 ноября 1928 года учредителю общества поэтов и литераторов "Литература и быт" Олегу Леонидову, подписанное наркомом Толмачевым: Ввиду неясности намеченных путей для разрешения поставленной перед обществом специальной задачи отражения в литературе Советского быта и тем самым исключения специфического значения Общества, НКВД считает организацию общества "Литература и быт", наряду с существующими аналогичными литературными объединениями, нецелесообразным, а посему в утверждении устава названного Общества ОТКАЗЫВАЕТ.

Коллега и соавтор Владимир Нехотин вспоминает слова Галушкина о том, что решительную роль в его постепенном переходе от анализа текстов к изучению литературной жизни и ее институтов сыграли работы Л. Флейшмана о Пастернаке.

Кандидатское исследование Галушкина, выполненное под руководством Г.А. Белой, называлось "Дискуссия о Б. Пильняке и Е. Замятине в контексте литературной политики конца 1920-х – начала 1930-х гг.". Галушкин отталкивался от частного, хотя и очень драматичного эпизода, – кампании шельмования Замятина и Пильняка в 1929 г. за публикацию в эмигрантских изданиях романа "Мы" и повести "Красное дерево". Филолог увидел и доказал в истории этого эпизода тенденцию – власть решительно взялась за установление контроля над советскими писателями. Результатом травли двух крупных писателей стало, в частности, преобразование Всероссийского союза писателей во Всероссийский союз советских писателей. В памяти современников эти события четко связались с коллективизацией и раскулачиванием, а в эмиграции резюмировали: Цензурное нововведение большевиков заменило право на книгу правом на ее автора (Ю. Сазонова в газете "Последние Новости" от 17 октября 1929). Позднее одна из жертв кампании писал об эпидемии покаяний: на страницах газет проходили целые процессии флагеллантов: Пильняк бичевал себя за признанную криминальной повесть ("Красное дерево"); основатель и теоретик формализма Шкловский отрекался навсегда от формалистической ереси; конструктивисты каялись в том, что они впали в конструктивизм и объявляли свою организацию распущенной; старый антропософ Андрей Белый печатно клялся в том, что он в сущности антропософический марксист (Е. Замятин. "Москва – Петербург").

Близость к Шкловскому неразрывно связана с интересом Галушкина к истории всего ОПОЯЗа. Даже названия посвященных формалистам статей вполне отражают характер взаимоотношений ученых литераторов и власти: неудавшийся диалог, несостоявшееся возрождение. Совместно с Нехотиным Галушкин готовил публикацию дневников Эйхенбаума (изданы пока частично). В "Разговорах с Виктором Шкловским", где Галушкин выступает в роли Босуэлла и Эккермана, филолог пробует характеризовать самого Шкловского как ученого-формалиста: Он не хотел доказать – он стремился высказать. И по ходу дела придавал наукообразность своей работе… Его путешествия в литературу – скорее пиратские набеги, чем академически беспристрастное исследование литературоведа-ботаника, собирающего гербарий… Познание В.Ш. основано прежде всего, в отличие, скажем, от Бахтина, на интуиции (что, конечно, не исключает большого знания). В.Ш. схватывает направления течения подземных рек искусства.

Пора перейти от групп и процессов к персоналиям. Центра научного внимания Галушкина не покидали два писателя, две личности. Одним был Виктор Шкловский, можно сказать, его крестный отец в литературоведении. Записи выражений, воспоминаний и мнений Шкловского, сделанные Галушкиным в период его секретарства, представляют большую ценность. Важность своего дела Галушкин прекрасно сознавал: Раньше В.Ш., кажется, был осторожнее. Теперь говорит почти обо всем без предварительной цензуры. Раньше (возвращаясь к творчеству, уходя от жизни) он (очевидно, все-таки подсознательно) не так обнажал метод своего письма, мышления. Быть может, поэтому еще мои заметки имеют какую-то ценность (а в этом я уже не сомневаюсь).

Шкловский в записях Галушкина многолик: В голове живут как будто два Шкловских: один, которого я хорошо знаю по мемуарной литературе, по Опоязу, Шкловский – формалист, лефовец и т. д. И другой Шкловский – сегодняшний… Шкловские спорят между собой. Шкловский вспоминает Шкловского… И – для эффектного конца, излюбленные самим Шкловским образы: Дон Кихот и Санчо Панса. Но был также и Шкловский – барон Мюнхгаузен, представляющий головную боль для исследователей: Все мы тогда в Германии готовились к восстанию. Приехала Лариса Рейснер, которая потом, в России, очень умно умерла за день до своего ареста, – она должна была поднять восстание на флоте, в порту. Должно было быть, как у Эйзенштейна в "Броненосце "Потемкине"Я должен был возглавить отряд броневиков, чтобы брать штурмом Бранденбургские ворота. Еще был Шкловский – мастер острого слова и парадокса: Покамест человек научился только делать друг другу неприятности. Я даже думаю, что тот человек, который изобрел огонь, – он первым делом побежал с факелом поджигать соседнюю деревню. Был Шкловский – шекспировский могильщик на кладбище отечественной изящной словесности: В английских домах, на лестницах, есть такие приспособления – ниши в стене. Они сделаны для того, чтобы было куда встать, когда выносят гроб из комнаты. Наша литература напоминает мне такие ниши… И все-таки Сталин уничтожил нашу литературу. По самым скромным подсчетам – убито было 640 человек писателей. Конечно же, был и Шкловский – ценный мемуарист – аналитик. Вот он вспоминает Кузмина: Блистательный человек. Очень добрый, мягкий. Говорите, интересная проза? Я помню стихи. Он был прежде всего поэт. Очень европейский поэт. Помню изумительные "Александрийские песни" и это стихотворение: "А я полюбила его потому что… А он ушел, потому что…". Здесь в пародированном виде дано перечисление типов романных завязок и развязок. Влияние его еще недооценено в нашей литературе. Мне кажется, что Ахматова – литературное детище Кузмина.

Шкловский числился среди "Серапионовых братьев", наставником которых был Замятин. Шкловский рассказывал Галушкину, что в 1922 году, когда его должны были арестовать, ему сильно помог Замятин: свел с контрабандистами и ссудил немалой суммой денег. Шкловский о старшем товарище рассуждал: очень крупный писатель. Но мне кажется – не развернувшийся. Он написал роман "Мы" и, кажется, сам не мог предположить тогда, насколько пророческим этот роман окажется. А получилось даже хуже, чем он предполагал.

Другим героем штудий Галушкина стал как раз Евгений Замятин. Более четверти века собирал и анализировал Галушкин материалы для его критической биографии, но, к сожалению, написать ее не успел. Ее сделала Джулия Куртис в 2013 году (на англ. яз.), год назад опубликован русский перевод. В настоящем сборнике републикуются статьи Галушкина, посвященные важным, неизвестным и умышленно замолчанным эпизодам жизни Замятина. Помимо травли Замятина в 1929 году Галушкин тщательно расследовал сюжеты, связанные с попытками автора опубликовать роман "Мы" на родине, и другие издательские репризы Замятина; истории несостоявшейся эмиграции Замятина в 1922–1923 гг. и состоявшейся – в 1931 г.; сенсационный прием эмигранта Замятина в Союз советских писателей в 1934 году. В своих работах Галушкин использовал разнообразные, часто ранее неизвестные источники. Вот Замятин пишет в сентябре 1922 года, сразу по освобождении из тюрьмы, Воронскому о своих этических разногласиях с большевиками: Я вовсе не такой уж вегетарианец; я понимаю убийство в бою, где человек покупает право убивать ценою своей жизни. Но вот что хотите – не могу принять убийство связанного человека. А главное – я убежден, что это не нужно и вредно для самой власти. Пусть это делают Балаховичи – но зачем это делает революция? Во взятой мною на улице проститутке я не буду искать чистоты, но в женщине, которую люблю, буду. А вот Замятин объясняет Сталину причины своего желания уехать из СССР: резолюции московских и ленинградских правлений Союза Писателей, принятых – будем говорить прямо: под давлением со стороны – требуют от меня "отказа от идей", девять лет назад выраженных в романе "Мы". Таких нелепых требований никто не пытался предъявлять к писателю даже в царское время. То, что сделано, что существует – объявить несуществующим я не могу. Причины цензурных запретов на произведения коротко передает фраза из письма предположительно А. Эфроса А. Тихонову, пересказывающая обсуждение романа "Мы" в ленинградском Гублите: Мне говорили о пародии на коммунизм, потом на коллективизм, потом вообще на какую-то установку обывателя, который де не может не прочесть это иначе как пародию на нашу современность. Вопрос об отъезде Замятина за границу решался на Политбюро, о чем свидетельствовал иногда допускаемый на заседания в те годы Иван Гронский (в частности, председатель оргкомитета по подготовке Съезда писателей): да, у Сталина был тяжелый характер. Когда Замятину разрешали выезд за границу (его никто не высылал), то большинство членов Политбюро было против этого решения. Сталин высказался за разрешение и заявил при этом, что Замятин ничего против нас там не напишет. И оказался прав. Причины такой благожелательности Сталина к Замятину лежат, по всей видимости, в иррациональной сфере. Во всяком случае, когда Замятин прислал из Франции в 1934 году заявление с просьбой принять его в Союз советских писателей, то секретарь Оргкомитета П. Юдин запросил указаний лично у Сталина. Резолюция советского тирана была недвусмысленной: Предлагаю удовлетворить просьбу Замятина.

Интересовали Галушкина-исследователя не только заметные фигуры и группы, но и забытые оригиналы. Вместе с Нехотиным они издали поэтические сочинения Нины Хабиас (она же Комарова, Оболенская), скандально известные эротическими сюжетами и обсценной лексикой:

Телом скатанная как валенок
Головы мосол между ног
Вышиб любовь на заваленку
Сапожищем протоптанный кот
Довольно колеса белок
Аркане шею тянуть
На отопленном спермой телу
Креститель поставил свечу
У меня все места поцелованы
Выщипан шар живота
Как на скачках язык оторван
Прыгать барьеры зубам
О кланяйтесь мне совнаркомы священник и шимпанза
Я славнейшая всех поэтессин
Шафрана Хебеб Хабиас.

Последние сведения о Хабиас Галушкин нашел как раз в архиве у Шкловского, получившего в октябре 1943 года от поэтессы письмо с просьбой оказать помощь. Отправлено оно было из Туркменской ССР.

Деятельно интересовался Галушкин биографией Альвэка [Иосифа Израилевича], который на Первом съезде пролетарских писателей кричал: Что вы ластитесь к пролетариату? Он вас все равно угробит! А потом, уже во время войны, согласно свидетельству Шкловского, бросился в лестничный пролет литераторского дома.

Заново открыл Галушкин чудесного рязанского поэта Николая Хорикова (1899 – после 1933). Хориков перебрался в Москву, поступил в Литературно-художественный (Брюсовский) институт, работал на шарикоподшипниковом заводе, но главное, – выступил с манифестом акоитизма (от слова coitus). В своих рукописных декларациях Хориков утверждал: Акоитизм – это протест в жизни и литературе против полового общения и утверждение внеполовой любви, лирических отношений между мужчиной и женщиной… Половой акт – гильотина любви… Брак, регистрированный и не регистрированный, – преступление… Продолжая потомство, человек продолжает скорбь на земле (войны, болезни, голод). Вступая в половой акт, человек совершает двойное преступление: убивает высшую радость (любовь) и приносит в мир страдание, рожая потомство. Рожденье детей – преступный эгоизм… Человек волен распоряжаться своей жизнью, но не имеет права продолжать ее.

Можно не соглашаться с категоричным мнением забытого поэта. Но несомненно и то, что главными детищами художников и исследователей являются их работы. Трудно спорить с тем, что уникальным ребенком Андрея Белого и Аси Тургеневой стал роман "Петербург". Избранные статьи и материалы, подготовленные Галушкиным и бережно переизданные его коллегами, – замечательное потомство ученого.