Мой дед по материнской линии Григорий Маркович Хейфец (дед Гриша) был сталинским шпионом. Во время Второй мировой воины он работал в Сан-Франциско вице-консулом и руководил попытками советской разведки проникнуть в американский атомный проект. Я много лет считал, что дед завербовал самого директора проекта Роберта Оппенгеймера. Историки до сих пор спорят, правда это или нет. Ответ зависит от признания подлинности таинственного документа из советских архивов.
Дед однажды рассказал мне, что в Америке был знаком с Оппенгеймером, а по возвращении в конце войны в Москву беседовал с разработчиком советской бомбы И. В. Курчатовым, который долго его расспрашивал о своем американском альтер-эго. Наш разговор состоялся осенью 68-года, когда я, 20-летний студент МГУ, попал на дипломную практику в Курчатовский институт, флагман советской ядерной науки, носящий имя своего покойного основателя. Дед Гриша к тому времени уже 13 лет был на пенсии.
Услышав, что я работаю в "курчатнике", Гриша очень возбудился, заставил меня рассказать ему все об институте, а потом задумчиво заметил: "Я был там в 44-м году, когда институт только организовался. Курчатова интересовал один мой знакомый в Калифорнии".
– Ты был знаком с Оппенгеймером? – не удержался я. Как всякий молодой ученый, я знал о "прогрессивном американском физике", выступившем против водородной бомбы, и о гонениях на него во времена маккартизма.
меня не покидала мысль, что у Гриши были тайные дела с Оппенгеймером
Гриша заколебался, об этом ему нельзя было говорить. Но он чувствовал себя таким невостребованным. После стольких лет забвения и бездействия внук-студент был единственным, кого еще интересовали его прошлые дела.
– Да, – вздохнул он. – Оппи. Он был настоящим антифашистом. И дорого заплатил за это…
– Он… то есть ты имел отношение к бомбе? – не унимался я.
– О, нет-нет, я занимался чисто политическими вопросами, – Гриша уже пожалел, что сболтнул лишнего. – Атомными делами занимались "соседи" из ГРУ. Мы в консульстве не имели к этому никакого отношения.
Курчатов, согласно Грише, интересовался своим американским антиподом как человеком: как тот одевается, как держится, что говорит? Ведь Гриша был единственным, кто лично знал обоих. Неудивительно, что Курчатов хотел узнать об Оппи побольше; простое человеческое любопытство, не более того.
Сверх этого дед ничего мне не сказал; он хранил свои секреты. Тем не менее меня не покидала мысль, что у Гриши были тайные дела с Оппенгеймером.
О том, что у Луизы Брэнстен были с моим дедом романтические отношения, я узнал из рассекреченных донесений ФБР
Эта моя мысль находится в прямом противоречии с тем, как взаимоотношения Оппи с советской разведкой показаны в голливудском фильме, собравшем урожай "Оскаров" в этом году. В голливудской версии Оппенгеймер гневно отказывается от предложения своего друга, профессора французской литературы Хаакона Шевалье, передать в советское консульство технические данные о бомбе. В фильме мой дед не упоминается, но именно он, будучи резидентом НКВД в консульстве, должен был получить информацию от Оппи. Хоть Оппенгеймер и отказался от сотрудничества, он не сообщил куда следует (вернее, сообщил, но с задержкой в несколько месяцев) о попытке вербовки, чтобы не подставить своего приятеля Шевалье. В конце концов это вышло ему боком: в разгар холодной войны его заподозрили в измене, лишили допуска к секретной работе и подвергли остракизму. Гонения на “отца атомной бомбы” со стороны бюрократической системы составляют одну из главных сюжетных линий голливудского фильма.
Я бы не стал вытаскивать из пыли мою частную теорию о предосудительных связях Оппи с дедом Гришей, если бы на протяжении десятилетий время от времени не появлялись разнообразные улики и свидетельства в пользу того, что с лояльностью Оппи в отношении американских тайн все было не так однозначно и что Голливуд значительно упростил картину.
Дед Гриша умер в Москве в 1984 году, через девять лет после того, как я навсегда покинул СССР. Весть о его смерти застала меня в Нью-Йорке, где я преподавал микробиологию в Колумбийском университете. Я думал, что Гришины тайны навсегда ушли вместе с ним. Но через десять лет, в 1994 году, в Америке вышла книга о советских шпионах, в которой две главы были посвящены моему деду. Это были воспоминания 95-летнего Павла Судоплатова, бывшего шефа сталинской разведки, организатора убийства Троцкого и руководителя партизанского движения. Судоплатова разыскали в Москве два американских журналиста – супруги Джеральд и Леона Шехтер, которые под его диктовку написали книгу “Спецоперации: воспоминания нежелательного свидетеля – сталинского супершпиона”.
Судоплатов рассказал, что дед Гриша познакомился с Оппенгеймером в доме сан-францисской миллионерши Луизы Брэнстен. Я собрал всю информацию о Луизе, которую только мог найти. В газетах того времени её называли не иначе как "абрикосовая наследница", поскольку её состояние происходило из семейного бизнеса по производству сухофруктов. О том, что у Луизы Брэнстен были с моим дедом романтические отношения, я узнал из рассекреченных донесений ФБР. Их свидания детально фиксировались двумя микрофонами, установленными оперативниками в спальне и библиотеке особняка Луизы по адресу: 2626 Грин-стрит, за углом от советского консульства. Луиза сошлась с моим дедом вскоре после его прибытия в Сан-Франциско осенью 41 года; она тогда только что развелась со своим первым мужем – известным голливудским сценаристом. Грише было 42; Луизе 33, т. е. она была на 8 лет моложе моей бабушки, которая в это время находилась в эвакуации на Урале. Луиза не жалела денег на прогрессивные проекты. В её доме собирался цвет лево-либеральной Калифорнии. Согласно отчетам ФБР, она была секретным членом Коммунистической партии США и помогала Грише выявлять кандидатов для вербовки.
***
Вечеринка, на которой Гриша познакомился с Оппи, состоялась 6 декабря 1941 года по случаю сбора средств в пользу ветеранов “Бригады им. Авраама Линкольна” – американского добровольческого отряда, воевавшего под эгидой Коминтерна в Испанской гражданской войне (вспомним хемингуэевский "По ком звонит колокол"). Советский дипломат, сам ветеран Коминтерна, произвел большое впечатление на профессора левых взглядов из университета Беркли, и они быстро нашли общий язык.
Понимал ли Оппи, что перед ним сидит не простой дипломат дружественной страны, а агент советской разведки?
Это были судьбоносные дни; на следующее утро японцы нанесли удар по Перл-Харбору, а четыре дня спустя Гитлер объявил войну США. Когда еще через несколько дней Гриша и Оппи встретились на ланче тет-а-тет, их страны были в состоянии войны с Германией и собеседники чувствовали себя союзниками.
Оппи мучило чувство беспомощности в связи с военными успехами нацистов в Европе. Единственную надежду на то, чтобы остановить Гитлера, он видел в Красной армии. Понимал ли он, что перед ним сидит не простой дипломат дружественной страны, а агент советской разведки? Имело ли это для него какое-нибудь значение?
Так или иначе, по словам Судоплатова, на той встрече Оппи рассказал Грише о секретном письме Альберта Эйнштейна президенту Рузвельту по поводу атомной бомбы. Ставшее впоследствии исторической вехой, с которой началась ядерная эпоха, письмо предупреждало администрацию о военном потенциале атома и о том, что работа над новым оружием в Германии, возможно, уже началась. В те дни о письме знали лишь несколько человек. Вашингтонская бюрократия, жаловался Оппенгеймер, тянет с решением: прошло уже почти два года, и ничего не происходит. Если немцы сделают бомбу первыми, произойдет катастрофа.
Как пишет Судоплатов, несколько дней спустя они встретились еще один – и последний – раз. К концу 42-го года администрация наконец, раскачалась, был запущен грандиозный оборонный проект с центром в Лос-Аламосе, и Оппи стал его научным руководителем. С этого момента он перестал общаться с компанией Луизы Брэнстен и скрылся за стеной секретности. Но слухи о его новой роли ползли по городу.
По словам Судоплатова, донесения Гриши о разговорах с Оппенгеймером, о его “исчезновении” и о том, что в тайном проекте участвуют десятки ученых, в том числе нобелевские лауреаты, сыграли решающую роль в решении Сталина начать работу над советской бомбой в московской лаборатории Игоря Курчатова.
Координатором программы в политбюро стал Берия, а Судоплатова назначили руководить разведывательной частью. В секретных советских сообщениях американский атомный проект получил кодовое название "Энормоз" (enormous – "грандиозный"). Поначалу проникновение в "Энормоз" шло через активистов компартии США из университетской среды. Но к концу 43-го года московский центр, боясь раскрыть операцию, приказал Грише прекратить всякие контакты между коммунистами, связанными с консульством, и учеными "Энормоза". С этого момента вся информация из Лос-Аламоса попадала в Москву через нелегальную сеть от "кротов", внедренных в американский проект, которые передавали информацию через тайных курьеров, не связанных с компартией.
Оппенгеймер внедрил в свою собственную лабораторию шпиона!
Самым важным кротом был Клаус Фукс, немецкий физик, который в конце концов передал в Москву подробные технические данные бомбы. Фукс прибыл в Лос-Аламос в составе группы британских физиков в конце 44-го года, когда Гриша уже вернулся в Москву. Но, согласно Судоплатову, Фукс оказался в Лос-Аламосе не без помощи Гриши (и Оппи). Дело в том, что жена Оппи Китти, а также его брат Фрэнк оставались активными тайными членами компартии. Еще до того, как Гриша прекратил контакты с Оппи, он разработал план, как с их помощью привлечь его к сотрудничеству. Центральную роль здесь сыграла Лиза Зарубина, жена нью-йоркского резидента Василия Зарубина. С Гришиной подачи она сблизилась с Китти и Фрэнком и через них внедрила в сознание четы Оппенгеймер мысль, что по справедливости к работе против Гитлера должны быть допущены беженцы из Европы, участники антигитлеровского сопротивления. Был даже разработан специальный пароль, по которому Оппи мог узнать, что тот или иной ученный рекомендован товарищами из европейского антифашистского подполья. Фукс якобы знал этот пароль. Получалось, что Оппенгеймер внедрил в свою собственную лабораторию шпиона!
Судоплатов утверждает, что неудачная попытка вербовки Оппи с помощью Элтентона и Шевалье в 1943 году была предпринята через голову Гриши в нарушение приказа о прекращении дальнейшей работы по “Энормозу”:
Мы понимали, что американская контрразведка обратит внимание на связи Хейфеца с прокоммунистическими кругами, имеющими выход на специалистов Манхэттенского проекта. Получив соответствующую директиву Москвы, Зарубин приказал Хейфецу немедленно прекратить разведывательные операции с использованием активистов компартии. Однако ряд активистов продолжали действовать по собственной инициативе. В 1943 году, нарушив полученное от Зарубина указание, они, не зная о наших выходах на семью Оппенгеймера, обратились к нему с просьбой о предоставлении информации о работах в Лос-Аламосе. Оппенгеймер, опасавшийся раскрытия связей через жену и брата с нашими людьми, вынужден был поставить в известность американские спецслужбы об этой просьбе знакомого, связанного с компартией. Это привело к тому, что все связи с видными физиками, участвовавшими в работах по атомной бомбе, были переключены на канал нелегальной разведки и использование специальных курьеров, имевших безупречное прикрытие в глазах американской контрразведки.
По версии Судоплатова, ирония судьбы была в том, что неудачная вербовка с помощью Шевалье попала в поле зрения ФБР и стала главной претензией к Оппи во время последующего расследования Комиссией по атомной энергии (о чем и повествует голливудский фильм). Однако информация о том, что Оппи откровенничал с моим дедом и помог трудоустроить Фукса, оставалась для американцев неизвестной вплоть до выхода книги Судоплатова.
***
Обвинение Оппи в работе на русских звучало возмутительным богохульством
Когда мемуары Судоплатова вышли из печати, его откровения вызвали бурю протестов со стороны американских физиков. К этому времени я уже хорошо освоился в американском академическом мире и следил за этими баталиями изнутри научного сообщества. Споры отличались гораздо более острыми эмоциями, чем можно было ожидать от банальной дискуссии на историческую тему. Оппи по сей день остается священной фигурой для целых поколений ученых. Он первый сказал, что авторы научных разработок несут ответственность за их применение. Его борьба против термоядерного оружия стала интеллектуальной основой недоверия ученых к власти. Травля Оппенгеймера в 50-е годы считается классическим примером охоты на ведьм, расправы бюрократов с диссидентом. Обвинение Оппи в работе на русских звучало возмутительным богохульством, и в ответ, в бесчисленных редакционных комментариях, рецензиях и академических дискуссиях Судоплатова обвинили во лжи, а чету Шехтер – в недобросовестной журналистике. Шехтеры оказались в незавидной роли защитников своего источника, а заодно и моего деда – двух шпионов, которые к тому времени уже были в могиле (Судоплатов умер в 1996 г. )
К полной неожиданности Шехтеров, им на помощь пришли спецслужбы обеих стран, которые обнародовали до тех пор засекреченные документы.
Забавно, что шпионы с обеих сторон сделали это по одной и той же причине: чтобы укрепить свою стремительно падающую репутацию рассказами о славных победах прошлого.
ЦРУ в эти дни пыталось придти в себя после скандального разоблачения Олдрича Эймса, российского "крота" в недрах американской разведки. Во вновь вспыхнувшем интересе к атомному шпионажу тогдашний директор ЦРУ Джон Дойч увидел возможность рассказать о прежних достижениях. В своей следующей книге "Священные секреты: как советские шпионы изменили историю Америки" (2002) Шехтеры рассказывают, как Дойч в сердцах воскликнул: "Почему все только и говорят о наших провалах?! Почему бы не рассказать об успехах?"
мой дед Гриша под псевдонимом ХАРОН был одним из главных участников тайной переписки
И вот, в июле 95-го года Дойч с большой помпой обнародовал архивы ВЕНОНЫ – секретного проекта по расшифровке перехваченных коммуникаций между московским центром и резидентурами НКВД в США во времена Второй мировой войны – более 3000 сообщений начиная с 42-го года. Правда, на то, чтобы взломать код, потребовалось более десяти лет, и когда американцы наконец прочли переписку, она уже имела не столько разведывательную, сколько историческую ценность. Правда в вопросе атомного шпионажа ВЕНОНА мало что прояснила – “Энормоз” упоминался крайне редко, видимо потому, что в 43 году эту тему отобрали у НКВД и передали военной разведке ГРУ. И тем не менее ВЕНОНА по праву считается величайшим достижением контрразведки, т. к. она продемонстрировала масштаб советского проникновения во все американские сферы, реабилитировала ястребов холодной войны, предупреждавших о советской угрозе, и разоблачила многих до того неизвестных советских агентов. Среди прочего ВЕНОНА отдала должное и моему деду Грише, который, под псевдонимом ХАРОН, был одним из главных участников тайной переписки.
Тем временем в Москве Служба внешней разведки СВР, наследница “закордонной разведки НКВД”, вела свою борьбу за общественное признание. Хотя то, что русские украли у американцев бомбу, было не новостью на Западе, официальная советская историография эту тему замалчивала. Рассказ Судоплатова был первым после падения СССР громким напоминанием об атомных шпионах, и это пришлось не по вкусу российской Академии наук, которая как раз в эти дни пыталась отстоять свой прежний статус в постсоветском устройстве России. Сомнению было подвергнуто главное достижение физики советского периода: по Судоплатову получалось, что атомное оружие не создали академики, а украли чекисты. Российская научная верхушка развернула отчаянную кампанию в СМИ, доказывая, что достижения Курчатова были полностью “оригинальны” и что шпионы не имели к этому никакого отношения. В ответ СВР пошла на беспрецедентный шаг – чету Шехтер допустили к секретным архивам. Среди сокровищ, которые они там обнаружили, а потом опубликовали в “Священных секретах”, оказались личные дела Гриши Хейфеца и Лизы Зарубиной, в том числе замечательное фото деда Гриши в молодые годы.
Но главной находкой Шехтеров было обнаруженное в архивах письмо наркома госбезопасности Всеволода Меркулова на имя главы НКВД Берии (НКГБ тогда был подразделением НКВД) по вопросу атомного шпионажа, датированное 2 октября 1944 г. Привожу его полностью.
Л.Б. получено ВМер
СОВ. СЕКРЕТНО
СРОЧНО
экз № 3 .
НАРОДНОМУ КОМИССАРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР ГЕНЕРАЛЬНОМУ КОМИССАРУ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ
товарищу БЕРИЯ Л. П.
В соответствии с Вашими указаниями от 29.IX-1944 г. НКГБ СССР продолжает мероприятия по получению более полной информации о состоянии работ [по проблеме урана] и их развитию за границей.
В период 1941-1943 гг. важные данные о начале исследований и работ в США по этой проблеме были получены нашей закордонный агентурой с использованием контактов тт. ЗАРУБИНА и ХЕЙФЕЦ и в связи с выполнением ими ответственных поручений по линии [ИККИ].
В 1942 г. один из руководителей научных работ [по урану в США проф. Оппенгеймер (негласный член аппарата т. Браудера)], проинформировал нас о начале работ.
По просьбе тов. ХЕЙФЕЦА, подтвержденной [т. Браудером] им было оказано содействие в допуске к исследованиям ряда наших проверенных источников, в т. ч. родственника [т. Браудера] .
В связи с осложнением оперативной обстановки в [США], роспуском [Коминтерна], а также, принимая во внимание объяснения тт. ЗАРУБИНА и ХЕЙФЕЦ, по делу МИРОНОВА, представляется целесообразным немедленно прервать контакты руководства и активистов [КП США] с учеными и специалистами, участвующими в работа по [урану].
НКГБ просит получить согласие Инстанции.
НАРОДНЫЙ КОМИССАР ГОС. БЕЗОПАСНОСТИ СССР
Комиссар Государственной безопасности I ранга
/МЕРКУЛОВ/
Наблюдательный читатель отметит, что документ был отпечатан в 3 экземплярах, а наиболее чувствительная информация (в тексте в квадратных скобках) была вписана Меркуловым от руки, чтобы не попалась на глаза машинистке. Первый экземпляр письма был направлен Берии, который прочитал его на следующий день, о чем свидетельствует рукописная пометка Меркулова “Л.Б. Получено. ВМер”. Второй экземпляр ушел в архив НКГБ (откуда его через 58 лет извлекли Шехтеры), а третий попал в архив Первого управления НКГБ, т. е. закордонной разведки.
Упомянутый дважды в письме т. Браудер – это Эрл Браудер, генеральный секретарь компартии США, дед нашего современника Уильяма Браудера, лоббиста “Закона Магнитского”. В российской разведывательной терминологии “негласный член аппарата т. Браудера” (так охарактеризован в письме Оппенгеймер) означает “тайный член компартии”; а ИККИ – это исполком Коминтерна. “Инстанция”, согласие которой на продолжение операции испрашивает Меркулов, на бюрократическом жаргоне тех времен – это лично Сталин.
Наконец, “Миронов”, по делу которого Гриша и Зарубин давали объяснения, – это заместитель нью-йоркского резидента Василий Миронов, написавший Сталину донос на своего начальника, резидента в Нью-Йорке Василия Зарубина, его супругу Лизу а также на Гришу, обвинив их в связях с ФБР. В результате этого доноса чета Зарубиных, а также Гриша были в середине 1944 г. отозваны в Москву. Как утверждает Судоплатов, последовавшее расследование всех троих полностью оправдало. К тому же выяснилось, что Миронов одновременно отправил анонимку в ФБР, где выдал тайную роль Зарубиных и Хейфеца. Миронов был признан невменяемым и отправлен в сумасшедший дом. А Лиза Зарубина и мой дед получили по ордену Красной Звезды за успехи в атомном шпионаже – я этот орден видел в детстве своими глазами. Об их возвращении в Америку теперь не могло быть и речи, и оба были трудоустроены в Отделе “С” (отделе Судоплатова), занимавшемся атомным шпионажем.
Итак, казалось бы, “письмо Меркулова” поставило точку в вопросе о роли моего деда в истории атомной бомбы: он выведал у Оппи первоначальную информацию об “Энормозе”, а затем с помощью Лизы Зарубиной внедрил Фукса в самое сердце американского проекта. Донос Миронова оборвал этот этап Гришиной карьеры, и он вернулся в Москву.
***
Но все оказалось не так однозначно. Вскоре после выхода мемуаров Судоплатова появилась альтернативная версия, которая не только очистила Оппи от обвинений в предательстве, но и низвела Гришу с центрального места в этой интриге на роль незначительного статиста. В 1996 г. в Лондоне объявился некий Александр Васильев, бывший сотрудник Первого главного управления – ПГУ, как называлась внешняя разведка КГБ до того, как она стала СВР. Васильев вывез с собой восемь тетрадей подробнейших выписок из архивов разведки периода 30–40-х годов. Выписки эти Васильев делал с ведома, согласия и под присмотром руководства СВР, задумавшего издать в США книгу об истории советского шпионажа. Но к 1995 году книжный проект заглох, а Васильев убежал в Лондон, захватив с собой эти тетради.
По материалам Васильева в 1998 г. в Нью-Йорке вышла книга “Заколдованный лес: советский шпионаж в Америке – Сталинский период” в соавторстве с Алленом Вейнштейном, директором Национального архива США. Большая часть материалов Васильева нашла подтверждение в независимых источниках, в том числе в расшифровках ВЕНОНЫ, и поэтому экспертное сообщество признало “тетради Васильева” аутентичными.
Что касается Оппенгеймера и моего деда, Васильев не обнаружил в архивах “письма Меркулова”, зато нашел другой важный документ, который он почему-то не переписал в свою тетрадь, а только “видел и читал”. В нем, по словам Васильева, указывалось, что “резидент Григорий Хейфец был отозван в Москву в 1944 г. из-за того, что не смог привлечь к сотрудничеству ни одного из ученых Энормоза”. На этом основании Васильев и Вейнштейн сделали вывод, что Оппи не был источником для советской разведки. Это прямо противоречило тому, что говорили Судоплатов, Шехтеры и Меркулов в своем письме, а именно: Гришу отозвали из-за доноса Миронова, а Оппи-таки был завербован.
Спор между защитниками и обличителями Оппи разгорелся с новой силой. Одна сторона утверждала, что письмо Меркулова – это дезинформация, состряпанная СВР 50 лет спустя с целью подкрепить версию Судоплатова и приукрасить свою роль в истории атома. Другая сторона ставила под сомнение документ, который Васильев якобы “видел”, но не скопировал, о том, что Гришу отозвали за неэффективность. Критики Васильева указывали, что Гришу по возвращении повысили в звании и наградили орденом, что никак не вяжется с обвинением в бездействии.
Итак, вопрос о возможном шпионаже Оппенгеймера свелся к выбору одной из двух версий, объяснявших причину отзыва моего деда в Москву в 1944 году: то ли это был навет безумного Миронова, то ли профессиональная неэффективность самого Гриши. Каждая из этих версий опиралась на документ, аутентичность которого оспаривалась противоположной стороной – письмо Меркулова и таинственный материал, виденный в архиве Васильевым.
Однозначного ответа нет по сей день. Каждый, кого интересует этот вопрос, может выбрать себе версию по вкусу и объяснять свой выбор рассуждениями и размышлениями разной степени убедительности.
Меркулов не стал бы рисковать собственной шкурой ради спасения рядового резидента
К примеру бывший директор ЦРУ Джеймс Вулси и бывший начальник румынской разведки Ион Михай Пачепа издали в 2021 году книгу под названием “Операция Дракон: внутри тайной войны Кремля против Америки”, где пишут: “Судоплатов был на месте событий и знает правду; его мемуары никогда не подвергались цензуре в Москве, поэтому он заслуживает доверия… Записные книжки Васильева не заслуживают доверия, поскольку они были созданы КГБ специально для публикации в США и всплыли вскоре после воспоминаний Судоплатова... Шехтеры не объяснили, как они получили копию письма [Меркулова], но по его содержанию мы считаем его аутентичным”.
Противоположный выбор сделали историки Кай Бэрд и Мартин Шервин, авторы 600-страничного исследования “Американский Прометей – триумф и трагедия Роберта Оппенгеймера”, получившего Пулитцеровскую премию 2006 года. В ней версия о сотрудничестве Оппи с Гришей отвергается столь же безапелляционно, сколь и бездоказательно. Грише в книге уделена одна-единственная сноска, в которой сказано: “Нет никаких доказательств, что Григорий Хейфец, агент НКВД в Сан-Франциско, когда-либо встречался с Оппенгеймером… Меркулов утверждал это только для того, чтобы повысить авторитет своего агента и спасти жизнь Хейфецу”. Иными словами, авторы признают аутентичность письма Меркулова, но полагают, что глава НКВД дал наверх ложную информацию, чтобы спасти моего деда. На мой взгляд, это полная чепуха: врать Берии и Сталину – вещь рискованная даже для министра; Меркулов не стал бы рисковать собственной шкурой ради спасения рядового резидента.
Так или иначе, у создателей голливудского фильма, сделанного по книге Бэрда и Шервина, выбора не было: американский Прометей никак не мог быть советским шпионом. С Голливудом и "Оскаром" не поспоришь, и теперь сомнения по поводу Оппи (а заодно и отказ моему деду в исторической роли в атомной саге) станут уделом дотошных историков, а образ Оппи-Прометея навсегда останется если не доказанной, то общепринятой версией в массовой культуре.
***
В качестве постскриптума привожу мнение пожалуй наиболее компетентного источника по теме атомных секретов – диссидентского гуру А. Д. Сахарова, с которым я был близко знаком до своего отъезда из СССР. После смерти Курчатова Сахаров стал ведущим ученым советской ядерной программы и считается отцом советской водородной бомбы. Сахарова с полным основанием можно назвать советским эквивалентом Оппи: оба разработали для своих стран страшное оружие и оба вошли в конфликт с властью относительно результатов своей работы. Обоих в конце концов лишили допуска, изгнали из профессии, объявили антипатриотами и обвинили в измене. Академия наук СССР травила Сахарова. У Оппенгеймера был свой антагонист в лице физика Эдварда Теллера, ярого антикоммуниста и главного сторонника термоядерного оружия.
“Начнем с того, что я пошел гораздо дальше Оппенгеймера”, – сказал Сахаров в ответ на мое замечание, что он и Оппи похожи, как зеркальные отражения.
Сахаров удивил меня, заявив, что никогда бы не выдал известные ему секреты
Разговор происходил в маленькой квартире Сахарова на ул. Чкалова осенью 73-го года, за 20 лет до разоблачений Судоплатова. В эти дни советские газеты захлестнула буря “народного негодования” по поводу сахаровских выступлений. И немудрено: ведь он публично призвал Запад не поддаваться убаюкиванию советской пропагандой “детанта” (как тогда называли разрядку напряженности – détente). Бросив прямой вызов режиму секретности вокруг атомных академиков, Сахаров открыто встречался с американскими корреспондентами и дипломатами. Он приносил Советскому Союзу реальный, ощутимый вред. В глазах власти он безусловно был изменником.
Но Сахаров удивил меня, заявив, что никогда бы не выдал известные ему секреты. Он их знал достаточно, но считал себя, как он выразился, “навеки связанным” данным обетом молчания. Для него это был “вопрос чести, а не лояльности”.
Мне эта позиция тогда показалась непоследовательной, так как джентльменские соглашения возможны только с джентльменами, к числу которых советскую власть никак нельзя было отнести. К тому же, как говорят англичане, "в любви и на войне все средства хороши".
Но так или иначе, если судить по отношению Сахарова и считать Оппи его зеркальным отражением, то и Оппи, скорее всего, был чист, и голливудский фильм точно передает суть его образа. Конечно Сахаров, будучи ведущим участником курчатовской команды, знал наверняка, был ли Оппенгеймер источником информации. Но об этом он ничего не сказал, потому что это как раз и означало бы выдать секрет.
Вот, что он сказал мне тогда: “Конечно, эмоционально я симпатизирую Оппенгеймеру. Он действовал по убеждениям. Но интеллектуально он абсолютно неправ, и наша с ним внешняя эквивалентность обманчива. Пусть наши внутренние порывы похожи, но системы, в которых мы функционировали, были совершенно различны. Конечно, и там и здесь были секреты, ученые и бюрократы. Но тирания неэквивалентна свободе, так же как раковая клетка неэквивалентна здоровой. Поэтому, если смотреть в корень, то один из нас пошел в правильном направлении, а другой – в противоположном”.
Конечно же, истина относительна, и всё, как известно, зависит от позиции наблюдателя. Я встречал много умных и честных людей на Западе, которые были абсолютно убеждены, что капитализм – это вселенское зло, а коммунизм – свет в окошке. Встреться Сахаров с Оппи, каждый настаивал бы, что в правильном направлении пошел именно он. Но, оглядываясь назад, можно сказать, что с тех пор появился и объективный критерий их спора, а именно то, каким образом каждый из них вошел в историю. Величие Оппенгеймера состоит как раз в разработке Бомбы, а его эксперименты с коммунизмом – всего лишь пятно на репутации, которое его поклонники стараются не замечать. А вот Сахаров, наоборот, будучи не менее результативным физиком, чем Оппенгеймер, остался в истории все-таки как борец с тиранией и символ свободомыслия, несмотря на весь свой вклад в "дело Бомбы".
Что же касается моего деда Гриши, то его фигура не менее иллюстративна для понимания того, что происходило в 20-м веке, ибо в его орбиту, помимо Оппи, попали многие знаковые личности тех времен, оказавшиеся в поле напряжения между коммунизмом и фашизмом. Но это совсем другая история.
