31 июля на Херсонщину в родное село Давыдов Брод вернулся четырнадцатилетний парнишка Серега Кравчук. Вернулся он из российского детского дома, где прожил почти год – с сентября 2022. Все это время его мама не знала, где Серега находится и вообще, жив ли он. И если бы не какие-то порядочные люди, случайно встретившиеся Сереге на длинном его пути по России, мальчик, возможно, и не был бы найден. Все это время ни один из российских госслужащих, знавших о мальчике, не предпринял никаких попыток сообщить властям Украины о его судьбе.

Информация, что в городе Печоры Псковской области находится мальчик с Украины, дошла до меня по цепочке через десятые руки, сведения были самые базовые – родился-крестился – но и их хватило, чтобы немедленно начать действовать.

…Это было воскресенье, 18 июня.

Думать я могла теперь только об этом парнишке и о том, как найти его родных, где они, живы ли, смогут ли поехать за ним в Россию, да и согласятся ли вообще туда ехать. Было понятно, что никому постороннему ни по какой доверенности Серегу не отдадут.

– Так и поехали в село это искать их прямо сейчас, у меня как раз бездельное воскресенье выдалось и машина на ходу, – предлагает, едва услышав про украинского мальчика в российском детском доме, мой товарищ Леша Пивоваров, вообще-то очень занятый киевский нотариус.

– Ну как, едем?

– Конечно, прямо сейчас!

В Давыдов Брод приезжаем ночью, тьма вокруг непролазная, ни одно окно не светится. Слава Богу, на блокпосте входят в наше положение, пропускают. У какого-то дома натыкаемся на компанию сильно выпивших веселых людей, спрашиваем их про Кравчуков – они такой фамилии в селе вообще не слыхали, спрашиваем про ночлег, – гостиницы здесь нигде нет, отвечают веселые люди, а мы не можем пустить, самим места не хватает.

Едем в райцентр, Великую Александровку, километрах в пятнадцати, – там тоже темно и пусто. Нарезаем несколько бесполезных кругов по ночному городку, в результате кое-как спим, скрючившись, в машине под каким-то полуразрушенным домом. Утром оказывается, что спали мы прямо у входа в прокуратуру.

Неподалеку, у большого здания, похожего на административное, стоит очередь за бесплатными батонами.

– У нас по селам-то все разбито, и теперь сельские администрации все в одном месте находятся, вы погодите, я вот сейчас хлеб возьму, и мы с мужем покажем вам, где это, – предлагает одна женщина из очереди.

Ехать оказывается совсем рядом.

Старосту села Давыдов Брод зовут Виктор Олегович. Слушает он нас с сочувствием и пониманием, но Кравчуков не знает, начинает кому-то звонить, потом отсылает фото мальчика давыдовбродской медсестре Наталье Юрьевне. Она сразу же подтверждает, что это Сережа, и становится понятно, что мы на верном пути. Про то, где Сережина мама, никто толком объяснить не может, но получалось, что она то уезжала, то приезжала, неизвестно, где она сейчас, вот ее несколько номеров телефонов, правда, она их меняет часто, но вы попробуйте…

– Она бомжует, что ли? – спрашиваю я как-то не очень обдуманно.

– Почему это бомжует, – обижается Виктор Олегович. – Просто у людей разные бывают обстоятельства. Война ведь…

Становилось понятно, что найти вот так, с налета, Серегину родню не получится. Мы отправляемся в местную полицию с заявлением о преступлении, после этого решаем еще раз поехать в Давыдов Брод, и вдруг звонит Виктор Олегович:

– Приезжайте, мама здесь, у меня!

Мчимся на космической скорости. Забегаем в кабинет. Перед Виктором Олеговичем сидит маленькая очень простецкого вида встрепанная женщина лет около сорока, она судорожно всхлипывает. Рядом с ней – худющий парень. Он суетится, вмешивается в разговор и всячески пытается доказать свою важность. Женщину зовут Галя Кравчук, а парень – ее родной брат по имени Саша и, получается, дядя Сереги.

– Це мiй! Мiй син, це вiн! – всхлипывает Галя, тыча в фотографию Сережи.

Черт возьми, мы нашли ее меньше чем за сутки, думаю я, – значит, люди, в чьих руках находится этот самый Сережа, могли бы сделать то же самое!

Но они не сделали.

И, видимо, даже не собирались.

– Он в России, в детском доме, – говорю я. – Если вы хотите его вернуть, придется туда ехать, его никому больше не отдадут! Это огромное путешествие, через несколько стран…

– Тодi, – говорит она с ходу, – я потом заметила, она вообще очень часто начинала предложение с этого "тодi", – конечно, поїду!

"Конечно, поїду" – а сама никогда в жизни даже на поезде не ездила и нигде дальше соседней Одесской области не была.

Вот это он и есть – не убиваемый никакой войной, никакими границами, никаким страхом материнский инстинкт.

На следующий день Галя пойдет заказывать себе паспорт для выезда за границу, а пока мы отвозим их с Сашей обратно в Давыдов Брод, домой, на улицу Центральную. Едем по селу: разбитая школа, изуродованное здание клуба, много домов без крыш, а от некоторых и вовсе только куски стен остались – бои за Давыдов Брод шли тяжкие, село дважды переходило из рук в руки, убитых и расстрелянных хоронили прямо во дворах…

То, где они живут, сложно назвать домом: полуразвалившаяся, скривленная на один бок мазанка голубоватого цвета, рядом – каменный погреб и летняя кухня, испещренная следами от пуль. В погребе Галя с детьми пряталась в самые страшные дни, там же, на старых хлипких нарах, они и спали. Стекол в доме нет, окна затянуты целлофаном, прохудившиеся полы, дыры в стенах и потолке. Две комнаты почти без мебели, в углу свалена одежда.

Бедность и война сошлись здесь накрепко. Понятно, что пережить зиму в этой развалюхе будет невозможно.

– Мы вот тут с братом, а в той комнате Маша, дочка, только она еще спит.

Пятнадцатилетняя Маша не спит, сидит на топчане, перед ней на грубом дощатом столе большая банка с компотом и неработающий телевизор. Она не здоровается, не улыбается и старается не смотреть в глаза.

Такая странная, как бы неживая девочка.

Мы еле уговариваем ее выйти наружу, сфотографироваться на память.

Галя рассказывает про себя: семья была многодетная, родители пили беспробудно, а мать в таком количестве, что умудрилась назвать последнего ребенка так же, как предыдущего, – Артемом, видимо, забыв, что один Артем уже есть. Всего детей было восемь: мать рожала, а через несколько лет их забирали соцслужбы и раскидывали по разным учреждениям.

Саша, самый младший, прожил почти тридцать лет в специализированном детском доме в Белгород-Днестровском, перед самой войной нашел через социальные сети брата, а через него и Галю. Стараниями волонтеров Саше через суд вернули дееспособность, и теперь он будет жить с Галей в Давыдовом Броде. Самый большой Сашин страх на свете – что он останется один и его опять запихают в какой-нибудь интернат.

В школе Галя почти не училась, дела до этого никому особо не было, зарабатывала, когда подросла, поденной работой в селе, была безответной, все этим пользовались, обижали, унижали, а мужья – их у Гали было два – еще и били, били, били ее до бесконечности. Один даже добил до больницы. А она терпела и терпела, становясь все более и более безучастной, эмоционально пустой, – жизнь научила ее не реагировать ни на зло, ни на добро.

– Тодi, получается, терпiла зарадi детей, – говорит она мне.

И про что или про кого бы она ни рассказывала, все получалось, что в жизни ее такой виноваты обстоятельства и люди вокруг, на них Галя перекладывала полную ответственность за тяжкую свою долю. И даже в том, что детей своих она отправила учиться в интернат, тоже был виноват кто-то, я уж и не упомню кто.

Может быть, просто беспробудная бедность.

Забыла добавить, что Галя и Саша не пьют.

Как в какую-то липкую яму, я буквально проваливаюсь в историю этой семьи, вижу их тоскливые судьбы, их удивительное умение выжить в любых обстоятельствах, максимально к ним приспособившись, и такое же удивительное неумение и неспособность эти обстоятельства как-то менять… Таких семей и таких людей, увы, много, и вот именно они, этот никому особо не важный и не интересный слой общества – бедные, не особо умные, без образования и каких-то навыков, без силы воли, без жизненных перспектив, хитрые и одновременно простодушные, как дети, – оказываются в центре вселенской трагедии, и именно по ним с грохотом, хохотом, кровью и лязгом гусениц катит война.

Что им остается делать?

Только подстроиться под нее.

Только испить ее до дна.

И они подстраиваются и хлебают.

Во время оккупации Давыдова Брода второй Галин муж, гражданский, – тот, из-за чьих побоев она попала в больницу, – вместе с их общим сыном Максимом уехал к матери в село на другом берегу Днепра. Село осталось в оккупации, и с прошлого лета Галя ничего о Максиме не знает.

А потом исчез и Сережа.

Произошло это в Бериславе, городке километрах в пятидесяти от Давыдова Брода, куда ошалевших от постоянных обстрелов и налетов авиации Галю и детей вывезли российские военные, захватившие село во второй раз в начале июня 2022 года. Там же, в Бериславе, Гале предложили взять российское гражданство, но она отказалась, простодушно сказав, что привыкла жить в Украине.

О произошедшем с Сережей Галя рассказывает настолько путано, что невозможно понять, где она сама в этот момент была и что видела, ясно одно: Сережу незаконно забрали из семьи и еще более незаконно вывезли в Россию. Как он очутился в Псковской области, кто его в такую даль от дома увез и вообще, что с ним происходило все это время – боль и загадка. Я решаю Галю ни о чем больше не расспрашивать, главное сейчас – вернуть мальчика. Для меня он и жертва, и свидетель, и обвинитель в одном лице. И мне все равно, согласуется это с постулатами юридической науки или нет.

Никаких общедоступных списков или фотографий украинских детей, оказавшихся тем или иным образом на территории России в результате войны, в публичном пространстве не существует, хотя, казалось бы, что могло быть проще.

Зато украинские дети появились на российском сайте usynovite.ru в федеральном банке данных о детях-сиротах и детях, оставшихся без попечения родителей, – правда, без единого упоминания, что они украинские. Из всех мальчиков, числившихся на этом сайте по Псковской области, только один полностью подходил под имевшиеся у меня сведения. С фотографии на анкете – именно по ней Серегу и опознала медсестра в его родном селе – смотрел светловолосый пацанчик с каким-то непонятным синяком под глазом. Мальчик находился в разделе детей, которых можно взять под опеку и попечительство.

Основанием для "попечительства" служило решение местного суда с изящной формулировкой типа "временно утраченная связь с законным представителем". Сайт об этом говорил так: "Причина отсутствия родительского попечения: вступившее в законную силу решение суда об установлении факта отсутствия родительского попечения над ребенком".

В задачу суда удивительным образом "не входило" изучение главного вопроса: почему, в силу каких причин или событий связь эта была утеряна и что окружавшие мальчика взрослые сделали, чтобы ее восстановить.

На сайте было много чего еще про Серегу написано, и все как-то так, как будто это просто мальчик, у которого внезапно потерялась связь с родителями, а про войну и Украину ни слова на сайте не говорилось, хотя, казалось бы, это главное, о чем надо было сообщить, если бы было желание и добрая воля вернуть мальчика домой. Но их не было…

"Сергей – спокойный, добрый, застенчивый мальчик, бывает упрям, чувствителен ко мнению окружающих. Иногда мальчик слишком эмоционально реагирует на конфликтную ситуацию, но быстро отходит. Сергей пытается доказать, что уже очень самостоятельный и не нуждается в помощи, но на самом деле он ранимый и чувствительный ребенок, которому сильно не хватает любви и принятия. Для него очень важна похвала, одобрение и внимание со стороны взрослых. У него есть желание дружить, он умеет сопереживать и поддерживать. Сергей посещает спортивные секции, кружки "Гончарная мастерская" и "Столярная мастерская".

И ни войны тебе, ни бомбежек, ни убитых детей…

Через месяц Галин паспорт готов, и вот она едет ко мне в Киев: сначала автобусом до Кривого Рога, а там – на поезде. В день отъезда звонит брат Саша в полной панике: в автобус посадил, но она никогда не ездила на поезде, она не найдет вокзал, она потеряется, хай ее кто-то встретит, чуть не кричит он. Выручают криворожские волонтеры: и встречают, и кормят, и еды дают с собой, и с поездом помогают.

К поездке с Галей я готовлюсь основательно. Перво-наперво связываюсь со своим другом, священником Апостольской православной церкви Григорием Александровичем Михновым-Вайтенко, одним из самых добрых и бесстрашных людей, известных мне в России. С недавних пор он еще и глава Центра помощи беженцам и вынужденным переселенцам Санкт-Петербурга. Гриша созванивается с руководством Серегиного детского дома в Печорах, разговаривают с ним там любезно и заверяют, что сына Гале отдадут без вопросов, если будут подтверждающие родство документы. Ответ этот очень нас окрыляет, легче сразу становится на душе, хотя гарантий, что ни к чему не придерутся и Серегу отдадут с миром, нет никаких.

В Киеве выясняется, что Галя практически не умеет читать и писать, то есть буквы она вроде знает, но не может сложить их в слова, ну и расписываться умеет лишь двумя первыми буквами фамилии. Господи, думаю я, какое же счастье, что мы едем вместе и в одиночку ей придется пройти только российский паспортный контроль – дальше она будет в надежных руках отца Григория.

– Галя, – говорю я. – Давай порепетируем, как ты будешь переходить границу. – Я буду русский пограничник.

– Тодi давайте, – отвечает Галя безропотно. Она всегда так: что скажешь – делает безропотно, а не скажешь – вообще ничего делать не будет…

– Женщина, – говорю я грубым мужским голосом. – Вы куда идете?

– До сыну.

– А где ваш сын?

– В детском дому.

– А где детский дом?

– У ПечерЫ – отвечает Галя с ударением на последнюю букву.

– Галя, тебя не поймут, по-русски надо ПечОры. Давай опять.

– Давай.

– Женщина, вы куда идете?

– До сыну.

– А где ваш сын?

– В детском дому.

– А где детский дом?

Она задумывается, потом говорит осторожно:

– У ПечерЫ.

И так несколько раз подряд. Не помогает ни О, нарисованная другим цветом, ни жирное ударение.

– Галя, тебя ж могут не пропустить, подумают, что ты сказки рассказываешь… Ну нету в России города с таким названием – ПечерЫ!

Мы пытаемся опять и опять – не получается. В конце концов меня осеняет, пишу записку с адресом и телефоном детского дома, потом вторую – с именем и телефоном отца Григория. Галя кладет записки в маленький красный молитвенничек, который всегда с ней во всех важных делах и в силу и помощь которого Галя верит абсолютно.

25 июля мы выезжаем из Киева.

Наш путь лежит через Львов, Ужгород (поезд), машиной в аэропорт Ференца Листа в Будапеште, пересадка в Варшаве, ночлег в Таллинне, утренняя электричка до Нарвы – в общей сложности полтора суток…

Большую часть времени Галя говорит по телефону с братом Сашей. Он звонит ей по сто раз на дню, чтобы сказать, что она наверняка останется в России, для этого и затеяла всю эту поездку, а его, Сашу, хочет бросить, и Сашу закатают обратно в интернат. Галя возражает, успокаивает, курлычет с ним часами, но, как только она кладет телефон, он звонит опять, и все начинается по новой. В довершение всего он сообщает Гале, что ее будут пытать на границе – так знающие соседи в селе говорят… Галя все его рассказы переносит стоически.

Эстонскую границу она проходит минут за десять, потом выходит на мост через реку Нарву, его длина всего сто шестьдесят метров. Я слежу за Галиной маленькой фигуркой до самого конца, до КПП, – вот она заходит внутрь и исчезает в России…

Священник Михнов-Вайтенко увидит Галину Кравчук только через шесть часов – столько времени с ней и еще несколькими украинцами будут разговаривать сотрудники пограничной службы. Разговор их Галя нашла вежливым, но неприятным – как будто они ее, едущую забирать украденного сына, в чем-то подозревают. Тем не менее записка моя срабатывает – пограничники звонят в детский дом, а потом и отцу Григорию, убеждаются, что Галя не врет.

В детском доме их ждут, даже директор из отпуска вышла. Сережу о приезде мамы заранее предупреждать не стали.

– Мы боялись, – сказала директор, – он мальчик тонкий, у него непростое настроение. Он и с нами долго не шел на контакт, был зажат, всех сторонился, ходил, натянув капюшон до глаз, но потихоньку начал привыкать, ну а учиться фактически стал только с последней четверти.

Боялись не напрасно, потому что дальше происходит ужасное: зовут Сережу, он заходит в кабинет, видит Галю – и аж отшатывается, как на стену налетает, потом резко разворачивается и с плачем кидается прочь. За ним бросается замдиректора Любовь Георгиевна, обнимает, пытается успокоить, но Серега не успокаивается, рыдает и твердит сквозь слезы: ненавижу, предательница, пусть уезжает…

Галя сидит, вобрав голову в плечи, как будто ее кто-то сейчас ударит… Потом в какой-то момент она тоже начинает плакать, приговаривая: Сереженька, прости меня, прости меня.

Все остальные взрослые наперебой уговаривают мальчика: ну погоди, ты же маму не видел так долго, кто будет о ней заботиться, кроме тебя, посмотри, какая она маленькая, ну ты хоть поговори с ней…

Их оставляют наедине.

И Галя, простая, не умеющая красиво говорить Галя, находит слова и путь к сыну: через час Сережа готов ехать домой.

Спустя несколько месяцев, когда мы уже подружились с Серегой, я спросила его:

– Почему ты назвал маму предательницей?

– Ее так долго не было, я боялся, что она вообще никогда не приедет.

– А почему все-таки решил ехать, Серёж?

– Домой захотелось. Давно просто дом не видел, – ответил мальчик и смущенно улыбнулся.

Отец Григорий везет их обратно, Галя сидит рядом с Серёжей, держа сына за руку. А он колдует над ее телефоном, напрочь заблокированном пограничниками от излишнего рвения.

В багажнике у отца Григория – две сумки с Серегиными вещами и новенький велосипед – новогодний подарок Сереге от Михаила Ведерникова, губернатора Псковской области, находящегося ныне под санкциями Украины и США как "лицо, причастное к осуществлению российских операций и агрессии в отношении Украины, а также к незаконному управлению оккупированными украинскими территориями в интересах РФ". Губернатор участвовал в благотворительном проекте Единой России "Елка Желаний" и лично вручал подарки детям из детских домов. Даже фотография есть: губернатор Ведерников в окружении детей. Этот снимок долго висел на здании псковского телеграфа во время избирательной кампании Ведерникова. Крайний справа на нем стоит, ссутулившись, украинский мальчик Сережа Кравчук. Он отлично помнит российские самолеты, сбрасывавшие бомбы на его родное село, и даже показывал мне оставшиеся от них огромные ямы в посадках.

Мамин телефон Серега разблокировал, велосипед же довезли до Украины эстонские волонтеры, он служит хозяину верой и правдой, надо только камеру поменять.

Так, с велосипедом, я и увижу Серегу в первый раз на выходе из эстонского пограничного пункта в Нарве. Сначала мне кажется, что за Галей идет какой-то согнутый старичок, чуть ли не гном, но за ней идет мальчик, худенький, щупленький, ссутулившийся, в красном худи с капюшоном, натянутым так, чтобы полностью отгородить владельца от окружающего мира. Выглядит он младше своих четырнадцати лет. Мальчик молчит, разговаривать явно ни с кем не хочет, иногда может что-то тихо пробормотать в ответ, страшно смущается и смотрит куда-то вбок. При малейшем вопросе, даже просто упоминании о том, что, как и когда с ним произошло, отворачивается, натягивает капюшон еще глубже и надолго замыкается в себе. И так происходит все время, пока мы едем обратно.

Под глазом у него по-прежнему какой-то странный припухлый синяк, который очень уродует вполне себе симпатичного Серегу. Галя говорит, что это с детства, почему не лечили, не знает, и что это такое, тоже не знает. Но в медкарте, выданной в детском доме, я вижу направление в Санкт-Петербург на обследование и подозрение на доброкачественную опухоль.

Господи, еще и это на мальчика свалилось… И с этим надо тоже что-то делать.

В Таллинне я соображаю, что Серегу могут не посадить в самолет – из документов у него только свидетельство о рождении на украинском.

Моя львовская подруга Эля Тимошенко звонит в МИД Украины, оставляет сообщение на горячей линии. Ей перезванивают через пятнадцать минут: в консульстве сегодня короткий день, суббота, если успеете, то мальчику выдадут специальный паспорт для возвращения домой. Бежим со всех ног, паспорт выдают немедленно, я первый раз вижу радость на Серегином лице, и, мне кажется, он даже немного расправляет плечи.

А вообще это до крайности травмированный парнишка с постоянными перепадами настроения, которыми он совершенно не может управлять, по натуре очень добрый и тихий, и по-хорошему ему бы вместе с мамой ехать надо не домой, а куда-нибудь на реабилитацию, да я об этом даже и не заикаюсь: понимаю, как тяжело Гале далось, помимо прочего, само наше путешествие, это непрерывное мельтешение людей, городов, поездов, самолетов и стран…

Да еще опять по сто раз в день ей звонит брат Саша с очередными россказнями про то, как Галя с сыном не приедут домой, а его, Сашу, сплавят в интернат… Какая уж тут реабилитация…

Но во Львове я все-таки буквально тащу Галю и Серегу к двум очень известным врачам – Александру Туркевичу и Андрею Кузыку. В результате вместо доброкачественной опухоли появляется удивительное слово "мальформация" – неправильное расположение сосудов, в Серегином случае их можно убрать просто уколом, который эти сосуды блокирует.

– Завтра с утра приходите, – говорит нам доктор Кузык, – и я все сделаю. Это один укол, совсем не больно! Бесплатно, конечно!

Я радуюсь, но тут вдруг Галя говорит:

– Та ні, ми додому поїдемо.

– Как это – додому? – всплескиваемся мы с доктором Кузыком одновременно. – Да это же шанс для Сережи, больше такого не будет! Он так и останется с уродским синяком на лице…

– Нi, ми додому…

Сережа стоит рядом, опустив голову, и молчит. Мне его страшно жалко, но спорить с Галей и убеждать ее у меня уже не достает сил.

На прощание доктор Кузык говорит:

– Вы можете в сентябре поехать в Днепр, туда приедет профессор из Турции, Хакан Агыр, мировой специалист именно по мальформациям. Они вас возьмут, конечно! Вот телефон отделения…

Они уезжают в Давыдов Брод, я – в Киев, так и не узнав, что же произошло с Сережей и как он попал в Россию.

Гале он тоже ничего не рассказывал – молчал, как обычно.

Я решила ждать, надеясь, что он все-таки захочет говорить.

Весь август Сережа провел на пасеке, которую охранял Саша, его дядя.

И там, на своей земле, в тиши и покое, меж синим небом и желтеющей травой, Сережа начал очень медленно и очень постепенно приходить в себя.

А мы с друзьями искали им новый дом в округе и ломали голову, как уговорить Галю поехать с сыном к турецкому профессору в Днепр, – она явно не хотела этого делать то ли от страха, то ли еще почему…

К началу сентября дом найден – каменный, трехкомнатный, вода, газ, канализация, куча построек на участке и большой сад. Цена разумная, нет сомнений, что деньги на его покупку соберем. Находится дом в райцентре, где жизни точно больше, чем в Давыдовом Броде. Галя, Маша, Саша и Сережа идут его смотреть, дом им всем нравится. Сережа даже комнату себе сразу выбирает.

Остается последнее – расправиться с синяком под глазом.

Накануне дня, назначенного турецким профессором, мы вместе с верной моей херсонской подругой и коллегой Светланой Горевой совершаем отчаянный марш-бросок до Давыдова Брода.

Приезжаем. Галя стирает, Серега на чердаке пытается словить интернет, Маша в доме, Саша ушел в магазин.

Света на ходу придумывает сногсшибательную историю про какой-то якобы фонд, который готов дать денег на покупку дома, но для этого сначала надо вылечить Сережину щеку. На самом деле, конечно, никакого официального фонда нет, есть только великая мировая Армия Муравьев – люди из разных стран, всегда приходящие на помощь, но Гале знать об этом совсем не нужно.

– Немедленно едем к турецкому профессору, – заключает рассказ Света, – он ждет завтра в девять утра. Это ваш единственный шанс переехать в нормальный дом.

Через час мы вчетвером катим на ее маленькой машинке в Днепр.

Дружба – великая вещь!

Почти весь следующий день я провожу с Сережей в больнице. Он страшно нервничает перед процедурой и даже закатывает истерику.

Укол профессор Агыр делает ему самому последнему, приходит потом проведать Серегу в палату, объясняет, что может быть отек, но это пройдет, и все будет хорошо.

Галю и Сережу оставляют в больнице на ночь.

Мой поезд в Киев через несколько часов.

Вечером, уже почти перед отъездом, я отвожу Серегу в сторону, мы садимся на диванчик, и я говорю:

– Сережа, все, что мы для тебя делали, мы делали для того, чтобы ты вернулся домой, и жил дома с мамой, и был здоровым. Может, ты мне все-таки расскажешь, что и как с тобой произошло?

Он молчит, а потом внезапно начинает говорить – очень быстро, сглатывая слова. Я сижу, замерев, не задаю вопросов, боясь, что он замолчит и замкнется в себе:

– Пришли двое дядек в военной форме, сказали мне, пошли с нами, перерыли всю комнату, искали свидетельство о рождении. Вышли, сели в машину и поехали. А мамы и Маши дома не было. Ехали без остановок, дядьки рулили по очереди, останавливались только поесть и в туалет, заехали в Крым и дальше ехали двое суток до самого Пскова. Там меня отвели в больницу, в приемный покой. И все. И больше я их не видел.

– И ВСЕ? – спрашиваю я, оторопев от простоты преступления, его жестокости и бессмысленности.

– Ну да. И все.

– Господи, зачем они это сделали?

– Я не знаю, – отвечает мальчик.

Мы встречались с Серегой потом еще несколько раз, а в ноябре он приезжал к нам в Киев в гости.

Вот, с разрешения Сережи, некоторые отрывки наших киевских разговоров:

"B: Ты помнишь день, когда тебя забрали?

Серёжа: Ну, примерно, где-то возле конца лета. Мы жили в общежитии. Нас туда солдаты русские поселили. А потом приехало еще сорок человек этих солдат. Они были на втором этаже, а мы на первом.

B: Пришли эти дядьки, и что они тебе сказали?

Серёжа: Ну чё? "Поехали с нами". А я не знаю куда.

B: Ты их до этого видел?

Серёжа: Нет.

B: У них было оружие?

Серёжа: Автоматы разложные.

B: Они тебе угрожали?

Серёжа: Ну... как сказать... они не угрожали, но... они просто сказали: "Поехали с нами".

B: А у них автоматы где были?

Серёжа: Перед собой держали.

B: Как у тебя оказалось свидетельство о рождении?

Серёжа: Его нашли. Откопали. Оно лежало в сумочке в шкафу.

В: Они его специально искали?

Серёжа: Да".

По дороге до границы с Россией стояли блокпосты, но их военную машину везде пропускали, не останавливали – свои они, видать, там везде были. Еще Сережа помнит, что через Днепр переезжали на железной платформе какой-то, вероятно, это был паром.

"B: Но на границе-то вас остановили?

Серёжа: Да. Проверяли телефоны, потом ихнюю машину.

B: То есть все видели, что в машине едет мальчик? Проверяли твои документы?

Серёжа: Да.

B: И ничего не сказали?

Серёжа: Ну, вообще... дядьки сказали, что я еду в лагерь. Там потом заполнили какую-то анкету, типа на лагерь.

В: В какой лагерь?

Серёжа: Просто сказали, что в лагерь.

B: И этого было достаточно?

Серёжа: Да. И нас пропустили. Мы поехали дальше".

Так тринадцатилетний мальчик, не имеющий никакого отношения к сидящим в машине военным, въехал в Россию и оказался без попечения родителей и в чужой стране. Где-то в Крыму дядьки купили ему одежду – трусы, футболки, камуфляжный костюм, один подарил Сереге мобильный телефон, и еще они дали двадцать тысяч рублей, сказали, просто так.

Он их просто так и истратил.

" B: Ты спрашивал, куда они тебя везут?

Серёжа: Нет, мне даже было страшно говорить.

B: Ты просто сидел и плакал?

Серёжа: Да.

B: А что ты им сказал, когда понял, что вы уже далеко?

Серёжа: Что я мог им сказать? Ничего.

B: Ты молчал всё время?

Серёжа: Да.

В. Сколько вы ехали?

Серёжа: Ну, часов пять-шесть до границы. Это примерно. А потом еще два дня мы ехали, на третий только приехали, под вечер.

B: В больницу?

Серёжа: Да. Около нее меня встретила женщина, как какой-то договор был.

B: И что она сделала?

Серёжа: Просто сказала: "Пошли". И всё.

B: А ты не понимал, что это Россия?

Серёжа: Вообще не понимал сразу ничего.

B: То есть в больнице тебе никто не сказал, где ты находишься?

Серёжа: Нет. Я и не спрашивал. Там больше времени я молчал.

B: Когда ты понял?

Серёжа: Когда я приехал уже в интернат, и там пацаны сказали.

B: Тебе всё это время было страшно?

Серёжа: Да".

Я так и вижу эту мчащуюся с юга на север военную машину, за рулем двух веселых мускулистых "дядек", считающих себя то ли благодетелями, то ли освободителями, то ли и тем, и другим сразу, и скорчившегося от страха несчастного сельского мальчишку на заднем сиденье, не понимающего, ни куда его везут, ни что с ним будет.

Вероятнее всего, были эти "дядьки" из Псковской дивизии – той самой, что убивала Серегиных односельчан.

В начале сентября двадцать второго года Сережу отправили из больницы в Центр помощи детям, оставшимся без попечения родителей, Печорского района Псковской области – так официально называется детский дом, – где он и пробыл до самого приезда Гали.

Он много раз говорит, что детский дом был хороший, там не били, не унижали, не издевались, относились по-человечески, а если наказывали, то справедливо. Дети жили в отдельных квартирках, как бы семьями, безо всякой казенщины, все по-домашнему. Их возили и водили по экскурсиям, в музеи, в кино, и спортом можно было заниматься… И одевали их, и кормили вдосталь.

– Там хорошо было?

– Нормально.

– Тебе там нравилось?

– Не очень.

– Почему?

– Потому что больше всего домой хотел.

Но домой было никак, исчез дом – как будто и не бывало. Поначалу Серега пытался найти Галю – но соцсетей у нее никаких не было, а номер телефона он помнил плохо – сколько раз набирал и так, и сяк – да все неправильно…

В принципе, Сереге, конечно, повезло – он попал в лучший детский дом Псковской области, а может быть, и всей России.

Если бы не вот что: постоянное, настырное, навязчивое вовлечение травмированного подростка с Украины в русский мир.

За время, которое Серега провел в детском доме, ни один из педагогов и воспитателей не задумался, насколько морально и гуманно предлагать мальчишке из оккупированного российскими войсками села, за которое идут бои, принимать участие в изготовлении, например, броши из георгиевской ленты, слушать "Рассказы о русской доблести" или литературную композицию "Наша российская армия".

– Серега, а были у вас внеклассные занятия?

– Ага, в библиотеке. Ну они вроде необязательные, но никто не пропускал.

– А было такое – Сталинградская битва, 80 лет?

– Было, кино показывали.

– А к годовщине вывода советских войск из Афганистана было? Называлось "Наша память и боль".

– Вроде да.

– А про юного героя-партизана Леню Голикова, Героя Советского Союза?

– Было-было!

– А "900 дней мужества" ко Дню полного снятия блокады Ленинграда?

– Да, тоже кино показывали.

– Шаг в бессмертие – о подвиге 6 роты Псковской дивизии?

– Линейка была.

– Про Александра Матросова?

– Не помню, честно!

– "Знакомство с биографиями жителей г. Печоры, которые участвовали в ВОВ, и тружениками тыла"? "Этот День Победы порохом пропах!"? Мастер-класс "Открытка ветерану"? Акция "Свеча памяти"? Уборка братских захоронений?

– Про ветеранов было, а могилы убирать я точно не ходил.

Серега всех этих названий, конечно, не помнил, но я нашла их в плане внеклассной работы детского дома на 2023 год с января по май. План был выполнен.

Апофеоз всей милитаризации и путинизации детского сознания – занятие шестнадцатого марта под названием "Вхождение Крыма и Севастополя в состав Российской Федерации" – оно, по счастью, как-то не отложилось у Сереги в памяти – и еще одно, 23 февраля, которое Серега запомнил, просто не мог не запомнить.

Называлось это занятие "Время выбрало их", и в группе детского дома во "ВКонтакте" долго болталась фотография Сереги, сделанная в тот день: на ней он пишет письмо российскому солдату. Перед Серегой лежит лист бумаги, на нем раскрашенный российский флаг и еще какой-то танчик и текст – Серега говорит, что текст им велели или написать свой, или, если не пишется, взять в интернете.

И вот сидит украинский мальчик, похищенный российскими военными с оккупированной и разоренной ими территории Украины, и пишет вот такое письмо солдату:

"Здравствуй, дорогой солдат! Меня зовут Сергей мне 13 лет, я очень хочу чтобы война закончилась, хоть я тебя не знаю, но желаю вам удачи чтобы вы вернулись целые, чтоб у вас было много сил, желаю вам удачи, дорогие солдаты". (Знаки препинания как у Сережи.)

– Все писали, и я писал, – скажет мне Серега, как будто я его в чем-то собираюсь обвинить. А еще расскажет, как несколько раз прямо в детском доме врубал гимн Украины.

– Назло? – спрашиваю я.

– Да нет, просто хотел его послушать.

Эпилог

Сейчас Сережа, Маша, Галя и Саша живут в своем доме. Дом этот мы купили и оформили на Сережу, Галя как опекун давала специальное разрешение. Серега начал постепенно ходить в школу, он занимается со школьным психологом и пытается делать домашние задания онлайн. На месте синяка у Сереги осталась почти незаметная припухлость, но и она должна пройти.

Но какой жестокостью и уверенностью в своем праве вершить чужую судьбу нужно обладать, чтобы вот так взять мальчишку, зашвырнуть, как собачку, в машину, увезти неведомо куда, по дороге с барского плеча ссыпать денег, подарить телефон и камуфляжный костюм, зная при этом прекрасно, что путь у мальчишки теперь один – в детский дом…

Для чего это было сделано?

У меня есть только одно объяснение: они были уверены, что везут его в русский рай.

Вот кто принимал участие в судьбе Сережи:

Алексей Пивоваров (Киев), Светлана Горевая (Херсон), Сергей Ратушный(Херсон), Анна Гатилова (Кривой Рог), Игорь Баран (Ужгород), Алла Якобсон (Таллинн), Аркадий Бабченко (Таллинн), Ольга Кашайкина (Таллинн), Григорий Михнов-Вайтенко (Санкт-Петербург), Консульство Украины в Эстонии, Элла Тимошенко (Львов), Андрей Кузык (Львов), Александр Туркевич (Львов), Вадим Гефтер (Днепр), Виктор Верещук (Днепр), Хакан Агыр (Турция), Улла Тиллгрен и Микаэль Сеттергрен (Стокгольм), Наталья Чижова (Стокгольм), Мария Сандомирская (Стокгольм), Елизавета Александрова-Зорина и Дмитрий Плакс (Стокгольм), Стиг Фредриксон (Стокгольм), Юлия Николаев (Вашингтон), Алексей де Мондерик (Женева), Изабель Лафон (Париж), Администрация СМТ Великая Александровка Бериславского района и школы номер 1, Сергей Ковалев (Высокополье), Александр и Наталья Годлевские (Великая Александровка), Катя Бонч-Осмоловская (Москва) и Армия Муравьев из разных городов и стран, без финансовой поддержки которой все это было бы просто немыслимо сдюжить.