"Самое интересное, что ты приезжаешь домой – у меня был отпуск две недели – и понимаешь, что ты дома, но засыпаешь и возвращаешься в реальность войны. У тебя во сне бой, ты ищешь свой автомат, ты падаешь на землю, потому что идёт обстрел. Кричишь во сне, потому что идёт бой".

Сергей Приходько – стоматолог. С 2014 года он лечил зубы украинским бойцам на фронте, бесплатно, а в феврале 2022 года сам вступил в ряды ВСУ. Сейчас он боевой медик.

Приходько рассказал Радио Свобода о тяготах войны, разлуке с семьёй и павших друзьях.

Интервью записано на украинском языке. "После начала войны я забыл русский язык", – сказал Сергей.

– Много украинцев говорят на русском языке. Должны ли они тоже перейти на украинский?

- Я вам скажу простую вещь. Сколько раз Россия запрещала наш украинский язык? Да, мне от этого больно. Да, язык – это оружие. Не меньшее оружие, чем HIMARS. И да, когда ты слышишь по рации украинский язык, ты понимаешь, что на связи свои.

Жизнь до 24 февраля

Сергею 34 года. Он родился в городе Ковель Волынской области. Окончил Львовский медицинский университет имени Данилы Галицкого. С 2008 года занимался волонтёрской деятельностью – помогал детям бороться с онкологическими заболеваниями.

Потом был Майдан. Сергей лично не принимал в нём участия. "Парень моей троюродной сестры командовал ротой волынского "Беркута". Их вывели с Майдана 6–7 января, а вместо них поставили крымский "Беркут". Наших беркутовцев считали неблагонадёжными. Считали, что они не будут стрелять в украинцев", – вспоминает Приходько.

Война для него началась не в 2022 году, а в 2014-м. "Все эти восемь лет мы бесплатно помогали бойцам – лечили им зубы. Не знаю, скольким я лично помог: после тысячного бойца я просто перестал считать. Есть такой проект – "Тризуб Дентал", который работал в прифронтовых зонах. В тот момент мы работали в Карловке Донецкой области", – говорит Приходько.

– Почему вы решили помогать бойцам?

– Я принял это решение после Иловайска (бои за Иловайск в августе – сентябре 2014 года. – РС). Помню, как мой сосед Роман Данилевич месяц числился пропавшим без вести. Он служил в 51-й отдельной механизированной бригаде. Потом выяснилось, что он погиб под Иловайском. Тогда много наших ребят погибло. Я и подумал: "Если я не в армии, то я должен ей помогать". Не бывает так, что в моей стране война, а я где-то сижу себе без дела.

До 24 февраля 2022 года Приходько работал стоматологом и периодически ездил в Донецкую и Луганскую области лечить украинских бойцов.

"Мы с папой выгуляли собаку, потом он зашёл домой и вышел из дома зелёный"

– 24 февраля мне позвонил отец. Это было где-то в 5 утра. Сказал, что обстреляли Луцкий аэропорт. Сказал мне: "Это война". У меня старший сын как раз проснулся. Жена говорит: "Ребенок хочет выйти погулять". Пошли с ним собаку выгуливать – у нас овчарка немецкая. Мы вышли с ним на улицу, он под ворота выглянул и смотрит. Я ему говорю: "Сынок, что там?" Ему было тогда три годика, он мне отвечает: "Папа, тяжёлые машины". Прямо возле нашего дома шли танки в сторону белорусской границы. Посадил сына на плечи, и он махал ребятам, бойцам ВСУ, и на своём детском языке всё пытался сказать: "Слава Украине!", а хлопцы махали ему в ответ. Чтобы вы понимали, я восемь месяцев не видел своих детей, только в ноябре оказался дома. Моему ребёнку запомнился один момент. Он постоянно всем говорит: "Мы с папой выгуляли собаку, потом он зашёл домой и вышел из дома зелёный". Папу он потом долго не видел.

Приходько сейчас находится на северодонецком направлении. Он также успел побывать на Харьковщине и под Лисичанском. О своей работе парамедиком рассказывает:

– Я боевой медик взвода. Моя задача – остановить критическое кровотечение, передать бойца боевым медикам батальона, которые уже эвакуируют бойцов в госпиталь. С апреля по декабрь в моей роте погибли пять или шесть бойцов. Это сравнительно немного.

У каждого бойца я стараюсь проверить аптечку. Каждого бойца мы стараемся обучить базовым приёмам оказания помощи: как пользоваться турникетом, например. Рассказываем, что больше двух часов турникет нельзя оставлять: его постепенно надо ослаблять. Рассказываем, когда можно ослаблять турникет, когда – нет. Всему стараемся понемногу научить. Знаете, вообще я обычный врач, я должен лечить людей и спасать их, а не так, как эти… Не знаю, как их назвать. Ты смотришь на него в тепловизор, понимаешь, что он враг. Ты понимаешь, что он хороший враг только тогда, когда его в тепловизор уже не видно. Нас другому учили. Я не давал клятву Гиппократа – в Украине её давно нет. Я давал клятву врача Украины, я давал присягу на верность Украине. Наша миссия – спасать людей, как бы там ни было. Когда я надел белый халат, я понял, что мой путь будет тернистым, но я до 2014 года не понимал, что такое война. Я видел её по телевизору, в фильме "В бой идут одни старики" – мы на этом выросли.

Это всё достаточно трудно. Они видят с дрона, что ты едешь на медицинской машине, и они по тебе наводят артиллерию. Они иногда подходят настолько близко, что видят – работает медик, но для них это не аргумент. Я не был свидетелем других войн, но с их стороны я вижу только бесчестие. Я вижу бесчестие, когда гибнут дети, когда гибнут медики. Да, конечно, если приходится, мы оказываем помощь и их раненым. Ты понимаешь, что это твоя работа. Когда ты украинского солдата выносишь с поля боя, тащишь его несколько километров на себе, ты понимаешь, что это твой брат. Если ты помогаешь россиянам, то ты просто понимаешь, что делаешь свою работу.

– С какими ранениями к вам чаще всего поступают бойцы?

– Осколочные и от взрывов мин. Ближние бои происходят реже, но они тоже были.

– В бою страшно?

– Мне было страшно, когда у меня под Гуляйполем погиб мой родственник. Ему российская БМП-3 просто откусила голову. Будто бы её там и не было. Было страшно привезти его домой, где мы вместе росли. Это было страшно. Посмотреть в глаза его родителям, его девушке, которая была беременна, – страшно. Его звали Иван Маковецкий, стрелок пятой роты 14-й бригады. Он только прошёл срочную службу, и началось полномасштабное вторжение. Он мог не идти на фронт, но он такой же, как и я, – мы не могли остаться в стороне. Есть такой фильм американский – "По зову совести". Это наша с ним психология жизни. Мы так выросли, нас так дома воспитали.

– Что вам сильнее всего запомнилось за 10 месяцев войны?

– Помимо погибших товарищей? На войне, знаете, прожил день – и слава Богу. К сожалению, цена победы слишком высокая. Она-то настанет, но цена высокая… У меня была подруга – тоже боевой медик. Она служила в пятой роте 14-й бригады. Она погибла третьего сентября, когда спасала раненых.

Не так давно россияне наткнулись на нас. Они шли грамотно, прикрывали друг друга, но они не знали, что там мы. У меня работа такая – я боевой медик, в первую очередь я помогаю своим бойцам, а потом уже – медицина. В первую очередь я – солдат.

Нам пытались дать бой. Мы их "задвухсотили", вероятнее всего. Учитывая, какие от них остались следы крови, они, скорее всего, не выжили. Их не жаль. Правда, не жаль. Я рад, что все мои бойцы живы, что я жив. Возможно, я увижу своих сыновей – у меня их два.

Люди придумывают миллионы способов, чтобы убить людей, и только десятки способов, чтобы людей спасти.

– Когда Украина освободит аннексированные территории – Донецк, Луганск, Крым, – какими вы видите отношения с жителями этих областей? Как их заново выстраивать? Всё-таки прошло уже восемь лет.

– Тут ситуация кардинально иная. Тут им, жителям этих областей, нужно думать о том, как они будут договариваться и выстраивать отношения с нами. Украина вернёт все свои территории по состоянию на 1991 год. Мы не говорим о тех территориях, которые были утрачены ранее. Нам чужого не надо. Я хочу вернуться домой, увидеть своих детей.

– Я сегодня загрузил некоторые вещи в машину и отвёз в сельский магазин. Когда мы с побратимом сказали людям, что эти вещи – для них, они просто за них дрались. Бились за какие-то несчастные кофты, носки. За вещи, которые этого не стоят. Думаю, если бы эти же вещи им привезли россияне, они бы их так же приняли. У них нет понимания, кто они. Не у всех, но у большинства.

Я видел людей, у которых дом разрушен до фундамента, а они до сих пор верят русским попам, которые говорят: "Патриарх Кирилл – блаженнейший господин". Они верят, что это всё происходит за грехи их каких-то предков. Это просто смешно. Они не понимают, кто они на этой земле. Когда ты с ними общаешься… Их семьи в основном заехали в Луганскую и Донецкую области в 30–40-х годах, уже после того, как тут пропали многие украинцы – их депортировали, расстреляли, уничтожили голодомором. У меня предки на Волыни пострадали от так называемого раскулачивания, "закона о трёх колосках". Мой прадед построил собственную мельницу, а потом, в 1944 году, эти освободители освободили его от собственного хозяйства и собственной мельницы.

– Изменился боевой дух солдат? Как я понимаю, ротации у вас нет.

– Мы дома, мы на своей земле. Конечно, хотелось бы поехать домой и увидеть детей, но у нас есть понимание – что мы делаем и почему. Я хочу растить детей и видеть, как они растут, а не так, чтобы мой маленький сын говорил всем: "Папа там, где бабах". Чтобы они не были вынуждены жить в соседней стране – Польше вместо Украины, потому что тут везде "бабах".

Я встречался и с белорусскими добровольцами. Я понимаю, что мы должны решить эту проблему вместе. Я в Брестскую область в детстве за грибами ходил. Помню, как белорусские женщины во время сбора грибов и ягод пели народные песни. Мне было очень обидно, когда из Беларуси летели ракеты. Я этого не понимаю. Если бы из Украины летели куда-то ракеты, я бы взял кирку и пошёл разбивать всю эту технику.

– Как строится ваш быт?

– Ну, в принципе, не так уж и плохо. То в землянке, то в машине. По-всякому. Самое интересное, что к этому привыкаешь. Приезжаешь домой – у меня был отпуск две недели – понимаешь, что ты дома, но засыпаешь и возвращаешься в реальность войны. У тебя во сне бой, ты ищешь свой автомат, ты падаешь на землю, потому что идёт обстрел. Кричишь во сне, потому что идёт бой.

"Мама, мама, нас папа на руках несёт". Долгая разлука с семьёй и долгожданная поездка домой

Приходько не был дома 8 месяцев. Отпуск случился только в ноябре – он поехал домой в Волынскую область на две недели, туда же из Польши к нему приехала семья.

– Если ко сну в землянке привыкнуть можно, то к чему же нельзя?

– К разлуке с детьми. Ты можешь пережить разлуку с женой – физическую и так далее, но разлуку с детьми – нет. Она присылает мне фото и видео детей, ты видишь, как они растут, но ты не с ними. Это сложнее всего. Я очень хочу, чтобы мои дети жили в свободной стране, где нет войны, где вообще в мире нет войн, но это утопия.

Когда я вернулся через восемь месяцев домой в Ковель, я был одет не по форме. Когда я зашёл с букетом цветов в салон автобуса [на котором приехала моя семья], прорывался через толпы пассажиров, мой старший меня увидел и начал кричать: "Мама, мама, папа здесь!" Большинство пассажиров смотрели на нас с удивлением. Они неслись через весь автобус ко мне. Я взял их на руки, вынес из автобуса, старшенький кричит: "Мама, мама, нас папа на руках несёт". А люди не понимают: "Папа и папа". Я уже не выдержал и сказал: "Чего вы смотрите? Дети восемь месяцев отца не видели. Папа на фронте был".

Из Ковеля я уезжал уже в военной форме. Моя семья поехала меня провожать. Старший сын понял, что я с ними домой не поеду. Это ощущение, когда автобус с детьми уезжает обратно и твой сын тебе отдаёт воинское приветствие, – этого не забыть. Это мотивирует, это вдохновляет – ты понимаешь, почему ты здесь.

– Когда вы были на Волыни, не было у вас диссонанса? На фронте гибнут люди, а тут, в сотнях километрах от него, все живут как жили.

- Я совру, если скажу, что не было. Приходишь в гараж, который ты не открывал восемь месяцев, в нём стоит твой старенький "Мерседес", на котором ты волонтёрил восемь лет, а в соседнем гараже жарят шашлыки, играет российский шансон. Потом приходишь домой, хочешь в тишине побыть с детьми, а у тебя пьяный сосед решил запустить фейерверк, ему хочется праздника. У моей жены мама тоже военный медик – она сейчас на фронте – офицер ВСУ, дядя тоже офицер ВСУ, сейчас в госпитале после ранения, а тут какой-то идиот запускает фейерверки… За тобой бежит жена и кричит: "Сергей, не трогай его". Я ему говорю: "Ты зачем это делаешь?" А ему хочется праздников, салютов. Если бы не жена и дети, я бы его этим салютом… Говорю: "Если тебе хочется праздника и салютов, то поехали со мной обратно на фронт. Там праздники и салюты". Не поехал что-то…

– Сейчас ваши жена и дети находятся в Польше. Как их там приняли?

– Встретили очень хорошо. В Польше никогда не задавали жене вопросов о том, почему она в Польше, почему она разговаривает на украинском. Наоборот, сынок [как-то в магазине увидел польского военного] говорит: "Мама, смотри, он как папа". Тот понял, что [у ребенка] отец на войне, и скупил детям весь прилавок фруктов.

Сын недавно звонит, показывает игрушечного крокодила. Спрашиваю, как он его назвал. Он усмехается и говорит: "Папа, он как ты – зелёный". – "Что я, похож на крокодила, что ли?" – спрашиваю. Говорит: "Да". Зубастый и очень страшный для оккупантов. Ребёнок рассказывает польским детям, что делать, когда звучит сирена: ложиться на землю и закрывать голову руками, если нет укрытия. Если есть, то надо прятаться в подвал.

"Физически война закончится, а вот внутри людей – вряд ли". О боевой подруге Елене и цене победы

Я вижу боль своего народа. Война дала понимание о том, кто мы на этой земле. Но не хотелось, чтобы таким способом, – слишком высокая цена. Я видел разбомбленный российской авиацией Лиман, я видел Бахмут. Когда была возможность туда добираться, я возил туда медикаменты – в Бахмут, Соледар. Даже командир не знал, куда мы едем. Мы ехали на стареньком джипе, буквально в 300–400 метрах от нас прилёты были страшные. Нашу машину тоже посекло осколками, но мы ехали – нужно было довезти медикаменты. Но страшнее были не обстрелы, а чтобы командир не узнал.

Я не знаю, есть ли Бог на этой войне, но я в него верю. Я вообще не должен бы был с вами разговаривать сейчас. Несколько недель назад мы ехали на точку. У нас то спускало колесо, то машина глохла, то ещё что-то. А точку, куда мы ехали, накрыло. Если бы мы не задержались, мы бы уже были мертвы.

Если бы не череда случайностей, нас бы просто не было. Моя подруга Елена, которая погибла третьего сентября, буквально перед этой нашей поездкой приснилась своей сестре-двойняшке. Елена во сне просила сестру Ольгу, чтобы та вышла со мной на связь и попросила меня: не ехать на задание. Она точно описала во сне то место, где был прилёт, – как на фото, хотя никогда здесь не была. Я думаю, что это она нас спасла.

Я до сих пор не хочу принимать, что её нет. У неё остались дочка Оксана и сын Ярослав. У неё закончился в мае контракт, она могла уйти на дембель, но осталась. У неё в роте служил мой троюродный брат, много наших знакомых, и она осталась. Когда она эвакуировала раненого, возле неё разорвался снаряд российского танка.

– Как вы с ней познакомились?

– Это было ещё давно, на Волыни. Нас друг познакомил. Мы в молодости все дружили. Она прошла Майдан. Ей крымский беркутовец тогда резиновой дубинкой сломал руку. "За что ты меня бьёшь", – спросила она. Он ей сдавил горло дубинкой и сказал: "За то, что ты сука западенская". Ленка осталась со сломанной рукой на Майдане. До этого она училась в полицейской академии и в одном из беркутовцев узнала бывшего одногруппника. Она ему сказала: "Ну привет, пёс". Он удивился и из-за щита спросил: "Почему это я пёс?" – "Тебе сказали стоять – ты и стоишь. Скажут меня бить – ты мне и вторую руку сломаешь".

Когда она вернулась с Майдана, это был уже совсем другой человек. Она пришла ко мне в кабинет и сказала: "Сергей, это не просто Майдан, это война. Я видела россиян в форме "Беркута". Потом уже была аннексия Крыма, потом уже были боевые действия, но она ещё тогда сказала: "Либо мы их, либо они нас".

Ленка с меня взяла обещание, когда были бои на Житомирском направлении – позаботиться о её детях. Я пообещал, что пока жив, буду держать слово.

Знаете, что самое обидное? Она мне не снится. Мне не снится мой друг Валерий, который погиб тут же, под Бахмутом. Он оборонял Донецкий аэропорт. Всю эту войну мы жили душа в душу. Многих своих ребят я бы хотел увидеть, поговорить с ними. Я был дома и думал, что я поеду к ним на могилы. Я не поехал. У меня было время, но я просто не смог. Для меня они живы. Я не хочу их отпускать. Мне больно, очень больно. За Ленку, наверное, сильнее всего.

Я бы хотел пожелать людям мира, покоя и победы. Я не знаю, обрету ли я когда-нибудь покой. Физическая война когда-нибудь закончится, а вот война внутри нас – не знаю. Отпустит ли она?

Когда я был в отпуске, мне жена сказала: "Сергей, ты не здесь. Ты сейчас на войне". Я не должен воевать. Вы понимаете? Я должен быть дома с детьми. Но раз уж так сложилось, то я не жалею. Честно. Нас россияне показывали по своему телевидению как каких-то отсталых людей, что у нас чуть ли нормального жилья нигде нет, а мы взяли и наваляли "второй армии мира". Единственное, чего хочу, чтобы наш северный сосед, Беларусь, стал народом, а не продавался этим [мерзавцам]. Мы же можем дружить, растить детей вместе, крестить их вместе. Жить, в конце концов. Не так, как всё сейчас происходит. Смогу ли я когда-то простить россиян? Не знаю. Физически война закончится, а вот внутри людей – вряд ли.

Мы должны как-то жить ради будущих поколений. Я буду рад видеть у себя дома поляка, белоруса, кого угодно. Только без оружия, без танков и ракет.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться