Иван Толстой: 19 октября в Иерусалиме скончался Юлиус Телесин. На первый взгляд, за ним не числится слишком много каких-то громких книг, хотя всё, что он сделал в литературном, историческом, библиографическом отношении, всё замечательно и значительно.

В 60-е годы Телесин был одним из самых известных в Москве и в Советском Союзе самиздатчиков. Он был абсолютно бесстрашным человеком, носил с собой целые сумки, чемоданы этого добра, прятал и перепрятывал, распространял, подвергался обыскам и допросам. Он жил самиздатом, делом своей жизни. И, конечно, заслужил остроумное прозвище Принц Самиздатский.

Кстати, об остроумии. В Иерусалиме Телесин составил книжку "1001 советский политический анекдот". Ее позднее перепечатывали, кто хотел, часто не упоминания имени составителя. Анекдотов действительно 1001, они все пронумерованы, с комментариями и с систематическим указателем: Ленин, Сталин, Вовочка и так далее. Вот пример:

"За что сняли Подгорного?

За не-брежность: вместо дублёнка он сказал дублёнька".

В сегодняшней программе о Телесине будут говорить близкие друзья и историки, а начнем мы с биографической справки, составленной историками Дмитрием Зубаревым и Геннадием Кузовкиным и опубликованной в журнале НЛО в 2004 году.

ТЕЛЕСИН ЮЛИУС ЗИНОВЬЕВИЧ
(р. 1.04.1933, Москва)

Родился в семье профессиональных литераторов (отец – Зиновий Телесин, еврейский поэт, мать – Рахиль Баумволь, детская писательница). В 1955 окончил физико-математический факультет Московского городского педагогического института, в 1961-м – аспирантуру в этом институте. В 1955–1958, 1962–1964-м преподавал математику в провинциальных педагогических институтах. В 1965–1969-м был сотрудником Центрального экономико-математического института АН СССР (ЦЭМИ). С середины 1960-х активнейший изготовитель и распространитель самиздата, получил в диссидентской среде прозвище Принц Самиздатский.

В 1967–1970-м подписал множество правозащитных петиций (письмо с требованием гласного проведения процесса Гинзбурга – Галанскова (30.11.1967); "письмо 80-ти" генеральному прокурору СССР Р.А. Руденко и в Верховный суд РСФСР с требованием пересмотра дела Гинзбурга – Галанскова (27.01.1968); письмо в поддержку обращения Л. Богораз и П. Литвинова "К мировой общественности" (5.02.1968); письмо депутатам Верховных советов СССР и РСФСР (1.12.1968) с протестом против осуждения участников "демонстрации семерых" на Красной площади 25.08.1968; заявление генеральному прокурору СССР с протестом против осуждения А. Марченко, Ю. Гендлера, Л. Квачевского и А. Студенкова (22.01.1969); обращение к мировому общественному мнению в защиту А. Левитина (Краснова) (26.09.1969); в 1969–1970-м поддержал несколько писем Инициативной группы по защите прав человека в СССР.

В первой половине 1968-го собирал статьи из советской прессы о процессе Гинзбурга – Галанскова для сборника П. Литвинова "Процесс четырех". 21.05.1969 присутствовал на суде над Ильей Бурмистровичем (…). В 1969–1970-м сотрудничал в "Хронике текущих событий" (выпуски 9–12), вел рубрику "Новости самиздата". Составил самиздатские сборники "Семь писем А. Чаковскому" (1969-й, по поводу травли А. Солженицына на страницах "Литературной газеты") и антологию речей подсудимых на политических процессах 1966–1969-го ("Тринадцать последних слов", февраль 1970-го).

Систематически подвергался внесудебным преследованиям (в июне 1969-го уволен с работы как не прошедший по конкурсу; обыски в декабре 1968-го и декабре 1969-го, задержания и допросы в КГБ). Боролся за возвращение изъятых КГБ рукописей и личных вещей, впервые публично обвинив сотрудников этой организации в "грабеже".

В 1969-м подал заявление на выезд из СССР в Израиль. Первым из диссидентов установил связь с деятелями Еврейского эмиграционного движения в СССР, способствовал взаимопониманию и сотрудничеству между этими течениями советского инакомыслия. Во время мощной кампании в советских средствах массовой информации против Израиля и сионизма (январь – март 1970-го) подписал письмо 40 московских евреев (8.03.1970) с опровержением официальных утверждений, что в СССР нет евреев, желающих эмигрировать в Израиль. Письмо широко освещалось на страницах зарубежной печати, в СССР опубликовано в самиздатском сборнике документов "Исход" (1970, № 1). В советской печати Т. был назван "отщепенцем" и, очевидно по недоразумению, "известным своими сионистскими взглядами". Первым из активных правозащитников получил разрешение на выезд в Израиль.

Эмигрировал в Израиль (6.05.1970). Работал в Англии. Написал "Предисловие очевидца" к вышедшей в Лондоне на английском языке книге П. Реддавея "Неподцензурная Россия" ("Uncensored Russia", 1973), где прокомментировал несколько эпизодов из опубликованных в книге первых выпусков "Хроники текущих событий". В 1971–1974 редактировал выпускаемую Фондом им. Герцена книжную серию "Библиотека самиздата". Организовал ряд писем в лондонскую газету "Гардиан" в поддержку советских диссидентов.

В журнале Encounter (Лондон) опубликовал статью "Коротко о самиздате", в которой привел библиографическую справку об упоминаниях слова "самиздат" в 1969–1970-м в советской периодике, проанализировал употребление этого слова в юридической практике, привел подробное перечисление жанров и способов распространения самиздата. "Основной пафос деятельности по осуществлению свободы слова в самиздате как раз и заключается в преодолении субъективного ощущения фактического бесправия". Вернулся в Израиль и с 1986-го преподает математику в Университете Беер-Шев.

Живет в Иерусалиме.

Дмитрий Зубарев, Геннадий Кузовкин.

Из книги "1001 советский политический анекдот":

Рабинович каждое утро подходит к газетному киоску, берет "Правду", оглядывает первую страницу и возвращает газету, не купив. Через несколько дней продавец спрашивает, что он ищет. "Некролог".

"Некрологи помещают на последней странице".

"Некролог, которого я жду, будет на первой".

Мой собеседник – сотрудник "Мемориала" историк Александр Даниэль. Юлиус Телесин – это больше мифология или все-таки за его жизнью, судьбой, деяниями стояло что-то конкретное? Все-таки в самиздате он занимал свое место? Если да, то какое?

Александр Даниэль: Для людей, которые его мало знали, как я, это больше мифология. Я его видел, часто сталкивались в разных компаниях, такой человек с взъерошенными волосами, в пиджаке, у которого из каждого кармана торчит какой-то самиздатский текст, который он по дороге где-то надыбал и хочет кому-то показать или, наоборот, у кого-то взять. Прозвище Принц Самиздатский – все это, конечно, относится к мифологии, хотя за этой мифологией стоит вполне реальный Юлиус, очень милый, по-своему обаятельный человек. Но для кого-то, наверное, кто ближе его знал, это была совсем не мифология, а вполне реальное размножение, доставание самиздата, получение самиздата, распространение самиздата.

Иван Толстой: А в какие годы вы его видели?

Александр Даниэль: Может быть, и раньше, но запомнился он мне в 1968–69-м, где-то в начале, может быть, 1970-го. Еще, если говорить о мифологии, есть знаменитая фраза, кем-то сказанная: когда уезжал Юлиус Телесин, была по традициям того времени большая отвальная, к ней готовились долго, в квартиру, в которой происходила эта отвальная, сходились две категории людей, которые раньше не очень пересекались друг с другом, – те, кого в то время уже называли диссидентами, и так называемые сионисты, которые себя диссидентами не называли и их тогда еще диссидентами никто не называл. Фраза была такая: "Мне сказали, что на проводах Телесина будут диссиденты и сионисты, я пришел, а там одни евреи".

Иван Толстой: Смешная фраза. Если бы вам предстояло написать о нем небольшую, но убедительную справку для не очень посвященных, не слишком профессиональных людей, но которые страшно любопытствуют узнать, кто в оппозиционном движении был Юлиус Телесин?

Александр Даниэль: Ходячее олицетворение распространения самиздата.

Иван Толстой: Продолжим разговор с "мемориальцами". Рассказывает библиотекарь общества "Мемориал" Борис Беленкин.

Борис Беленкин: Начало массового хождения самиздата, к чему непосредственное отношение имел Юлиус Телесин, это и есть лично для меня аналог по смыслу, по целям, задачам – аналог сегодняшнего свободного интернета. Да, я могу свободно, что хочу, написать в фейсбуке, я хочу свободно записать что-то на ютьюбе, распространить, делать свою страницу, свой чат и так далее, сколько угодно. Когда таких технических возможностей не было, была возможность распространения другими путями, но на самом деле принцип распространения, как ни странно, был очень похож.

Юлиус Телесин с самого начала этим и воспользовался. Он приходил домой, как очень многие инакомыслящие люди, и приносил, например, письмо протеста, какое-нибудь письмо общественности, условно, под авторством Литвинова и Богораз. Что делал Юлиус Телесин? Он садился за машинку и перепечатывал это письмо. Печатал он, естественно, непрофессионально, как он сам свидетельствует, одним пальцем, тем не менее, очень быстро.

Дальше, собственно говоря, начиналось самое интересное. Перепечатать мог любой, да, собственно, дать своему другу мог любой, но Юлиус Телесин этим не ограничивался, он делал все, чтобы этот текст продолжал дальше свое путешествие. Он никогда не спрашивал, кому дальше пойдет этот текст, но он прекрасно знал, что получатель его такой-то не останется равнодушным к тексту, сядет за машинку и перепечатает этот текст.

Иногда Юлиус Телесин требовал совершенно, казалось бы, странных вещей: он, собственно говоря, не брал деньги. Были любители брать за самиздат деньги, он не брал деньги, но он требовал вернуть данное прочитанное в двух экземплярах, что автоматически означало, что человек это распространял.

На вопрос: а сколько потом человек получало таким образом размноженную вещь – понятно, что Юлиус Телесин не одному человеку давал этот некий попавший в самиздат текст, в свободное хождение текст, – Юлиус Телесин на это говорил: "Я не знаю". Хотя на самом деле мы прекрасно знаем, что благодаря Юлию Телесину вся инакомыслящая интеллигентная и просто интересующаяся Вологда была наводнена в хорошем смысле слова перепечатками стенограммы суда над Бродским. Он кому-то одному-двум дал, у него друзья, он работал в Вологодской области в институте, преподавал математику когда-то.

Иван Толстой: Борис, но ведь таких самиздатчиков было довольно много. Я вспоминаю даже себя, уж извините, что приплетаю, я тоже какое-то количество текстов одним пальцем перепечатал, кому-то передавал. Но меня никому не приходило в голову назвать "принцем самиздатским", а его – да. Чем он выделялся, чем отличался, что в нем было такого непохожего?

Борис Беленкин: Знаете, были такие советские книги и фильмы про комсомол или про что-то, назывались "Они были первыми", вот Юлиус Телесин был одним из первых. Своему поколению, я подчеркиваю, своему поколению и поколению, которое с ним жило рядом, которое вместе с ним из советского человека превращалось в инакомыслящих, а это эпоха конца 50–60-х годов, вот те, кто был рядом с Телесиным, в этом кругу и для них он был одним из первых. А раз он так запомнился, значит, он был не просто одним из первых, это не пустые слова, он был чрезвычайно, чудовищно активен, активен до невозможности.

Его активность была, я бы даже так сказал, может быть, не очень здоровой, на что, безусловно, обратили внимание в КГБ. Он был по-хорошему нагл, абсолютно смел.

Потом, он вообще был первопроходцем во многом. Например, серьезное отношение к допросу. Он к допросу был, наверное, готов один из первых советских инакомыслящих. Он знал наизусть, нет, ни все, когда его спрашивают, Уголовный кодекс, Гражданский кодекс, он знал те пункты наизусть, которые нужны при допросе. Он до всяких хождений известных руководств к действию, как вести себя на допросе, он уже до этого хорошо в этом разбирался. Он был наивным, такой шахматист, он великолепный шахматист, кстати, просто прекрасный, если бы я хорошо понимал шахматы, наверное, спел бы тут ему гимн, так вот этот шахматист Телесин, который вообще может показаться каким-то по его биографии странненьким чудиком, как только познакомился с Литвиновым, Литвинов ему провел урок конспирации, урок обнаружения слежки за собой, и Телесин был великолепным учеником Павла Литвинова, затем уже сам других обучал. То есть он был абсолютно общительный, как ртуть, как я воспринимаю. Поэтому это было непростое явление, Принц Самиздатский – здесь не случаен.

Иван Толстой: Были ли какие-то заметные гонения на него, были ли репрессалии, пострадал ли он, пока еще жил в Советском Союзе, от чего-нибудь? То есть ходил ли он на демонстрации, подписывал ли он коллективные письма?

Борис Беленкин: Да, естественно, он был такой, трудно его охарактеризовать, я немножко уйду от вопроса, чтобы был он более понятен, он был такой человек совершенно на словах вне политики. Политика, какие-то подпольные кружки – это его мало интересовало. Более того, когда его спрашивают: а какой первый самиздат, вы помните: Цветаева и Гумилев, ходившие с конца 50-х годов? Я апеллирую к его огромному интервью, данному "Мемориалу" еще в середине 90-х, он очень теряется при таких вопросах, потому что его все это не очень интересовало.

Когда говорят про Бродского: а читали ли стихи Бродского? Это не Юлиуса Телесина, а вот суд над Бродским и намного важнее стихов Бродского – это судья Савельева. Вот судья Савельева в миропорядке Юлиуса Телесина – это главное в этом, это главный цимес, это главное зерно, эта гнида. Что стихи Бродского? А вот замечательнейшая во всех отношениях Савельева – это полное разоблачение советской власти, это абсолютное разоблачение ее. Вот вам судья Савельева, и вы все про советскую власть поймете невооруженным взглядом.

Солженицын – просто культ абсолютно. По отношению к Солженицыну, задавать ему подробности: кто вам ближе – Сахаров или Солженицын, – сахаровские тексты, может быть, ему ближе. Но фигура Солженицына и то, что он сделал с советской властью, сушить на солнышко повесил своим поведением, своими произведениями, значением его в жизни инакомыслящего второй половины 60-х годов, – вот это Солженицын, вот это главнейшее.

Так вот, отвечая на вопрос: конечно, Телесиным интересовались. Конечно, этот ртутный шарик с портфелем, как я догадываюсь, напоминавшим больше чемодан, набитый самиздатом, носился по Москве, да еще и отправлял в другие города, безусловно, этот человек не мог не заинтересовать.

Я бы хотел, чтобы фигура была более понятна, это был сложный человек, это был беспредельно скандальный человек в глазах органов, прокуратуры, а на самом деле КГБ. Я не буду погружаться в детали, эта история связана с делом арестованного Ильи Бурмистровича, друга Телесина.

"Сначала они ко мне утром пришли, повезли сразу в Лефортово, – это я цитирую его интервью, данное программе "История инакомыслия", если не ошибаюсь, 1994-й или 1995-й год, – а потом оттуда на обыск со мной вместе. И когда они от машины шли ко мне домой, то я сделал попытку удрать, чтобы какого-то прохожего попросить позвонить мой маме и сказать, чтобы она не перепугалась. Что я и сделал. Я от них оторвался, подбежал к какой-то женщине, назвал ей номер и попросил позвонить и сказать, что у меня обыск. Женщина страшно перепугалась.

Потом кагэбэшники с нею беседовали, пытались узнать, что я ей сказал. Меня ловили по всей улице, это был такой шухер: машина едет, кагэбэшники бегут, люди шарахаются. Я уверен, им потом большой втык сделали за это. В задержании на улице участвовали так называемые "понятые". То есть таким образом я дезавуировал этих понятых – это оказались те "понятые", которые меня держали за руку и не давали удрать, то есть это были гэбэшники".

Вот такая история, вот такая картинка. Вот вам такой шахматист, математик и так далее, выпускник пединститута, вот такой Юлиус Телесин. Да, это 1969 год, эпизод из 1969 года.

При этом он же так не просто себе тихо-мирно перепечатывал или раздавал самиздат, он занимался таким профессиональным сутяжничеством. Например, материал, опубликованный, кажется, в материалах самиздата Радио Свобода, это эпизод 1969 года, он подал в суд на руководство исправительно-трудовой колонии в Мордовии, где содержался кто-то из диссидентов в то время, за недоставленные письма. Естественно, он заваливал письмами активно, как сегодня опять мы возвращаемся – это переписка с политзаключенными, потому что он понимал, что очень важно написать заключенному письмо. Но еще так же важно побороться за даже не свои права, а просто побороться с советской властью.

Короче говоря, он в суд пишет заявление с требованием вернуть ему один рубль десять копеек, взыскать с начальника колонии или с кого-то. Дальше ему отказывала одна инстанция, он пишет в другую, это все копится. Короче говоря, полгода путешествовало, и он выигрывает рубль десять копеек, даже ему еще 20 копеек за что-то назначили. Вот чем он занимался.

Естественно, в глазах КГБ это был совершенный подлец и подонок, понятно, но еще такой гнусно сумасшедший человек, который кусается, вы видели по этому побегу, по всему, человек кусается и качает права свои. Естественно, его допросы, у нас, к сожалению, нет магнитофонной записи допросов, я думаю, это праздник был, учитывая владение наизусть им нужными статьями всевозможных кодексов, я думаю, что это был совершеннейший театр, театральное представление. А поскольку он очень внимательно следил, чтобы не нарушать закон, все, что он делал, не подпадало, как он был убежден, ни под какие статьи или, во всяком случае, преследование явно подразумевало нарушение всех этих статей.

Иван Толстой: Близким и доверенным знакомым Юлиуса Телесина в московские годы был математик Илья Бурмистрович. Вот его рассказ.

Илья Бурмистрович: Я познакомился с Юлиусом, разумеется, благодаря самиздату. У нас с ним была общая знакомая, с которой я когда-то вместе учился на мехмате МГУ, а он вместе с ней работал в ЦЭМИ. Она показала мне перепечатанное на машинке письмо Солженицына к 4-му Съезду писателей СССР. Письмо мне так понравилось, что я сказал: я хочу его иметь. До этого я с самиздатом не сталкивался. Тогда она познакомила меня с Юлиусом. 4-й Съезд писателей происходил в мае 1967 года – это, стало быть, и было время нашего знакомства. После этого я с Юлиусом встречался неоднократно – приходил к нему домой, предварительно позвонив по телефону. Он жил в коммунальной квартире на Малой Бронной.

Насколько я могу судить, самиздат тогда был смыслом его жизни. Почти все наши разговоры были о самиздате или о людях и событиях, связанных с ним. Однажды он полушутя сказал, что привел к себе девушку и вместо того, чтобы заняться с ней чем следует, втянул ее в самиздат.

Он говорил: я не должен быть твоим единственным окном в мир (т.е. ищи другие источники самиздата).

Юлиус проповедовал: читать хотят все, но чтобы могли читать, надо и печатать. Резонно. Но одна из первых моих попыток реализовать эту идею (я попытался перепечатать запись суда над Синявским и Даниэлем) кончилась моим арестом. А один мой знакомый, который с удовольствием читал самиздат, сказал: нет, читать хочу, а печатать не буду. В этом тоже был резон.

Иногда, давая мне что-то читать, Юлиус говорил: "Вернешь с экземпляром". Правда, я все-таки обычно возвращал без экземпляра… Юлиус как-то сказал, чтобы я не рассчитывал на его машинисток – они и так загружены. Мне даже кажется, он сказал: "Они работают 24 часа в сутки", – но не ручаюсь…

Мы иногда обсуждали с ним возможность ареста. Он очень любил говорить: "Ты, главное, не суетись под клиентом". На случай, если будут предъявлять аудиозапись разговоров, у Юлиуса был ответ: "Неплохой монтажик"…

Однажды он рассказал про книгу Роя Медведева о Сталине "К суду истории" (вероятно, он получил ее в машинописном виде от автора). Он вслух размышлял, будет ли ее перепечатывать: там много интересного (Медведев опрашивал старых большевиков), но книга уж слишком большая, перепечатка обойдется чересчур дорого.

Юлиус как-то познакомил меня с М.П. Якубовичем – одним из тех, кого в 1931 г. судили по делу "Союзного бюро ЦК РСДРП меньшевиков". Якубович сказал, что к ним при подготовке суда применяли средневековые пытки.

Самиздат от Юлиуса шел непрерывным потоком. Вот часть этого потока: Солженицын – "В круге первом", "Раковый корпус", "Крохотные рассказы", "Читают Ивана Денисовича", "Молитва" (с этой "Молитвой" я вскоре встретился в книжном магазине – в книге "Психология религии", автор, кажется, Платонов. В главе "Психология молитвы" автор говорит: "Попалась мне и молитва одного писателя", – и дальше полный текст Солженицына, фамилию которого тогда уже нельзя было упоминать в печати. Я принес эту книгу Юлиусу – он был в восторге); Ахматова – "Реквием" и "Поэма без героя" (некоторые слова в "Реквиеме" были подчеркнуты на машинке, подчеркивания, по-видимому, были авторскими); Цветаева – прозаические произведения, я помню из них "Герой труда" (о Брюсове); Горький – "Несвоевременные мысли"; Короленко – "Письма к Луначарскому"; Булгаков – Пьесы, "Собачье сердце"; Марченко – "Мои показания" (про этот текст Юлиус, вручая его мне, сказал: "Это атомная бомба"); Евгения Гинзбург – "Крутой маршрут"; произведения Синявского и Даниэля, в том числе те, которые им инкриминировали, а также запись суда над ними; Замятин – "Мы"; Григоренко – статья о репрессиях в армии перед войной (думаю, Юлиус получил ее от автора); многочисленные индивидуальные и коллективные письма и заявления по общественным вопросам, в основном протесты. Он почему-то не давал мне писем со своей подписью, хотя он, как я узнал недавно, подписывал разные письма. Было письмо одного заключенного, в котором он описывал свои заслуги: он бил других подследственных заключенных – "пускал их на признание", по его выражению. Заслуг было немало, но он не получил тех поблажек, которые ему обещали.

Одним из последних самиздатских материалов, который я получил от Юлиуса, была речь Людвика Вацулика на 4-м съезде Союза писателей Чехословакии – о цензуре. В ней он говорил, что вот он выступает, но при этом не может не бояться… Эта речь была у меня в кармане при аресте. Оперативный работник КГБ сказал что-то вроде: "Какая редкость!"

Была своеобразная "разновидность самиздата". Чье-то выступление на Съезде писателей (может быть, К. Симонова) напечатали в газете с пропусками наиболее острых кусков. Скорее всего, Юлиус сам занялся восстановлением пропущенного: эти куски он перепечатал на машинке (где он их раздобыл, не знаю) и аккуратно вклеил в соответствующие места разрезанной газетной статьи. Размер машинописных букв сильно больше, чем типографских, поэтому создавалось впечатление подчеркнутости выброшенных мест. Тем же способом было обработано выступление на Съезде одной женщины, правда, у нее не пропустили (а Юлиус восстановил) только кусок одной фразы – передаю не дословно: можно какое-то явление критиковать, но нельзя делать вид, что оно не существует, КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ С СОЛЖЕНИЦЫНЫМ.

Когда в СССР впервые напечатали роман "Мастер и Маргарита" – в двух номерах журнала "Москва", он вышел с многочисленными купюрами. В карманной тамиздатской книжке "М. и М." была использована аналогичная идея: текст купюр был выделен курсивом. Эти купюры ходили в самиздате – отдельно к первой и ко второй части. Юлиус вроде бы говорил, что он общался с Еленой Сергеевной – третьей женой Булгакова, но у него были только купюры ко второй части, и он просто мечтал о купюрах к первой части. Мне повезло их раздобыть, и я хорошо помню момент моего триумфа. Юлиус беседовал со мной, лежа на диване. Когда я сказал, что принес купюры к первой части, он прямо-таки подскочил с дивана.

Однажды Юлиус сказал, что колеблется – не бросить ли все эти русские дела и не начать ли добиваться разрешения на выезд в Израиль. Среди самиздата от Юлиуса был роман "Исход", о котором я помню только то, что там небольшая группа евреев стремится добраться до Израиля. Возможно, это был не полный текст романа. (Один мой знакомый прочитал его и сказал: "Вот за это дают полный срок".) Другого самиздата о евреях Юлиус, насколько я помню, мне не давал.

У меня в записной книжке телефона Юлиуса предусмотрительно не было. Когда на следствии меня спросили, знаю ли я его, я ответил: "Эти имя, отчество и фамилия мне ничего не говорят". А когда допрашивали Юлиуса, он решил, что нет смысла отрицать наше знакомство (к тому времени он познакомился с моей женой, и кагэбэшники их вдвоем сфотографировали на улице). После этого ему сообщили о моей позиции и сказали, что ему надо будет меня опознать. Он оказался в трудном положении.

Для опознания подготовили двух человек. Одним из них был мой сокамерник, которому перед этой процедурой сбрили пышные усы. Мне предложили сесть с ними в любом месте. Затем появился Юлиус. Выход из положения он нашел такой: "Я отказываюсь проводить опознание". Для сотрудников КГБ это было ни на что не похоже. "Почему??" – "В знак протеста против беззаконий, допущенных в отношении меня".

Единственное беззаконие, о котором мне стало известно (гораздо позже), было такое. У Юлиуса был обыск. Самиздата нашли столько, что кагэбэшники не знали, в чем его унести. Решили воспользоваться портфелем Юлиуса. Об этом он в одном из заявлений написал: "Обыск, впоследствии перешедший в грабеж". Может, были и другие беззакония…

Это не состоявшееся опознание запечатлено на фотографии, которая есть в моем уголовном деле: на ней стоящий Юлиус и три сидящих человека. Двое смотрят на него во все глаза, третий (я) старательно смотрит в сторону.

Есть в этом деле и такой документ (привожу по памяти): "СПРАВКА. Материалы в отношении ТЕЛЕСИНА Юлиуса Зиновьевича выделены в отдельное производство".

Обычно на политические суды публику не пускали – заполняли зал специально подобранными людьми. На мой суд пустили всех желающих из-за двойной ошибки. Моя ошибка: я наивно думал, что если в чем-то пойду навстречу КГБ, то на этом всё и кончится. В мое уголовное дело поместили полный текст приговора по делу Синявского и Даниэля (мне инкриминировали распространение только их произведений). Я написал заявление прокурору, в котором сказал, что понимал эти произведения не так, как они понимаются в приговоре по их делу, и что если я принес вред, то сожалею. Разумеется, на этом не кончилось. Ошибка КГБ: там решили, что наконец довели меня до кондиций и теперь меня можно выпускать на суд – в поучение публике.

Юлиус присутствовал на моем суде. Это было 21 мая 1969 г. Судья начала процесс так: "Слушается дело Телесина". Юлиус сидел близко от судьи. Он встал и поклонился. Я сейчас не исключаю, что это была не оговорка, а лишняя попытка его запугать, но впрочем, это все-таки маловероятно.

В журнале НЛО за 2004 год, в №4 в подборке "Писатели-диссиденты" есть статья о Юлиусе Телесине. Я хотел бы внести поправку в эту статью. Там сообщается, что Юлиус записал мой процесс. В действительности его записал Юрий Шиханович.

Юлиуса как писателя я не знал. Но однажды он прочитал мне свои стихи, из которых я помню слова: "…кувшины хранили жизнь исчезнувшей общины" – тут речь о кумранских находках.

В лагере я наткнулся на упоминание о Юлиусе в газете "Известия". Он вместе с некоторыми другими опровергал заявление группы евреев о том, что советские евреи не хотят уезжать из СССР. Это было в начале 1970-х годов. Лагерь был уголовный, но в нем находился еще один политзаключенный – Генрих Алтунян. Я показал ему эту газету. Он сказал, что тоже знает Юлиуса.

Позже в лагере я получил от Юлиуса письмо – уже из Израиля. Оно начиналось примерно так: "Хоть ты и не мог меня вспомнить, я на тебя не в обиде". Еще я помню слова оттуда: "… и уже трепался с Голдой" (беседовал с премьер-министром Израиля Голдой Меир; "трепался" – чтобы не возбуждать дополнительных подозрений лагерного цензора). В это время дипломатические отношения СССР с Израилем были разорваны, Израиль считался едва ли не главным врагом СССР.

А затем Юлиус прислал мне продуктовую бандероль. Из Израиля! Лагерное начальство было в шоке. До меня доходили сведения о ее появлении в лагере и ее дальнейшей судьбе: ее отправили на исследование в Красноярск (лагерь был в Красноярском крае). Зачем? А вдруг там отрава, а потом скажут, что евреи в СССР в лагерях умирают... Потом кто-то из работников лагеря передал мне их рассуждения: если бандероль мне положена, то неважно, кто ее прислал. И действительно (это уже мои соображения), если не вручать, то что с ней делать? Конфисковать? Это ведь станет известно за границей… Вернуть в Израиль? Через какое-то время я эту бандероль все-таки получил. В ней были бульонные кубики и много чего другого, один из кубиков был поврежден. Мы с Генрихом Алтуняном кубики и все остальное оценили: очень вкусно!

После освобождения я иногда получал от Юлиуса письма. Несколько раз он присылал книги: по почте замечательные альбомы репродукций и один раз с оказией тамиздат. Однажды он прислал – по моей просьбе – книгу большого формата с фотографиями – упражнения по йоге. Называлась она – на английском – "28 самых важных дней вашей жизни" (такую книгу он раньше прислал нашей общей знакомой).

В 2000 году я побывал в Израиле. Мы увиделись, и я сказал, что он первый, кому я там позвонил. Он ответил: "Естественно!"

Уехав, Юлиус не перестал интересоваться Россией. Интернет у меня появился в 2010 году (Юлиус написал: "Поздравляю с вылуплением"). С 2012-го до середины 2018 года он прислал мне более 400 статей разных авторов на злободневные темы – это был современный аналог самиздата. В его электронных письмах я насчитывал 34 адресата.

Я изредка тоже посылал ему нечто интересное. Однажды сообщил про публикацию, автор которой написал, что виновники Первой мировой войны – английские финансисты с еврейскими корнями. Юлиус ответил: "Распространил широко".

А вот курьез – нашумевшее "пророческое стихотворение Агнии Барто", которое начиналось так:

Мы сегодня в цирк поедем!

На арене нынче снова

С дрессированным медведем

Укротитель дядя Вова.

Это стихотворение Юлиус присылал мне (и другим) дважды – в 2014 и в 2018 годах. Его эмоции стоит процитировать: "НОСТРAДАМУС И ВАНГА КУРЯТ, ТИХО РЫДАЯ В КУСТАХ, ОТ ЗАВИСТИ К ТАЛАНТУ ПРОВИДИЦЫ ТОВАРИЩА АГНИИ, НАШЕЙ, БАРТО! А МЫ ПЛАЧЕМ ОТ УМИЛЕНИЯ!" Я его дважды разочаровывал: настоящий автор с некоторых пор живет в Германии… Юлиус не без огорчения сообщил, что уже распространял это "стихотворение Барто".

После июля 2018 года мои контакты с Юлиусом прервались… Я ему написал раз или два. Ответа не было.

Иван Толстой: Познакомился Телесин с Бурмистровичем через его жену Ольгу. Ольга Бурмистрович у нашего микрофона.

Ольга Бурмистрович: Муж сказал, что действительно он увлечен, и еще он как-то играл с огнем, ему доставляло удовольствие обводить вокруг пальца тех, кто следил и вычислял, был ли он причастен к этому делу или нет.

И вот два таких примера. Однажды я пришла в Лефортово, куда меня дважды вызывали на допрос, чтобы подать заявление майору, который вел дело (Ильи Бурмистровича. – Ред.). В этом вестибюле, даже немножко на лестнице мы встретились с майором Гуляевым, и я ему передаю эту бумагу. В это время открываются двери вестибюля и какой-то танцующей, по-другому не скажешь, походкой туда входит Юлиус. Это совпадение совершенно невероятное было. Причем у него в руке корзинка, накрытая белоснежной салфеткой.

Когда я спустилась вниз, этот майор встал между нами, стал махать руками, чтобы мы никак не пересеклись. Я вышла, но потом меня Юлиус догнал, сказал, что его вызвали на допрос, он в этой корзинке несет какие-то съестные припасы, если будет долго продолжаться допрос. Он мне показал какие-то пирожки, бутылку кефира, снова накрыл это салфеткой. Он был, конечно, возбужден перед допросом, но какая-то бравада, что он пришел с корзинкой. Наверное, никто до и после на допросы с корзинкой не приходил.

Еще один такой эпизод. 25 августа 1968 года мы почему-то с ним оказались в Театре сатиры, это было воскресенье, на дневном спектакле про Карлсона, который живет на крыше. После спектакля мы вышли, пошли к улице Горького, ныне Тверская, в сторону центра. Юлиус очень быстро засек, что за нами кто-то идет. Причем он даже сказал: "Вот сейчас один ушел, а другой пошел за нами, они поменялись".

Потом, когда мы поравнялись с кинотеатром "Россия", который на другой стороне был, мы перешли улицу и сели отдохнуть в этом сквере около кинотеатра "Россия". Мы сидим, и вдруг я смотрю: он совершенно невероятно как-то поднимает ноги и начинает ими дрыгать. Я удивилась. Он говорит: "Нас фотографируют". Он это тоже усек. Он прямо купался в этих делах, когда такое происходило.

Когда я после этого знаменитого обыска, который перешел в грабеж у него, появилась дома, там еще было много чего не убрано, он сказал, что, когда эти товарищи были, он им напомнил про эту съемку и они подтвердили и сказали: "Может быть, когда-нибудь вы получите фотографии". Так что это не его домыслы были.

А так мы после этого встречались. Однажды я туда пришла со своей маленькой дочкой, а потом там появился генерал Григоренко, и мы вчетвером сидели и пили чай. Он открыл мне путь к знакомству, я была знакома с генералом Григоренко, еще со многими другими – это все пришло через знакомство с Юлиусом. Так что я хотела рассказать про эти яркие эпизоды, которые показывают его то ли ребячество, то ли удаль какую-то, ему нравилось, когда он с ними играл в кошки-мышки.

Иван Толстой: Я позвонил в Иерусалим вдове Телесина Ирине Виленской.

Ирина Виленская: Юлиус в первый же день нашего знакомства, когда узнал, что я библиотекарь, могу ему помочь всем, что он хочет прочитать, тут же мне предложил тоже почитать. Он без портфеля не ходил.

В тот день в портфеле у него был Мандельштам, "Четвертая проза", он мне дал почитать. Потом мы начали читать еще разные вещи. А потом так само собой сложилось, поскольку в библиотеке у меня была печатная машинка, Юлиус спросил, могу ли я ему напечатать вот это? Потом вот это, а потом вот это. А потом он принес мне кусочек "Ракового корпуса" Солженицына, это был 1968 года, тогда нигде еще Солженицына не печатали. Он принес страниц 80 или 100: "Вот тебе "Раковый корпус" Солженицына, ты прочти, а потом отнеси этот кусок вот по этому адресу, передай, а я тебе принесу следующий кусок".

И вот так он приносил мне по кусочкам, по 50–100 страниц, я читала, мне все это дома читали, дальше я это уносила следующему читателю. А следующие читатели у меня были очень интересные. Я отнесла этот самиздат в квартиру около метро "Кировская" на Кировской, сейчас это Мясницкая. Когда я пришла в эту квартиру, я удивилась: там была двухкомнатная квартира, вся заставленная картинами. Картины были на полу, спиной к входу, лицом к стене, картины были на стенах. В этой двухкомнатной квартирке жили две полные пожилые дамы. Квартира вся была покрыта буквально картинами. Я постеснялась спросить, что это такое и почему. Потом я спросила у Юлиуса: "Кто эти женщины?" Он мне объяснил: "Там живет вдова Роберта Рафаиловича Фалька и ее сестра". И вот я относила им продолжение Солженицына по кусочкам.

Иван Толстой: Вы помните момент его отъезда в эмиграцию?

Ирина Виленская: Конечно, помню. Дело в том, что он меня попросил не приходить на проводы. Вы знаете, есть книга Питера Реддауэя, вот она лежит у него на столе в кабинете, там фотография – много провожающих. Вы знаете, Юлиус несколько человек попросил не приходить туда, он сказал: "Наверняка там будут представители, скажем так, соглядатаи из КГБ. Поэтому лучше не приходи, не светись. Не надо приходить". Меня на этой фотографии, разумеется, нет. Еще близкие люди, которые его хорошо знали, могли прийти в это время, он попросил не показываться.

Через две недели с одним чемоданчиком, с запасной рубашечкой Юлиус выехал. Он пришел туда, куда ему сказали, в аэропорт приехал. У него не было билета, в аэропорту его встретили два человека от КГБ, проводили на посадку и с ним вместе летели до Вены. Юлиус сидел на сиденье, сзади на сиденьях сидели два человека из КГБ, которые везли его. Когда Юлиус летел эти два-три часа, он понятия не имел, у него же не было билета или какого-то документа, кроме визы, там не было указано куда, виза на выезд, он понятия не имел, куда он летит. На Колыму, в Архангельск, за границу – ничего не знал, сидел три часа и гадал, куда везут.

Самолет приземлился, его вывели из самолета, в аэропорту его встречал человек. Этот человек радостно подбежал к нему и на английском языке приветствовал: "Здравствуйте, Юлиус! Как хорошо, что вы приехали". Но поскольку Юлиус не знал, кто это, где он находится, Юлиус ему сказал: "Предъявите документы". Этот человек был министр абсорбции (Израиля. – Ред.), он находился по делам в Вене, его попросили забрать Юлиуса Телесина. Потому что, когда шла вся эта борьба, в газете "Известия" писали о нем, здесь в Израиле уже шла борьба, и в Америке были представители. Даже когда Юлиус уже приехал в Израиль, а там остались его все друзья и соратники, он боролся здесь за выезд.

Иван Толстой: Ирина, расскажите, пожалуйста, о Юлиусе как о человеке каждодневном, о его привычках, о его шутках, о чем любил разговаривать? Что любил вспоминать в разговорах за чаем, за кофе?

Ирина Виленская: Вы знаете, он был таким разносторонним, что очень трудно рассказать, что он любил. У него была любовь, вечная страсть к шахматам. Когда ему было 8 лет, его отец привез его в Дом пионеров, с тех пор Юлиус просто заболел шахматами на всю жизнь. Он собрал огромную библиотеку шахматную, у него очень хорошие книги, очень грамотные, очень профессиональные. Он сам написал книгу по шахматам "Теория комбинаций". Он играл на международных соревнованиях и был участником команды Иерусалима, она называлась тогда "Иерусалимская ладья", выезжал на разные соревнования. Вот у меня на столе стоит кубок, 2016 год, в Тель-Авиве проходили соревнования международные шахматные, Юлиус занял первое место. Всю жизнь он играл в шахматы – это была его страсть. К нему приходили люди, я ему даже купила шахматный стол специально в кабинет. У него были ученики, он преподавал шахматы в гимназии кроме того, что он работал в университете.

Какой он был в быту? Удивительно неприхотливый. Он мало интересовался вкусной едой, обычно он ел, что давали, никогда не говорил: "Я хочу то или это". Я не помню, чтобы он затребовал что-нибудь особенное. Никогда не капризничал, не гонялся за модной одеждой. То есть он был в быту очень традиционный и скромный.

Говорили мы обо всем, поскольку я библиотекарь, Юлиус прекрасно знал литературу. Даже Виктор Файнберг однажды написал о нем, что Анатолий Якобсон очень хорошо знал русский язык, а лучше него русский язык грамотно, хорошо знал Юлиус Телесин.

У него есть целый стеллаж, который заполнен словарями, в основном русского языка. Он очень скрупулезно относился к правописанию: во всех статьях по-русски он писал очень грамотно, четко. Вообще очень неприхотливый был в быту, очень легкий человек.

Мы здесь в Израиле прожили 32 года, ни разу не поссорились. Говорили о литературе, поскольку я человек литературный, а Юлиус очень был погружен в литературу и русскую, и иностранную, он много очень читал. Его родители были писатели, у них в доме культ был литературы. Естественно, что он в окружении писателей вырос. В Москве, я помню, он ходил в Дом писателей, какие-то пропуска ему родители давали, и папа, и мама были членами Союза писателей, у них были пропуска в Дом писателей и в Книжную лавку писателей, там можно было что-то достать, чего не было в магазинах. Юлиус все покупал, бегал туда, когда выходила какая-то книга новая, ему интересная, он прибегал, покупал по этим абонементам. Мы ходили на какие-то премьеры, тоже он доставал какие-то пропуска через Дом литераторов. Так что в 60-х годах было что делать.

Иван Толстой: А в самые последние годы он читал современных авторов, сегодняшних, живущих, по-русски?

Ирина Виленская: Конечно. Я доставала, покупала, и он читал, он очень много читал. Его очень интересовало, несмотря на то что он уехал, он уехал в 1970 году 7 мая, он был вдали от России, но все, что происходило в Советском Союзе, все проблемы, все перестройки и сегодняшняя жизнь его очень интересовало.

Во-первых, мы покупали здесь газеты, он выписывал шахматные вестники, он получал от оставшихся друзей, от моей семьи книги. Все, кто приезжал в Израиль в последние годы, привозили книги.

Кроме шахмат, он очень много занимался политикой, собрал хорошую диссидентскую библиотеку. У него очень много мемуаров диссидентов, сидельцев – это понятно. Он был связан с этими людьми, все отмечали, что он был бесстрашным человеком. Мы все всего боялись (конечно, никто не хочет в лагерь, конечно, никто не хочет в тюрьму).

Но Юлиус не боялся. Вот пример: он писал письма людям, которые сидели в лагере. Он дружил с Андреем Амальриком. Я прочла письмо, я его раньше не видела, я не лезла в его бумаги, а сейчас я вынуждена посмотреть эти письма, бумаги всякие, у него очень много сохранено. Вот я читаю письмо Амальрика: "Юлиус, спасибо тебе за те ботинки, которые ты мне прислал. Я в них проходил всю зиму, но весной на пересылке у меня их украли". Он не боялся дружить с теми людьми, которые были под надзором КГБ в то время, он очень многим старался помочь.

Он не боялся как-то выступить против КГБ. У него был обыск, и у него забрали печатную машинку и какую-то кучу книг, конечно, самиздат – Булгаков, "Собачье сердце", ничего крамольного. После того, как забрали, прошло некоторое время, его вызвали и вернули, а среди бумаг не вернули какие-то книги и самиздат. Юлиус не побоялся, он написал заявление в КГБ: "Прошу мне вернуть. У меня был обыск, и меня обокрали". Вы представляете, в КГБ написать: "Сотрудники КГБ меня обокрали, мне не вернули книги. Они провели обыск, увезли у меня печатную машинку и книги и не составили списка того, что увезли. Мне не вернули часть книг. Меня обокрали". Вот вы представляете, в то время написать такое заявление? За это могли посадить.

Иван Толстой: Математик, поэт-переводчик, шахматист, правозащитник Юлиус Зиновьевич Телесин скончался в Иерусалиме 19 октября на 92-м году жизни. Он похоронен 20 октября в Иерусалиме на кладбище в Гиват Шауль недалеко от Садов Сахарова.