Александр Горянин: 1960 год начался с Закона «О новом значительном сокращении Вооруженных Сил СССР», на миллион двести тысяч человек. Закон был принят в январе, едва отпраздновали Новый год. Это было уже второе крупное сокращение в серии хрущёвских военных реформ. Первое, сразу на треть (!) общей численности Советской армии, а именно на 2 млн. 100 тыс. чел., произошло в 1958 году. Впоследствии я услышал об этом сокращении немало всякого. Кадровых военных, порой за два-три года до пенсионного возраста и в массе своей семейных, увольняли в запас соответственно без пенсий, без предоставления работы (особенно если речь о дальних гарнизонах) и будьте добры вернуть служебное жилье. По сути, людей выкидывали на улицу. Вместе с тем, демилитаризация общества была явно необходима. В вузах даже отменили уроки военной подготовки. Куда, интересно, делся наш незабвенный военрук с его великим изречением: «По данному вопросу трех мнений быть не может»? Вернулись после каникул — а его уже нет, как не было. Даже стало немного жалко.
Меня эти законы коснулись в положительном смысле: вместе с сокращением армии сокращался и призыв, военкоматы стали сильно разборчивы, призывников отсеивали легко и по множеству оснований. Служить в армии мне хотелось менее всего на свете, а основание у меня нашлось вполне уважительное: близорукость.
Казалось бы, какая разница? Но хозяйки быстро заметили разницу
Одно из важных воспоминаний шестидесятых — деноминация. 10 старых рублей обменивались на один новый. На десять делились все зарплаты, тарифы, гонорары, билеты куда бы то ни было, цены в государственных магазинах (а других и не было). Казалось бы, какая разница? Но хозяйки быстро заметили разницу. У нас в Ташкенте добрую половину провианта приходилось покупать на рынках (о том, что мясо, рыба, яйца, картошка и прочее может, оказывается, продаваться в магазинах, я с удивлением узнал в 16 лет, впервые побывав в Москве). На Алайском базаре, которым мы пользовались, был большой павильон, где торговали всякого рода мясным товаром, был молочный, не меньше, рыбный, овощной, фруктовый. Рисовый ряд был длиной метров пятьдесят. Постоянных твердых цен на Алайском базаре (кстати, его воспели поэт Владимир Луговской и саксофонист Алексей Козлов) быть не могло, но они росли как-то деликатно: многое стоило, как год или два назад. Но сразу после обмена денег цены на рынке скакнули вверх. Пучок укропа, стоивший, кажется, 30 копеек, стал стоить не три копейки, а гривенник, и к концу года просто вернулся к дореформенной цифре. То есть, подорожал вдесятеро. К этому коэффициенту лет за пять подтянулось и почти всё на рынке.
В книжной сети зависло тогда великое множество книг, в том числе важных и значительных
В противоположном направлении шли дела в книжной торговле. Серьезное затоваривание книг в начале 60-х было связано с ликвидацией коммуналок и массовым переселением в хрущевки. Переселялись не сотни тысяч, а миллионы людей. Им надо было как-то обставлять новое жилье, это поглощало все их скудные запасы, многим стало не до книг. Как правило, люди были счастливы оставить позади высокие потолки и большие комнаты коммуналок (я не о тех, кто переселялся из бараков) и покончить с безинтимным существованием, переселиться на свои, отдельные квадратные метры, пусть и скромные. В книжной сети зависло тогда великое множество книг, в том числе важных и значительных, включая переводные, они в изобилии выходили у нас во второй половине 50-х (в минувшем декабре я упоминал подобные издания у этого микрофона, передача называлась «Время кепок, или Отрывки из 50-х»). Позже весь этот «неликвид» подвергся унизительной уценке. Я нахожу у себя какие-то из этих книг с двумя штампами о новой цене: сперва в соответствии с деноминацией, а позже — еще в несколько раз дешевле. Нынешние книголюбы на своих сайтах иногда предлагают за ту или иную из подобных книг тысячи рублей, иногда много тысяч.
Мой московский знакомый (давно уже покинувший этот мир) Кирилл Н. назвал шестидесятые годы «десятилетием почти антикварной мебели почти даром». Феномен породило все то же переселение из коммуналок. Бывшие барские или просто богатые квартиры, особенно в Москве и Ленинграде, сорока годами ранее превращенные в коммуналки, изобиловали монументальными буфетами, огромными платяными шкафами, мощными нераздвижными обеденными столами и тому подобным. Эти вещи зачастую просто не получалось внести в новую квартиру: разворот на лестничной площадке оказывался геометрически невозможен. Типовая высота потолков (2 метра 45 см, а встречались даже и 2,20) была еще одним серьезным ограничителем. Помню квартиру, украшенную тучным и затейливым буфетом, но со спиленным навершием, оно не вписалось на какие-то 2-3 сантиметра.
Отверженную мебель пытались продавать через набитые схожим товаром комиссионки. Цены в них быстро скатились к смехотворным. Я любил там бывать. Как забыть эти умывальники красного дерева с большими створками фацетных зеркал, абажуры для пятиметровых потолков, трогательные пианино, многочисленные раздвижные ширмы, нередко китайские, с драконами! Обходиться без ширм было невозможно. Помню семью: молодая пара с двумя детьми, родители жены, бабушка мужа. И пожилая прислуга тетя Груша, прописанная там же. Все жили в одной сорокаметровой (если не больше) комнате, угловой, с тремя окнами, и все за своими ширмами, причем когда бабушке была нужна Груша, она не звала ее по имени, а звонила в колокольчик. Круглый стол посреди комнаты да несколько витых этажерок и поставцов вдоль стен входили в общее пространство. Готовила Груша на общей кухне.
Настоящий, без дураков, антиквариат попадался не реже раза в месяц
Выпив, Кирилл как-то приоткрыл секрет, что у него уговор с приемщиками нескольких комиссионок: если предмет из наплыва карельской березы и/или имеет бронзовые накладки, имеет фарфоровые вставки, имеет инкрустации, перламутровые либо иные (весь список не помню), не выставлять в зал, а звонить ему. Он хватал такси и мчался за добычей. Настоящий, без дураков, антиквариат попадался, как он уверял, не реже раза в месяц и никогда не бывал особо громоздким. Удачное приобретение Кирилл сразу же отвозил к себе на дачу. Он говорил: «Вещи должны находить хозяев, достойных себя, я им помогаю». Вещам, то есть. Только раз он упомянул, что оставил себе за красоту шкаф-бюро павловского времени.
Формально Кирилл был журналист и печатал в газете «Неделя» заметки о том, как со вкусом обставлять современную квартиру (керамика, эстамп с Хемингуэем, выразительная коряга из леса, журнальный столик на трех ножках, избавляйтесь от старья, вещи не должны тянуть назад).
Мой друг Володя Багдасаров уже ближе к концу 60-х (но все еще за гроши!) купил в комиссионке на Преображенском рынке превосходной сохранности дубовый «охотничий» буфет с дубовыми же горельефами на дверцах, изображавшими связки битой птицы, купил парные резные кресла, на спинках которых были узорно вырезаны латинские буквы S и F. Володя предложил считать, что они принадлежали Зигмунду Фрейду, а я уверял, что это ирландское тайное общество Шинн Фейн (Sinn Féin) заказало 12 таких кресел для своих подпольных заседаний.
Раз уж я коснулся коммуналок, чуть задержусь на них. Читаю в драгоценной для меня «Википедии»: «Жизнь нескольких семей в одной квартире почти всегда приводила и приводит к ссорам и конфликтам, отсюда возникло устойчивое советское выражение “преступления на бытовой почве”». Наша родная литература ХХ века, начиная с Зощенко, не сильно расходится с такой оценкой. Сам я в коммунальной квартире не жил, хотя начало жизни провел в коммунальном дворе. Но позже бывал в каком-то количестве коммуналок и вынес другие впечатления. От известного урбаниста Вячеслава Леонидовича Глазычева знаю, что начало 1960-х было пиком коммуналок и общежитий. Уже вовсю шло массовое жилое строительство (панельное), но обгонять поток устремившихся в города сельских жителей и свеже-демобилизованных оно начало ближе к середине десятилетия. И на этом самом пике я познакомился (почти как экскурсант) с жизнью трех коммуналок, жизнью безгрешной и почти буколической.
Позже это впечатление подкрепилось еще несколькими. Видимо, мне просто везло. Но недавно прочел воспоминания Юрия Щеглова (автора монументальных комментариев к романам Ильфа и Петрова) о своем коммунальном детстве. Он описывает квартирное общество, «не знавшее не только пресловутых споров, "чей ежик" (для примуса), но и более мелких разногласий. Обитатели заботились друг о друге, взаимно присматривали за детьми. Три пожилые дамы немецко-шведского происхождения, чья семья некогда занимала всю шестикомнатную квартиру, воплощали культурную память века и отнюдь не вызывали, как можно было ожидать, косых взглядов у более "демократического" крыла жильцов, пользовались теплотой и общим уважением".
Лев Толстой: «До нас доходили только выступающие случаи»
Не буду спорить с теми, для кого это заведомые исключения, но не упомянуть их посчитал бы нечестным. И не привести заодно оценку, которую Лев Толстой дал свидетельствам об «ужасах крепостного права»: «До нас доходили только выступающие случаи».
Более сложную картину рисует поэт и мой давний друг Евгений Рейн в стихотворении «Монастырь» (правда, в его коммуналке жило сорок человек):
«Там зазывали в гости, делилися рублем,
там были сплетни, козни, как в обществе любом.
Но было состраданье, не холили обид...
И дальше:
…А то, что люди волки, сказал латинский лгун.
Они не волки. Что же? Я не пойму. Бог весть.
Но я бы мог такие свидетельства привесть,
что обломал бы зубы и лучший богослов…»
В октябре 1964 года был снят Хрущев, к власти пришел тандем Брежнев-Косыгин. В ту осень вообще как-то сильно сгустились события. Насколько я помню, прямо назавтра после снятия Хрущева был пущен трубопровод «Дружба» для поставок волго-уральской нефти в Восточную Европу, а Китай в пустыне Гоби впервые испытал ядерное оружие, к полному изумлению остального мира. Что касается нефтепровода, 25 следующих лет его расширяли, продлевали на запад, по нему гнали всё больше нефти, добавилась сибирская нефть, доходы росли, мало-помалу вгоняя советское руководство в блаженную самоуспокоенность.
Шок, каковым стала для пикейных жилетов всего мира китайская атомная бомба, вполне объясним. До этого на Китай больше десяти лет смотрели лишь как на страну марксистских экспериментов над массами. Поводов хватало: «народные коммуны», Большой скачок, 700 тысяч кустарных доменных печей, истребление воробьев и много чего ещё. Но что-то проглядели.
Впрочем, войну с воробьями Китай в 1960 году как раз завершил. Об этой странной кампании писали в советских газетах и сообщали по радио — правда, в слегка глумливой форме, поскольку уже вовсю кипел советско-китайский конфликт. В стране было истреблено тогда два миллиарда птиц, после чего саранча и прочие вредители съели половину урожая, и это вызвало самый большой голод в истории Китая, 20 миллионов жертв. Выходило, что устранение ста воробьёв обошлось в одну человеческую жизнь. А вот сообщали ли наши газеты про этот голод, такого не помню. Боюсь, что нет. Просто потому, что кризис продовольствия уже набирал обороты в самом СССР: в провинции очереди перед булочными выстраивались с пяти утра. И уже в 1963 году СССР начал массовые закупки зерна в Канаде и Соединенных Штатах, продолжавшиеся до конца ХХ века. Многих это поражало. Ворчал даже знакомый, осторожности ради корчивший из себя правоверного коммуниста: «При царе всю Европу кормили, а сейчас… Позорище!»
В шестидесятые годы, а именно в 1966-м, мой родной Ташкент дважды попадал в мировые новости. В самом начале года, с 4 по 10 января, здесь при советском посредничестве проходили переговоры премьер-министров Индии и Пакистана с целью положить конец так называемой Второй индо-пакистанской войне из-за Кашмира. По населению Индия пятикратно превышала Пакистан, имела более мощные вооружённые силы, но глядя на лидеров этих стран можно было решить, что всё обстоит наоборот. Еще хорошо, что между маленьким и тщедушным индийцем Лалом Бахадуром Шастри и рослым, да еще и грозным на вид пакистанцем Мухаммадом Айюб-ханом на памятном фото стоит глава правительства СССР Алексей Косыгин. Так называемая «Ташкентская мирная декларация» была подписана поздно вечером 10 января, а рано утром 11-го на правительственной даче под Ташкентом за несколько часов до намеченного вылета на родину Шастри умер. Причина: инфаркт, четвертый по счету. Но такого рода смерти всегда порождают разные слухи. В частности, что Шастри был отравлен дабы очистить дорогу к власти для Индиры Ганди.
Четыре года назад вышел индийский игровой фильм «Ташкентское дело». Он есть в сети и на русском языке, но я не стану его смотреть. Мне важнее такая подробность: всё имущество Шастри на момент его смерти состояло из старой машины, которую он купил в рассрочку у государства и за которую не доплатил последний взнос, не успел.
106 дней спустя Ташкент вновь привлек большое внимание, на этот раз своим землетрясением. Я о нем рассказывал во второй передаче своего цикла, не буду повторяться.
В шестидесятые значительная часть населения СССР, прежде всего городского, уже вполне ощущала мировой контекст. Может быть, отсюда и впечатление, что это десятилетие гуще насыщено именами и событиями, чем предыдущее. Миллионы людей разных возрастов помнят американского пилота-разведчика Пауэрса, сбитого над Уралом в 1960 году и обмененного на советского нелегала Рудольфа Абеля; помнят возведение берлинской стены в 1961-м, новочеркасский расстрел и кубинский ракетный кризис в 1962-м, убийство американского президента Кеннеди в 1963-м, уже упомянутое смещение Хрущева в 1964-м. Многие легко продолжат. При этом ряд важнейших событий и процессов 60-х до сих пор почти не осмыслены общественным сознанием именно как важнейшие и даже судьбоносные, хотя в наши дни информация о них легко доступна. Благодаря друзьям-геофизиками я был в курсе одного из них почти с самого начала.
На исходе 50-х в головах видных советских энергетиков родилась идея создать на Иртыше и Оби каскад из четырнадцати ГЭС. Жемчужиной замысла была Нижнеобская ГЭС у Салехарда. Высота уреза воды в Оби в этом месте в межень меньше 3 метров над уровнем моря. Построим плотину высотой 42 метра, общий подпор составит 45 метров, и на плоской как стол Западносибирской низменности разольётся громадное (113 тыс. кв. км; в паводок 140 тысяч) внутреннее море. Водохранилища остальных тринадцати ГЭС, пусть и не такие крупные, залили бы значительную часть остального Зауралья, загубив огромные массивы лесов.
На беду все это страшно понравилось Хрущеву
Зато сколько будет электричества! На беду все это страшно понравилось Хрущеву, но словно предвидя будущие обвинения в волюнтаризме, он делал вид, будто судьба Западной Сибири всецело в руках учёных и плановиков. При этом, перечисляя новые «великие стройки коммунизма», он не раз называл и Нижнеобскую ГЭС. Послушный Госэкономсовет СССР предложил приступить к строительству ГЭС немедленно с тем, чтобы завершить его к концу десятилетия. К счастью, «немедленных» денег на это не нашлось.
В субботу 26 января 1963 г. Госплан собирает экспертную комиссию по Нижнеобской плотине. Но в этот день в «Литературной газете» (она тогда выходила и по субботам) появилась статья Сергея Залыгина с осмотрительно сформулированными, но, по сути, убойными аргументами против проекта. Когда госплановцы заполняли зал заседаний, на спинках стульев уже висели номера «Литературной газеты», раскрытые на нужной странице, это сделал опередивший других участников совещания эксперт из Тюмени. Видно, так распорядилось руководство, подумали его коллеги. Пришедшие пораньше углубились в чтение. Из 16 ораторов, участвовавших в обсуждении, только двое нашли проект безупречным. Остальные признали его «проработанным не всесторонне». Не надо думать, что всё решила газетная статья, члены комиссии годами получали протесты против затеи с затоплением Западной Сибири, но статья оказалась решающей каплей в нужный момент. Формально не отвергая проект, комиссия постановила: «Данных для решения вопроса о строительстве недостаточно».
В Политбюро поскрипели и перенесли закладку плотины на конец 60-х. Но до этого срока на территориях, обречённых на затопление, было открыто столько нефтяных и газовых месторождений (Мегион, Самотлор, Ямбург, Уренгой, этот список длинен), что прожект энергетиков забыли как страшный сон. Подсчет запасов углеводородов Западной Сибири показал: всем 14 ГЭС понадобилось бы 500 лет, чтобы выработать сопоставимое количество энергии. Правда, все водохранилища заилились бы уже в нынешнем веке, превратившись в жидкие трясины. Ужасающими оказались бы последствия для оставшихся лесов, для экологии и климата. Не забудем и то, что это места обитания народов ханты и манси, у них нет запасной родины.
С другой стороны, кто знает, победи в 60-е гидростроители, СССР, может быть, меньше полагался на доходы от нефти, а сосредоточился на технологичных отраслях, Россия не стала бы «энергетической державой» (или, как считал американский сенатор Маккейн, «страной-бензоколонкой»). В любом случае, многое в стране, да и в мире пошло бы иначе или совсем иначе. Но этого мы уже никогда не узнаем.
Среди самых памятных событий 60-х — студенческие волнения во Франции. О них помнят далеко за ее пределами. Миллионы мало-мальски образованных людей, родившихся много позже, процитируют вам лозунги бунтарей: «Будьте реалистами, требуйте невозможного!» и «Запрещаем запрещать!». Как-то я был свидетелем разговора о том, что в массовых протестах всё зависит от градуса протеста, от темперамента протестующих, в пример приводили как раз тот студенческий бунт во Франции. «И все помнят результат, — добавила женщина самого просвещённого вида. — Парижский Красный май 1968 года буквально смёл президента де Голля, хотя он был национальный герой». Сказав, что ничуть не смел, я привлек к себе недоуменные взоры, а собеседница сочла нужным уточнить: «Вы ведь, кажется, геолог?» Я предложил поискать ответ в Сети, и уже через три минуты все смогли убедиться, что май в 1968 году быстро кончился, де Голль уже в июне провел досрочные выборы, его партия «Союз в защиту республики» получила абсолютное большинство в парламенте (первый случай в истории Франции!), а в отставку он ушел год спустя из-за неудачи своей административной реформы. Это еще и предостережение: ложные воспоминания (особенно если они нам нравятся) способны полностью вытеснить в нашем сознании истинные факты, даже легко проверяемые.
В начале 60-х вдруг, без всякого перехода, стало чуть ли не обязательным ношение обручальных колец
В начале 60-х вдруг, без всякого перехода, стало чуть ли не обязательным ношение обручальных колец. Вроде бы не так давно воспитательница в пионерском лагере рыдала на плече у подруги, жалуясь, что в стенгазете её с молодым мужем нарисовали стоящими на коленях перед попом, а все потому, что она «вызывающе носит кольцо на лекциях», как вдруг кольцами стали щеголять комсомольские вожаки и молодые чиновники. Буквально вдруг.
Без долгого перехода происходили и куда более важные вещи. Не поручусь, что Евтушенко, писавший в 1957-м: «В каком году мы с вами ни родились, родились мы в семнадцатом году», писал это искренне, но писал он это явно ничуть не ёжась и не стесняясь. Такого рода настрой еще воспринимался тогда едва ли не большинством интеллигенции с пониманием. Но попробовал бы кто-то из заметных поэтов написать нечто подобное в конце 60-х!
Чуть сложнее было с прозой. Характерный пример — повесть Юрия Трифонова «Отблеск костра» (1966). Талантливый автор пытается оправдать своего отца Валентина Трифонова, беспощадного комиссара Кавказского фронта в Гражданскую войну — он хороший, но был вынужден расправляться с врагами, а в 1938 году другие, тайные враги свели с ним счеты.
Переход от позиции «Что вы! Как можно?!» к позиции «Что вы! Как же иначе?!» протекает с легкостью, если пришло время. Но как и когда оно приходит, социологами не разгадано.
Еще из воспоминаний 60-х. Кажется, не было недели, чтобы не приходили сообщения об очередной авиакатастрофе где-то в мире. О катастрофах в СССР сообщали выборочно, но полное замалчивание прекратилось.
21 августа 1963 года в самолёте Ту-124 рейса Таллин-Москва носовая стойка шасси застопорилась в полуубранном состоянии. Диспетчеры направили самолет в Пулково садиться на брюхо на старой грунтовке. Самолет, сжигая горючее, кружил по периметру Ленинграда. Вдруг захлебнулся без керосина левый двигатель. До Пулкова оставался 21 километр. Диспетчер разрешил пролет сквозь город, но прямо над Адмиралтейством у самолёта отказал второй двигатель. «На воду сажай! Сядем! Клянусь!» — крикнул первому пилоту Виктору Мостовому второй пилот Василий Чечнев, бывший гидролетчик.
Самолет нырнет носом, зароется в воду и разорвется на куски
Это крайне трудная задача. К воде нужно спланировать со слегка задранным носом, ловя тот миг, когда хвост коснется воды. После этого надо плавно опускать нос, следя за тем, чтобы моторы не коснулись воды. Чуть что, самолет нырнет носом, зароется в воду и разорвется на куски. А ведь надо садиться не просто на воду, а на реку, пересекаемую мостами! У Смольного монастыря, где Нева образует крутую излучину, пилот развернул машину так, чтобы оказаться над меридиональным отрезком Невы. Над Большеохтенским мостом самолет пролетел на высоте 30 метров, над строившимся мостом Александра Невского уже на высоте 10 метров. Перелететь следующий мост, Финляндский железнодорожный, шансов не было, а он, как на грех, очень близок: от моста до моста здесь 1900 метров. Но и ускорять снижение недопустимо, самолет должен коснуться воды, а не врезаться в нее. Спасло то, что течение здесь встречное и очень сильное… Самолет застыл метрах в двадцати от мостовой опоры, на которую он буквально шел носом, и его тут же начало сносить обратно.
По Неве как раз шел буксир постройки 1898 года, таща сплавной плот. Капитан отцепил плот, подвел буксир к самолету. Разбили колпак кабины, зацепили трос за штурвал, самолет подтянули к причалу у завода «Северный пресс», где вдоль берега стояли плоты. Крыло самолета аккуратно легло на плоты, образовав нечто вроде трапа. Пассажиры, 44 человека, начали выходить через верхний люк, держа в руках вещи, некоторые даже улыбались.
