Я, если кто не знает, сейчас в Грузии живу. Не повезло – пришлось отечество покинуть, надеюсь, временно. А вот с хозяевами повезло – подружились мы, в гости друг к другу ходим, в садике болтаем, а тут на выходных они нас пригласили в свой деревенский дом. Олин папа загремел в лагерь в 17 лет, чудом выжил, привез из Сибири Олину маму, работал на бутылочном заводе, а после работы строил дом. И построил.
По дороге Оля с Зурой хотели показать мне как можно больше красот. Заехали в Гори. Тут и музей Сталина нарисовался – сработанный под средневековый замок с высоким донжоном. Идем мимо, Зура смотрит вопросительно: зайдем? Я энергично киваю. Как потом выяснилось, Зурины планы я немного порушила: не ожидал он, что я устремлюсь в это капище.
Лестницы в коврах, люстры, колоннады, матовый благородный свет… Нет, все-таки благородства не получается – гасится оно в зародыше этим рябым усатым личиком, а как посмотришь на аккуратный почерк семинариста, так сразу и вспомнишь подписи на расстрельных списках. Карта ссылок и побегов, плетеный чемодан, трубки, сигары, портреты, большая картина с замалеванным Берией на краю.
Но я больше смотрю не на вещички, а на экскурсовода – уж больно темпераментная женщина. “Вовочка нас не любит, – говорит она, – но бомбу-то эту с Осетией и Абхазией Сталин заложил. Но не он один, не надо его во всем винить, там еще и правительство решения принимало”. Еще больше, чем “Вовочке”, достается “Никитушке”: “Этот одноклеточный человек, по горло в крови, ни одной книги в руках не державший – какое он право имел тыкать в Сталина?!” – ее голос взмывает в праведном гневе.
Да, думаю я с горечью, раз твою семью не тронули, значит, все было не так уж плохо
Копия меча, подаренного Сталину Черчиллем, подлинник – в Волгограде. “Не было никогда такого города, раз битва Сталинградская, значит, и город нечего было переименовывать!” – бушует экскурсовод. А вот тому, что Сталина вынесли из Мавзолея, радуется: очень ей не нравится это мрачное языческое здание. В огромном зале с официальными подарками вождю она напутствует нас умиротворенной речью о том, что “Сталин так любил родину, все ей отдал, и себя, и многих граждан, к сожалению. Так уж получилось”. Нет, она не отрицает ни ограблений банков – что было, то было, – ни репрессий, но… Ох уж это но.
Пока все рассматривают зернышко риса с микроскопическим текстом и прочие чудеса, я подхожу к нашей огненной вожатой:
– Простите, а почему вы сказали – отдал родине граждан, может, все-таки отнял?
– Ну, понимаете, есть данные, расстреляно было около 600 тысяч (то есть всего 600 тысяч – считываю я недосказанное). Моя мама была артиллеристом, дошла до Австрии, у меня в роду все князья, но нас не тронули. У меня такой опыт, у кого-то другой, это мое мнение.
Да, думаю я с горечью, раз твою семью не тронули, значит, все было не так уж плохо – но ничего не говорю и отхожу в сторону.
Все-таки в музее есть комната репрессий – там фотографии и списки погибших, уголок “кабинета следователя”, а на черном крепе – сложенные бумажные треугольники – символические письма расстрелянных и замученных в лагерях, как бы летящие в никуда. Но так мала, так тускла эта комнатка по сравнению с огромным замком в хрустале и коврах.
Домик сапожника Джугашвили, где родился упырь, прячется под красивым навесом, со звездистым витражом во всю крышу. Я не жалею о диковинной экскурсии, даже на излишне страстную тетушку почти не досадую. Ну да, пропаганда, куда деваться. Но, думаю, если бы Вергилий проводил по девяти кругам Ада не одного Данте, а толпы экскурсантов по пяти раз на дню, у него наверняка тоже случилась бы профессиональная деформация, проклюнулась бы нежность ко всем этим Уголино и К – вот какие у нас тут гаврики сидят, зайчики наши, первый сорт, где еще таких сыщешь, но вы не смотрите, в следующем круге еще круче будет – и поэт, приосанившись, поправлял бы лавровый венок.
Мне кажется, горийцы были правы, отстояв от сноса этот умопомрачительный советский остров с замком людоеда, парком, фонтаном и статуей в галифе и френче, с добрым прищуром глядящей на посетителей. Эта машина времени, заповедник, сохраняемый в назидание потомкам, не имеет ничего общего с новенькими усатыми истуканами, по пророчеству Галича, марширующими по России. Почти не имеет – все же искренний восторг экскурсовода показывает, как датчик метана, что зловонные испарения поднимаются из невидимых щелей культа и что с тираном не все так просто: с одной стороны, посмотришь – это вроде бы брутальный мужчина в хаки, а с другой – чаровница Цирцея, зазывающая путников на свой остров и превращающая их в свиней.
На сотни распиханных по тюрьмам или выгнанных из страны – смотрит с добрым прищуром немолодой мужчина в галифе и френче
В сталинском бронированном вагоне – это последний экспонат – я вдруг вспоминаю историю калининградца, Игоря Барышникова, которого этим летом приговорили к 7,5 годам колонии. Человек не сильно молодой, 64 года, в СИЗО ему поплохело. То есть поплохело совсем: рак, из живота цистостома торчит, трубка для отведения мочи, но это же не причина отпускать человека, правда ведь, мы же взрослые люди. К матери на похороны его тоже не пустили: 96 было Евгении Барышниковой, Игорь единственный за ней ухаживал, с постели она не вставала – ну, и понятно, через полтора месяца после приговора померла.
Наверное, это страшный преступник какой-нибудь, подумает здравомыслящий читатель, а иначе как можно с человеком так поступать. Может, черный риелтор – людей похищал, утюгом пытал, заставлял квартиры на себя переписывать. Или серийный убийца, ну, в крайнем случае, разбойник, кражи со взломом, то да се, поведут на похороны, он конвой раскидает, пистолет у вохры выдернет и был таков.
Нет-нет, что вы, Игорь Барышников – преступник гораздо более страшный, потому и нет ему никакой пощады. Он – сами подумайте – публиковал у себя в фейсбуке критические посты о российской армии и действующей власти. А еще писал о том, что мы роддом в Мариуполе разбомбили и что в Буче были массовые убийства, а чтобы его клеветническим измышлениям, фейкам о российской армии то есть, скорее поверили, он еще и ссылки на статьи иностранных СМИ публиковал. Вот. Убедились теперь, что это за человек? По сравнению с таким волчарой грабители и убийцы – дети малые просто.
Ну, а то, что после приговора в постановлении суда записано передать маму органам опеки и попечительства – так это тоже понятно: нравится кому-то или не нравится, а на этом наша земля стоит, такая уж наша скрепа. Помните, как мам и пап, врагов народа, в лагеря отправляли, а деток – сейчас же в детский дом, как можно детство-то беспризорным оставить, не такое оно, наше государство. Оно у нас гуманное. А что старушка померла в доме престарелых на мокрой клеенке – ну, что ж, бывает, лишь бы родное государство сыто урчало, поблескивая железной чешуей. Чешуйки-то ржавенькие, не спорю, но ничего, можно и почистить, будут как новенькие. Как в том музее.
Барышниковых, между тем, у нас уже сотни и сотни. Представляю лицо экскурсовода – стоит ли говорить о таких мелочах. Ну, бабушка одна померла, так она же старая была, ну, у Маши Москалевой отца посадили за ее антивоенный рисунок – одна девочка, что уж там. Ну, приемные дети Жени Беркович болеют без мамы – так они же все равно из детдома взятые, могла и не брать, если такие спектакли ставит, за которые в СИЗО приходится сидеть. На всех – и на Барышникова, и на Машиного папу, и Жениных дочек, и на сотни распиханных по тюрьмам или выгнанных из страны – смотрит с добрым прищуром немолодой мужчина в галифе и френче, и прищур его двоится, троится, множится, будто бледная кремлевская моль набирается силы от памятников, вырастающих по всей стране, как грибы.
Память об уведенных на смерть уничтожают вторично
И чем больше этих усатых истуканов, заметьте, тем чаще исчезают таблички "Последнего адреса", особенно в Питере и Москве. Кто-то их по ночам срывает, ибо память о троглодитских действиях государства его, это государство, дискредитирует. Нет памяти – нет проблемы. Такого-то, проживавшего в такой-то квартире, увезли из нее такого-то числа 1937, 1938, 1940 года, и больше этот человек не вернулся – это его последний адрес. Маленькие строгие таблички с окошком посередине – пустотой, оставшейся от человека. И вот теперь память об уведенных на смерть уничтожают вторично, срывая таблички со стен.
Но вместо них, опять же в темноте, кто-то упорно вешает на стены такие же таблички, с теми же именами, только кривенькие, из картона, фанерок, из чего придется – как сумели, так и смастерили. И восстановили память о человеке, сожранном государством, так что родным даже могилы не осталось. Это маленькая гражданская война в подбрюшье у Левиафана все-таки внушает надежду: значит, Цирцея превратила в свиней не всех.
Кстати, и тех не превратила, кто нес в эти дни цветы к израильскому посольству в Москве и консульству в Петербурге, а вот питерских “правоохранителей”, которые не разрешали эти цветы оставлять, боюсь, превратила. Ну, что ж, недаром в одной хорошей книжке сказано, что когда придет Сын Человеческий, “будут двое на поле: один берется, а другой оставляется; две мелющие в жерновах: одна берется, а другая оставляется”. А почему, в той книжке не сказано. Сказано: “Бодрствуйте” – и все.
Софья Рогачева – журналист Радио Свобода
Высказанные в рубрике "Блоги" мнения могут не совпадать с точкой зрения редакции
