Иван Толстой: Голливудский фильм “Конклав” режиссера Эдварда Бергера получил не только главную британскую кинопремию “Бафта», но и премию Оскар в номинации "Лучший адаптированный сценарий". В картине снимались такие звезды, как Ральф Файнс и Изабелла Росселлини.
Что такое вообще конклав? Это процедура, когда в Ватикане собираются в специальном помещении кардиналы, которых запирают ключом снаружи, так что они не могут выйти из своего помещения, у них есть запас еды и питья, и они должны решить, кто будет следующим Папой Римским. Процесс этот абсолютно секретный. Они могут выйти только тогда, когда решение принято.
Об этом фильме уже, конечно, множество высказываний. Я заметил два, которые меня позабавили. Одно: фильм прекрасно снят, но очень глуп. А второе высказывание касается самой процедуры этого конклава: вся его торжественность компенсируется исторической нелепостью.
Я фильм еще не видел, а вы, Александр, кажется, ведь посмотрели? Какое ваше мнение?
Александр Генис: У меня мнение противоречивое, как и ваши отзывы. Фильм очень живописный - сплошная экзотика. Все происходит в Ватикане, куда нас, простых людей, никогда не пускают дальше собора Святого Петра. И в картине есть идеологическая напряженность, связанной с нынешней ситуацией: это фильм о культурной войне в Ватикане. Мы в Америке, да и в Европе, живем с этой культурной войной каждый день. Но и Ватикан сталкивается с теми же проблемами. Там идет борьба между либеральными и консервативными частями клира.
Исход ее очень важен для всего мира. Помните, Сталин спрашивал, сколько у Папы Римского дивизий? Дивизий у него нет, но Папа - главный авторитет для 18% населения земли. Более 1,3 миллиардов католиков на планете слушают Папу Римского - и сейчас молятся за его здоровье, что, конечно, прибавило интереса к этому фильму. 88-летний Франциск сейчас тяжело болен.
Взрослое, интеллигентное кино, которое рассказывает о поисках добра и пути к справедливости. Но там есть одна проблема, о которой все зрители говорят, а я не скажу, потому что не хочу портить впечатление тем, кто, как вы, не смотрели этот фильм. Достаточно упомянуть, что финал “Конклава” поражает всех, и многие считают его не только неоправданным, но и глупым.
Оскар - это олимпийские игры массовой культуры
Каждый год, следя за оскаровской гонкой, я сформулировал тезис, оправдывающий наш азарт. Оскар - это олимпийские игры массовой культуры. А на олимпиаде всё интересно. Мы же не смотрим, скажем, хоккей на траве обычно, но на Олимпийских играх все соревновании захватывают. Вот и на Оскаре все интересно.
Чтобы сделать соревнование еще более увлекательным, я каждый год выбираю себе фаворита, за которого болею, как за любимую футбольную команду.
На этот раз мой фаворит - фильм латвийского режиссёра Гинтиса Зилбалодиса “Поток” (‘Flow” на английском, ’Straume” по-латышски). Это мультфильм, о котором мы с вами уже говорили. Он набирает обороты и становится всё более и более знаменитым. В Мексике, почему-то именно в Мексике, особое отношение к этой картине. Фильм вышел на восьмистах экранах. Представляете себе? Это же мультфильм про кота, там нет ни одного человеческого слова, но тем не менее эта картина покоряет мир.
Я уже не говорю о моей Латвии, где кот, главный герой картиы, стал новым национальным зверем. Он как бы вошел в герб города. И на всех домах, на всех улицах есть изображение этого кота. Режиссер этого фильма стал почетным гражданином Риги, и по заслугам: он нанес Латвию на карту мировой культуры. Впервые латвийская лента номинирована на Оскара, и сразу в двух категориях - за лучший иностранный фильм и лучшую анимацию.
Теперь мы знае, что "Поток" признан лучшим полнометражным анимационным фильмом.
Иван Толстой: В эти дни отмечается столетие со смерти академика Кондакова. Сейчас, может быть, только специалисты помнят это имя, но в своё время академик Никодим Павлович Кондаков был одним из самых известных историков. Причем, настолько известным, что сами названия его трудов привлекали широкий круг читателей, не обязательно специалистов по истории: “Русская икона”, “Русские клады", “Византийские эмали”, “Иконография Богоматери", и так далее.
Академик Кондаков родился в Курской губернии, в маленьком селе, где в своё время было только три двора. Его отец был управляющим у помещика Трубецкого, но настолько башковитым управляющим, что скоро превратился из дворового, то есть из крепостного, в главноуправляющего его многочисленными имениями.
Мне очень нравится в истории, что дело совершенно не в том, сколько денег у человека и в какой семье, в каких обстоятельствах он родился. Хотя это тоже для воспитания, для образования очень важно. Но вот эта вот башковитость, природная талантливость, она была и у отца, у дворового, и передалась его сыну, будущему академику.
Кондаков работал в Петербурге, основывал всевозможные учебные заведения и научные институты по всему миру - и в Константинополе, и в Сербии, и в Болгарии. В Эрмитаже он заведовал отделами искусства средневековья и возрождения. И по византийскому искусству, и по древнеславянскому ему не было абсолютно равных в мире.
Свою жизнь он закончил в Праге, в том городе, откуда я веду наш с вами разговор. И похоронен он здесь в 1925 году, буквально в двухстах или трехстах метрах от нашей сегодняшней студии.
У Кондакова было много учеников. Они его боготворили и называли и его, и себя фактопоклонниками. У Кондакова была любимая фраза, которую подхватывали его ученики. Фраза взята из трудов знаменитого французского историка Фюстеля де Куланжа. Раньше были такие историки с красивейшими именами - Шантепи де ла Соссей, Фюстель де Куланж. Вот Фюстель де Куланж говорил: "Всю жизнь для анализа и только один день для синтеза". Вот таким был и Кондаков.
После его смерти верные ученики основали в Праге Seminarium Kondakovianum, который превратился в Кондаковский институт. Сама модель этого института, которая привлекала и русских, и чешских, и вообще всех славянских, и европейских, и американских историков, специалистов по Византии, по славянству, - эта модель была очень хорошо работавшей до войны. К сожалению, сейчас об этом можно только мечтать.
Наша следующая рубрика - Фабрика кино. В Нью-Йорке прошел фестиваль Дмитрия Крымова. Вообще говоря, Дмитрий Крымов - театральный режиссер. Но, насколько я понял, перед зрителями открылось сочетание не игры на сцене и показов каких-то фильмов.
Александр Генис: Крымов сегодня - перелетная птица. Наверное, самый известный русский режиссер, он ставит спектакли всюду. И в том числе в Клайпеде, где он поставил спектакль по Чехову - так сказать, по Чехову. Сейчас мы об этом поговорим.
Наш “Метрополитен", например, свою оперу показывает в кино
В Клайпеду слетать не так просто, но этот фестиваль показывает заснятые специальным образом спектакли так, чтобы мы чувствовали себя в зале театра. Это не так просто делается, но стало очень популярным. Наш “Метрополитен", например, свою оперу показывает в кино.
Фестиваль Крымова показал три спектакля нью-йоркским зрителям в большом зале, человек на 500. Потом Крымов отвечал на вопросы.
Я посмотрел “Фрагмент”, это самый свежий - клайпедский - спектакль, он шел на литовском языке с русскими и английскими титрами. И наконец я понял, чем занимается Крымов, потому что мы знакомы довольно хорошо, но спектакли его я не видел, только какие-то кусочки в записи - “Бориса”, например. Литовский “Фрагмент” открывает глаза на творческие принципы Крымова.
Это театр, который надо было бы назвать постдраматическим. Собственно драма там не очень-то и участвует. Это театр вещей, театр сценографии. В него трудно сразу включиться. Но когда ты начинаешь принимать правила игры, когда ты понимаешь, что не будет тебе чеховской меланхолии, а будет тебе действо не совсем понятное, часто абсурдное, гротескное, но необычайно эмоциональное, то ты начинаешь заражаться присудливой жизнью на сцене.
Крымовский подход - одно из средств оживления театра. Жизнеподобный театр с самоваром уже давным-давно ушёл со сцены. И вот на его место пришёл театр, где играют вещи.
Начинается спектакль так: лифт идет вверх, лифт идет вниз, лифт идет вверх, лифт идет вниз. И мы только задним числом понимаем, что лифт - это символ монотонности жизни, той бескрылой провинциальной жизни, которой живут три сестры. Нам никто этого не говорит, но мы должны сами догадаться. И для того, чтобы убедиться в этом, над лифтом висят три ярких лампы. Как жена мне правильно сказала, эти три светильника и есть три сестры, которые светят в этом городе, где Ирина зачем-то учит итальянский язык, на котором тут не с кем разговаривать.
И все это зрелище необычайно яркое. Например, пожар. Крымов взял третье действие “Трех сестер”, где пожар, и показали его на сцене так реалистично, что хотелось сбежать из зала.
Я не мог, как теперь говорят, “развидеть” крымовский спектакль
В спектакле много таких потрясающих мизансцен. Что-то, вроде знаменитого “парада аттракционов”. Они помогают реанимировать Чехова. Я на следующий день перечитал свою любимую пьесу - и не смог ее воспринимать, как прежде, не мог, как теперь говорят, “развидеть” крымовский спектакль.
Перед глазами так и стоят особенно яркие находки, связанные с ролью главной героини. Мы понимаем, что одна из сестер, какая именно, трудно сказать, потому что это сочетание Ольги и Ирины. На сцене она не произносит хрестоматийного “В Москву, в Москву!”, потому что сейчас это бы звучало довольно дико. Все равно как говорить “В Берлин, в Берлин” в 1943 году.
Вместо этого она хочет в Париж, точнее она хочет попасть в кино с Жаном Габеном “Набережная туманов". Вот в этот фильм она хочет влезть. Это и есть ее мираж. Кульминация этого эпизода восхитительная. Героиня срывает со стены экран и заворачивается в него. И на белое полотно проецируется образ Жана Габена - кино идет прямо по ней, и мы понимаем, что она утопает в своем мираже.
Вот, как выглядит символический театр Крымова, который овеществляет метафору и делает то, что когда-то сказали о драме Чехове: "Реализм, истонченный до символа". С такими символами работает Дмитрий Крымов.
Я с большим интересом жду его следующего спектакля “Метаморфозы” в Нью-Йоркском экспериментальном театре “La MaMa“. Я уже купил билеты, так что мы расскажем об этой премьере в ближайших выпусках нашего подкаста.
А потом Крымов будет ставить спектакль у вас, Иван, в Праге. Не пропустите!
Иван Толстой: Книги у изголовья. Или уже вышел, или готовится вот-вот к выходу двухтомник “Осип Мандельштам в воспоминаниях, в записках, в письмах, в дневниках современников”, подготовленный Олегом Лекмановым и изданный петербургским издательством “Вита Нова”: 130 свидетельств или, точнее, авторов, которые так или иначе высказались об Осипе Эмильевиче Мандельштаме.
Мандельштам - поразительный феномен. Это как Пушкин для XIX века и для большей части XX, а может быть, для кого-то и в XXI, он совершенно неисчерпаем, всегда загадочен, всегда привлекателен. Мандельштам совершенно из сердец и из умов не уходит. И где-то должна, по-видимому, лежать загадка этого феномена. Я очень люблю Мандельштама, это один из моих самых любимых поэтов вообще. Это я говорю, не в связи с выходом этого двухтомника, а просто вот как на духу. А какие ваши отношения с Мандельштамом. И чем вы объясняете эту его загадочную живучесть?
Это - филологический подвиг
Александр Генис: Ответ на этот вопрос я хотел найти в двухтомнике Олега Лекманова. Я сумел, благодаря любезности автора, познакомиться с этим изданием, которое еще, по-моему, не вышло в свет. Должен скать, что потрясен этой работой. Это - филологический подвиг, скажем прямо.
Дело не только в том, что собраны все воспоминания, но как они прокомментированы! Каждая строчка нам что-то рассказывает и уводит в глубину исторического и литературного контекста. В результате мы видим Мандельштама со всех сторон. Это издание - такой многоочитый херувим, у которого глаза даже на крыльях.
Я спросил Олега, сравнивает ли он свой труд с книгами Вересаева, у которого была два знаменитых труда - “Гоголь в жизни” и “Пушкин в жизни”. Эти книги были необходимы русской культуре, где бы она сама ни была. Так, том про Гоголя прочитал Синявский в тюрьме. И написал, как мы знаем, книгу “В тени Гоголя”. Набоков тоже прочитал Вересаева, и написал свою книгу о Гоголе. Но из одной и той же книги получились два совершенно разных Гоголя, которые никак не похожи друг на друга.
Впрочем, Лекманов говорит, что не сравнивает свой опыт с книгами Версаева. Его труд - попытка понять Мандельштама во всей его сложности. И вот тут начинаются сложности. Дело в том, что личность Мандельштама не похожа на его стихии. Это все замечали, что стихи отдельно, а личность отдельно. Далеко не всегда торжественность, центральный образ его стихов, сочетается с до странности смешливым поэтом. И тем не менее, личность Мандельштама - тот словарь, из которого вышли все его стихи. И они остаются непонятными.
Сейчас я внимательно читаю эту книгу. Господи, как она интересна! И как она трагична, потому что судьба его трагична. Но помогает ли она мне понять Мандельштама? Не знаю. Я думаю, что она помогает мне принять Мандельштама. А это разные вещи.
Бродский: чтобы понять Мандельштама, нужно выучить его язык
Однажды Бродский очень хорошо об этом сказал. Он был на конференции, посвященной Мандельштаму, кажется, она была в Лондоне. И Бродский объявил, что для того, чтобы понять Мандельштама, нужно выучить его язык, так же, как учат иностранный язык. Когда мы учим его, мы не переводим на свой слово слово, а пользуемся им так, что он остается для нас понятным, но чужим. Именно так происходит со стихотворениями Мандельштама, которые пленяют нас, хотя мы до конца никогда не понимаем его. Я во всяком случае не могу объяснить каждое слово Мадлештама. И все комментарии мне не помогают, потому что слова у него становится своего рода иероглифом. В каждом из них собирается целый пучок не слишком близких, а иногда и противоречивых значений. Смысл, облаком окутывая семантический стержень слова, пребывает в разреженном состоянии. «Конденсация», то есть возвращение стихотворения в обычный язык, уже невозможна, потому что преображенное слово вообще не поддается обратному переводу. И навигировать в этом поэтическим тумане всегда трудно и всегда увлекательно.
Мандельштам говорил: моя задача - столкнуть разные слова вместе, познакомить их друг с другом. Слова, которые обычно не стоят рядом. Отсюда происходят поэтические строчки-чудеса. Например, его прилагательные, которые загадочным образом бесспорно хороши и так же непонятны. Ну, например, "кривая вода". Ну, что это значит? Или про Венецию: “дряхлое стекло”. Как же это красиво и как таинственно. Но чтобы насладиться, нужно научиться говорить по-мандельштамовски и принять его полностью.
Ну так, как, скажем, англоязычные народы говорят по-шекспировски. Бард ведь тоже очень темный, но мы привыкли его принимать, каким он есть, и пользоваться гениальными словесными драгоценностями - “шум и ярость” или “зима тревоги нашей” - не переводя на обычный, непоэтический язык.
Это вот “много не бывает”, по-моему, очень подходит к труду Лекманова
Вот этого темного Мандельштама нужно понять, и для этого книга Лекманова необычайно полезна. Знаете, когда-то Лосев на моих глазах работал над комментариями к Бродскому. Я спросил: "Где предел комментариев?" Он ответил: "Много не бывает". И вот это вот “много не бывает”, по-моему, очень подходит и к труду Лекманова, который уже много лет занимается Мандельштамом.
Иван, Вы не представляете, какая это увлекательная книга и как она укладывается в наше чтение. Вы совершенно правильно сказали: Мандельштам стал сегодня первым поэтом, первым поэтом Серебряного века. Для меня есть Блок, Цветаева, Ахматова, Пастернак. Но Мандельштам как-то их всех обошел. И почему, я до сих пор не могу понять.
Но сложность отнюдь не является препятствием для любви. Я помню, как, когда-то говорили, что Бродский непонятный поэт для снобов. Но вот прошли годы и Броский стал “частью речи”, мы говорим словами Бродского, даже не ссылаясь на него. И то же самое происходит с Мандельштамом. Мы сами не замечаем, насколько глубоко он вошел в наш читательский обиход.
В одном из мемуарных очерков в этой книге, кажется у Ахматовой, я прочел, что Мандельштам писал для правнуков. Вот мы и есть те самые правнуки, которые восприняли Мандельштама как сердце нашей литературы.
Иван Толстой: Привлекательная загадочность - такая же непонятная и необъяснимая вещь, как привлекательность красивого лица или интересного актера, или поведение человека, которое притягивает, бывает очень обаятельным, и объяснить это, расшифровать, на атомы разьять невозможно. Гений Мандельштама, загадочный, непонятный и неотразимый.
Наша следующая рубрика - "У нас в Нью-Йорке". Александр, должен сказать, что уже второй раз вы заманиваете наших зрителей и слушателей в Ботанический сад Нью-Йорка. Неужели вы такой истинный ботан?
Александр Генис: Во-первых, я член “Друзей Ботанического сада”, что помогает. Когда ты платишь один раз в году, не так страшно, как выкладывать 35 долларов за вход каждый раз.
Во-вторых, честно признаюсь, Ботанический сад - мое бомбоубежище.
Вы, Иван, конечно, представляете себе, что сегодняшняя Америка - это раскаленная печка. Тут идут бесконечные споры о политике, ожесточенная борьба между разными партиями и разными интересами. И по мне так от всего этого отдохнуть можно только в Ботаническом саду, где начинаются ритуалы весны каждое 14 февраля. В день Валентина, который отмечается в Америке очень наглядно, каждый человек выходит на улицу в чем-нибудь красном. Мне страшно нравится этакая светская литургия Нью-Йорка. В день Святого Патрика все надевают зеленое. В Рождество - особые уродливые свитера, на Пасху - смешные шляпы. И все играют с удовольствием в эту игру.
И вот 14 февраля открылась выставка орхидей в Ботаническом саду. Это самое пижонское шоу в городе, скажем честно, самое снобистское Туда приходят дамы в шляпах, джентльмены, одетые по последней лондонской моде XIX века. Это такое викторианское развлечение. Но, конечно, царицы бала там - орхидеи. И каждый год наш сад придумывают новый способ показать их.
В этом году - праздник мексиканских орхидей. По-моему, это единственные эмигранты, о которых не спорят сегодня в Нью-Йорке: они всем нравятся.
В орхидеях есть что-то декадентское. Будучи занудой, я пристал к одному смотрителю Ботанического сада и спросил, как ему с ними работать. Он говорит: “Нарядная каторга, потому что у нас две тысячи орхидей, и через день их надо поливать специальной поливалкой-жирафом, который может на высоте добраться до цветов”. Но красоты это зрелище нечеловеческой, и каждый раз кураторы придумывают, как бы по-новому их показать.
На этот раз - “Мексиканский модернизм”. Это значит, что орхидеи ползали по прямоугольным стенам, выкрашенным в яркую однотонную краску. Простые геометрические формы, окрашенные в первичные цвета - стиль модернизма двадцатых-тридцатых годов. И все это вперемешку с высокими стройными кактусами. Сочетание мужского символа Ян с женским Инь орхидей.
Это еще более укрепило меня в том, что в них есть нечто порочное: бодлеровские “цветы зла”
Но вообще про орхидею очень много написано стихов. Например, Бальмонт:
Я был в тропических лесах,
Я ждал увидеть орхидеи.
О, эти стебли точно змеи,
Печать греха на лепестках.
А Веничка Ерофеев сказал проще: “Там есть орхидея, прекрасная, как семь смертных грехов”.
Вот эти “семь смертных грехов” прекрасной флоры нам показывают в Ботаническом саду Бронкса. И пока мы ими любуемся в жаркой тропической атмосфере оранжереи, никто не думаем о политике. Вот за это спасибо орхидеям.
Иван Толстой: Ботан, ботан, не иначе. О чем, интересно, вы в следующий раз расскажете, что посетите?
Наша завершающая рубрика - стихи наших дней. В этот раз черед ваш, Александр. Представьте, пожалуйста, автора и его произведение.
Александр Генис: Как я уже сказал, Америка отметила Валентинов день, но не только Америка. В России сейчас его, по-моему, запрещают, но, тем не менее, праздник влюбленных отметила и поэтесса Женя Беркович, которая сидит в тюрьме. Вот ее стихи "Валентинов день в тюрьме" я хочу прочесть.
День Валентина подходит к концу.
Женщины молча стоят на плацу.
Сказочный вид из окна карантина.
С неба бесформенный падает снег.
Плац заметает за несколько сек.
День Валентина.
Сердце моё, не боли, не боли.
С теми, кто там, в непроглядной дали
Прямо сейчас ничего не случится.
Сердце моё, параноик и враль,
Это еще не последний февраль,
Глупая птица.
Это еще не оконченный срок,
В бланке полно незаполненных строк,
Белых как снег, под растоптанным небом.
Сердце моё, это просто кино.
Женщины молча ложатся на дно
Вместе со снегом.
Небо затянуто серым ковром,
Туча ползет, как набитый паром —
Сказочный вид из пустого колодца.
С неба бесформенный падает год.
День Валентина подходит и ждет.
Значит — дождется.
