Иван Толстой: "Арсений Борисович Рогинский – председатель правления правозащитного и благотворительного общества "Мемориал", независимый исследователь истории сталинских репрессий" – так сообщается в Википедии, в источнике, который доступен всем, ну или почти всем по нынешним временам. Во всяком случае, эта сухая справка отражает только какую-то формальную сторону, какую-то скорлупу ореха, а вот самое главное – это что внутри этого ореха.
Давайте, Андрей, начнем с неких личных впечатлений. Потому что Арсений Борисович Рогинский производил прежде всего, помимо знания о его деятельности, невероятно активной и полезной, производил личное впечатление на всех, кто с ним хотя бы пять минут разговаривал. У вас есть такой опыт общения с ним?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, есть. Мы не были близко знакомы, более того, мы никогда не встречались в какой-то домашней или дружеской обстановке. Мы с ним встречались или на митингах, или на каких-то, простите ради бога за дурацкое слово, мероприятиях типа возложения цветов к Соловецкому камню. Но всегда обменивались, иногда двумя словами, иногда удавалось поговорить несколько минут. К нему всегда люди тянулись, всегда хотели с ним поговорить, иногда сфотографироваться, что-то его спросить, что-то ему сказать. Зачастую это были люди намного старше меня, и я понимал, что, в отличие от меня, у них есть что ему сказать, а не только, как у меня, от него услышать. Люди, которые прошли лагеря, которые прошли ссылки или у которых родственники, знакомые прошли через это адское месиво. Короче говоря, я всегда отступал немного в сторону.
Меня поражала его доброта и, на первый взгляд, кажущаяся мягкость
Но тем не менее меня поражало всегда то, говорил ли он со мной несколько слов буквально, или он говорил с людьми, которые стояли рядом, или это, действительно, был вот какой-то разговор – два, три, четыре человека, куда я случайно попадал, меня поражала его интеллигентность, его доброта и, на первый взгляд, кажущаяся мягкость. Я помню, первый раз я даже удивился. Я знал, кто такой Рогинский, я знал, что это должен быть железный человек, если он держит "Мемориал", если он проводит "Мемориал" уже несколько десятилетий через все то, что должно было, по идее, любую общественную организацию утопить, и вдруг – вот такая мягкость. Я даже сначала не понял, как может быть такой человек действительно потрясающим организатором, руководителем, совершенно, как я позже уже понял, железным человеком в том, что касается каких-то очень важных для него вещей.
И вот эта двойственность образа – с одной стороны, железный руководитель по отношению не к своим подчиненным, разумеется, не к своим коллегам, а по отношению к тем, кто пытается дело его жизни, а "Мемориал" стал делом его жизни, в конце концов, каким-то образом задавить, потушить, уничтожить, и абсолютная мягкость на грани… даже не знаю, на грани чего, я не знаю даже, с чем сравнить, – таких людей я встречал очень немного. Абсолютная мягкость, абсолютная расположенность к миру, абсолютная, казалось бы, доверчивость ко всем, с кем он разговаривает, – вот это меня поразило очень сильно.
Иван Толстой: Я имел счастье быть знакомым с Арсением Борисовичем, но категорически сразу хочу отмежеваться: никаким другом, никаким приятелем, никаким близким человеком ему я не был и по обстоятельствам своей и его биографии не мог быть. Я услышал это имя впервые в 1981 году в Пушкинских горах, где работал экскурсоводом, от его ближайшего приятеля Андрея Юрьевича Арьева, который тоже там работал экскурсоводом. Он сказал: "Сеню Рогинского арестовали". Мне это имя ничего тогда, в 1981 году, не говорило.
Прошло четыре года, и в 1985 году меня Андрей Юрьевич пригласил к себе, я не помню, что это было – день рождения или просто какой-то случай посидеть, поговорить, выпить. И вот я пришел, и все как-то с некоторым напряжением чего-то ждали. Звонок в дверь – пришел Рогинский. Он только что освободился из лагеря, и Арьев был одним из тех первых домов, куда он пришел. Он пришел напряженный, такой внутренне накачанный. Ну, он всегда был исключительно энергичным человеком, но тут ему не сиделось, и он даже с рюмкой стоял, с сигаретой стоял где-то в торце, в дальнем от меня конце стола, и рассказывал. Рассказывал о том, что он пережил за эти четыре года своей посадки. И это был первый живой зэк, который в моей жизни рассказывал о том, что произошло.
Напоминаю, советская власть. Горбачев пришел к власти, но не Горбачев его освободил. Освобождение диссидентов произойдет только через два года, весной, в начале 1987-го, а это 1985-й, еще Горбачев ничего эдакого не совершил. Рогинский был уже освобожден, его срок закончился, и вот он рассказывал.
Его вталкивает конвой в камеру, лязг замка, он входит, и тут же первое – ему в лицо летит вонючая половая тряпка
Я запомнил из его рассказа два маленьких эпизода. Как только он прибыл куда-то на пересылку (а пересылки были постоянные: зима, холод, ужас, обычно ночью это происходило), его вталкивает конвой в камеру, лязг замка, он входит, и тут же первое – ему в лицо летит вонючая половая тряпка. Это проверка заключенных, сокамерников, как отреагируешь. И вот он говорит: "И нужно в долю секунды понять, как – ты покоряешься? ты утираешь, осклабясь, лицо? или ты переходишь в агрессию?" Я забыл, что он сказал, но по нему было видно, что он не утерся, а сразу поставил на место обидчика. Это первый эпизод.
Второй. Он кидает свой сидор, свой вещмешок, и ложится на свободное место. Тут же поворачивается к нему сосед и говорит: "Откуда?" – "Из Ленинграда". – "Арьева знаешь?" Первый вопрос. За столом все хохочут – мы в гостях у Андрея Арьева. Почему-то в какой-то северной пересылке первый вопрос сокамерника: "Знаешь ли ты Арьева?" Андрей Юрьевич Арьев – мирный человек, никогда не сидевший, интеллигентный, мягкий и так далее. И вот такой вот первый вопрос.
Арсений Борисович Рогинский. Можно следовать опять-таки его формальной, официальной, википедической биографии, но у нас есть возможность услышать, во-первых, голос самого Рогинского, а во-вторых, как он рассказывает о самом себе. Вот некая краткая и такая понятийная автобиография, которую он изложил в фильме "Право на память" режиссера Людмилы Гордон, 2018 года. На волнах Радио Свобода в передаче Елены Фанайловой в конце 2023 года этот фрагмент был воспроизведен, и именно из этой радиопередачи Фанайловой я и взял этот фрагмент.
Арсений Борисович рассказывает свою биографию от 1962 года, это очень важное для него время, и заканчивает 1988 годом, вступлением в группу "Мемориала".
Арсений Рогинский: Мне так мучительно неприятно всегда говорить о себе. В 1962 году я закончил школу, очень рано, 16-летним, подал документы на филологический факультет Ленинградского университета. Меня не приняли, потому что я набрал слишком мало баллов. Я потом понял, что не потому, что 18 было слишком мало, а по целому набору причин. Тогда отдавалось преимущество тем, кто прошел армию или имел какой-то рабочий стаж, это же были хрущевские годы. У меня этого не было, не стажник, не комсомолец. И к тому же еще еврей, что, в общем, имело тоже значение для поступления в университет в те годы. Хотя никаких прямых директив не было, но на самом деле евреев старались все-таки принимать поменьше, ограниченно.
Стал я учиться в Тартуском университете, где быстро очень стал учеником Юрия Михайлович Лотмана
Дальше мне просто в жизни повезло. Я увидел объявление, что, мол, те, кто хочет с баллами, полученными в Ленинградском университете, поступить в Тартуский, могут прийти на собеседование в такую-то комнату, прямо в приемной комиссии, куда я пришел забирать документы. И я пошел, выдержал это собеседование, и меня с этими баллами приняли в Тартуский университет. В общем, стал я учиться в Тартуском университете, где быстро очень стал учеником Юрия Михайлович Лотмана, замечательного, тогда молодого, 40-летнего филолога. И стал заниматься XVIII и XIX веками, которыми честно и прозанимался до конца университета.
Очень быстро двигалась история: Хрущев, снятие Хрущева, арест Синявского и Даниэля… Это же хотя где-то далеко происходило, в Москве, но также нас касалось. Перед этим еще и арест Бродского, и это тоже как-то нас касалось. Все это в наших головах как-то прокручивалось, и эволюция тоже была вполне характерна. Потому что, когда я поступил в университет, был издан "Один день Ивана Денисовича", книга, которая оказала на нас большое, конечно, влияние, а когда кончил университет в 1968-м, это уже был ввод войск в Прагу.
После окончания университета я оказался снова в Ленинграде, где через несколько лет и я, и целая компания моих друзей – мы уже стали более-менее профессионально интересоваться вот тем прошлым, которым сейчас занимается общество "Мемориал". Потом придумали издавать сборник, посвященный советскому террору, воспоминаниям о нем, собирать документы стали. И это в 1981 году меня привело в лагерь. Ну, конечно, там с какого-то периода, и довольно быстро, стало мешаться КГБ, то есть надо было заботиться о том, чтобы к ним в руки не попали всякие эти исторические материалы. Но они к ним так и не попали, этим мы больше всего были озабочены. Конечно, КГБ довольно быстро узнало о наших занятиях. Сколько-то там, много довольно-таки обысков прошло. По дороге меня где-то выгнали с работы, из школы, где я работал учителем.
Я понимал, что я не могу уехать
Есть люди, которые могут взять и эмигрировать, могут. Но ведь очень много хороших, прекрасных людей эмигрировали тогда, как эмигрируют и сейчас из России. Но я чувствовал, что я не могу, вот и все. Я не то что бы говорил: "Нет, нет, я отказываюсь уезжать!" Я таких слов не говорил. Они мне сказали: "Вот, вам десять дней на размышления". – "Ну, хорошо", – сказал я и ушел. Но я понимал, что я не могу уехать. Тут же главное – себе соответствовать, вот себе.
Между тем и в 1985-м, и в 1986-м, и даже в 1987-м я, в общем, еще не помышлял о том, что я должен буду заниматься какой-то общественной деятельностью. Я вернулся из лагеря и просто набросился на академические научные занятия, ну, те из них, которые давали возможность прокормиться. Писал статьи в специальную литературно-историческую энциклопедию. И в 1987 году целый ряд моих друзей – кто-то из них недавно освободился из лагеря вот по этому последнему горбачевскому освобождению, а кто-то уже давно был на воле – стали участвовать в каких-то специальных, таких свободных правозащитных семинарах, которые возникли в ту пору. Я, в общем, особенно близко к этому не подходил.
Сердце мое затронули только рассказы, которых становилось все больше, о том, что существует какая-то группа молодежи, она называет себя словом "Мемориал". Я прочел их воззвание, и оно мне очень понравилось: они говорили о том, что необходимо не только поставить памятник жертвам террора, но и создать свободный, общедоступный архив, музей, библиотеку, создать центр, который был бы центром изучения террора и центром, который бы гарантировал нас, страну, от того, чтобы террор не повторился. Вот где-то в мае-июне 1988-го, посреди этих занятий, все-таки кто-то меня пригласил на встречу этой группы и объяснил, что встреча будет носить сугубо такой характер профессиональный, они будут думать, как надо опрашивать бывших заключенных.
Мы пошли туда вчетвером: Лариса Иосифовна Богораз, Сергей Адамович Ковалев, Саня Даниэль, мой ближайший друг, и я. И мы действительно увидели группу очень симпатичных людей, которые правда думали, как им разрабатывать анкету для опроса политзаключенных. И это мне показалось страшно дельным, не болтовней, потому что тогда уже появилось очень много перестроечных болтунов, они говорили, все время говорили какие-то красивые слова, к чему-то призывали, а вот то дело, которым, подумал я, и я бы занялся, ну, если бы был одним из них. И я остался и вступил вот в эту группу.
Мать отправилась рожать в лазарет лагеря
Андрей Гаврилов: Я хочу сказать, Иван, что в этот фрагмент, который вы привели, не вошли некоторые совершенно фантастические, с моей точки зрения, подробности о жизни Арсения Борисовича. В том же фильме он вспоминает потрясающую историю, связанную с его появлением на свет. Дело в том, что когда он должен был родиться, его отец уже был освобожден, но не отпущен на свободу, это было вот такое какое-то серое существование – вроде бы уже не зэк, но и не вольный, потому что отпускать было некуда в то время. И мать приехала к отцу, и вот должен был родиться Арсений Борисович, и она отправилась рожать не в роддом города Вельска, где они в этот момент находились, а в лазарет лагеря. На вопрос, почему в лазарет лагеря, мать ответила: "Ну, почему… Там врачи были самые лучшие".
И вот Арсений Борисович родился, простите за глупость, вырос, стал уже представителем если не "Мемориала", то многих правозащитных кругов. И спустя много-много лет, даже много десятилетий он снова попадает в тот же самый город, где его уже как представителя весомых организаций встречают. И вот дама, которая там представляет какую-то местную власть, везет его в гостиницу, и он ей говорит: "А я родился в вашем городе". – "Да ну! – говорит она. – А где? В роддоме?" – "Нет, – он говорит, – в лазарете лагеря". – "Ой, – говорит она, – и я в лазарете лагеря родилась". – "А в каком году?" – "В таком-то". – "Ваш отец тоже сидел?" – спросил наивный Арсений Борисович. "Нет, ну что вы, мой отец был начальником охраны".
Может быть, я немножко путаю, может быть, не начальником охраны, но, короче говоря, он был одним из видных деятелей лагерной администрации. И вот как странно, да, как забавно, можно даже сказать, судьба свела сына бывшего зэка и дочь бывшего, ну, простите, вохровца. Он, конечно, не был, ее отец, простым вохровцем, но тем не менее. "А почему там?" – "Ну, как почему? Все хотели там рожать, моя мама тоже, – сказала женщина, – там же лучшие врачи". Честно говоря, сколько я ни читал о лагерной жизни или о лагерном быте, мне никогда не приходило в голову, что начальство лагерное предпочитало лагерных врачей врачам официальным, которые существуют, тем более где-то в провинции, а не в крупных городах. Эта деталь очень любопытна, и, повторяю, я с ней столкнулся впервые.
Иван Толстой: Ну, да, на самом деле психологически совершенно понятно. Все эти люди отлично знали, кто есть кто по гамбургскому счету.
Андрей Гаврилов: Да, конечно.
Иван Толстой: Арсений Борисович скончался в израильской больнице от ракового заболевания 18 декабря 2017 года, на 72-м году жизни.
А теперь давайте представим устами некоторых современников и друзей фигуру Арсения Рогинского, его личность.
Что это за проблема – Арсений Рогинский, библиотеки и подделка документов?
Андрей Гаврилов: Арсений Борисович говорит, и везде написано, по-моему, в той же Википедии, что он был арестован якобы просто за уголовку, за то, что подделал документы. И, в общем-то, у читателя современного, который не знает реалий советской жизни, это может вызвать некоторые вопросы. Ну, хорошо, да, видный деятель, правозащитник, историк – а документы-то зачем подделывать? И вот здесь, мне кажется, нужно сделать маленькое отступление, чтобы объяснить, что такое это за проблема – Арсений Рогинский, библиотеки и подделка документов.
Дело все в том, он об этом рассказывает очень много в разных интервью, и люди постарше, конечно, это помнят, что многие книги в библиотеках выдавались, даже если они не были в спецхране, только по какому-то представлению. Вот, например, я работаю над проблемой, я не знаю, налогов в Средние века, и поэтому я не могу получить книгу о биографии, ну, скажем, Марины Ивановны Цветаевой. Зачем Марина Ивановна Цветаева, если вы работаете над налогами в Средние века? И так далее. Вот такое разделение – оно было достаточно сильным, достаточно жестким, особенно в крупных библиотеках.
Для того чтобы получить доступ к тем документам, которые нужны были ему как историку, Арсений Борисович изменил, если я не ошибаюсь, дату рождения в одном из писем в библиотеку, для того чтобы ему как более старшему исследователю… Я через это тоже проходил, когда с третьего курса переделал себя в документах для библиотеки на студента четвертого курса, и тогда открылся как бы следующий, не спецхрановский ни в коем случае, но просто следующий уровень… даже не допуска, а разрешения посмотреть некоторые книги. То же самое сделал Арсений Рогинский. Но, в отличие от невинных студентов вроде меня, он к этому времени уже был под колпаком у КГБ. И конечно, наши доблестные органы не могли не ухватиться вот за такую вещь, за такую, наверное, промашку, строго говоря. И это и послужило официальной причиной того, что он был сначала изгнан с работы, потом лишен допуска к библиотечным фондам. Хотя, на самом деле, его лишили даже с потрясающей формулировкой, если вы помните: "За публикацию документов в зарубежном антисоветском издании". Потом это стало поводом для обыска, ну, и постепенно привело к аресту.
Я не считаю это преступлением с его стороны ни по каким законам, ни по каким моральным правилам. Я считаю, и здесь я с ним совершенно согласен… (как звучит – я согласен с Рогинским – боже мой!), я с ним совершенно согласен в том, что не может быть ограничения в том, что касается допуска к историческим документам. Своей жизнью всей, и в частности вот этим маленьким эпизодом, он доказал свою абсолютную в этом убежденность.
Иван Толстой: Да, я с вами совершенно согласен, подделка отношения… Тогда это называлось отношением – письмо в инстанцию с просьбой о чем-то, особенно если это письмо не тебя самого, не ты сам себя рекомендуешь, а кто-то поручается, называется – отношение. Его можно было брать от редакции, от издательств. Кажется, в том случае, когда Рогинский был уличен в этой подделке, это было письмо от профессора Пугачева. Поскольку он работал у профессора Пугачева и сотрудничал с ним.
Это тот вызов, который маленький человек в советской стране (маленький по государственным масштабам, не по Гоголю, конечно, Рогинский-то был как раз крупнейший человек, личность), так вот, маленький человек бросает тоталитарному государству, которое не дает ему получать не по профилю книгу. Как вот вы сказали: занимаешься Средневековьем в Азии, зачем тебе Цветаева? Не по профилю! Между прочим, до сих пор в государственных хранилищах вы должны доказывать, что вы получаете что-то по профилю. Я сам сталкивался с этим: "Нет, мы эту книгу (или эти дела) вам не выдадим, потому что это не по профилю вашей темы". Черт побери, а если меня и это тоже интересует в жизни? Нет, значит, добивайся какой-то другой бумаги, другого отношения.
Андрей Гаврилов: Меня всегда это поражало в зарубежных фильмах, когда человек приходит в какую-нибудь библиотеку или государственное учреждение и, даже не объясняя, в чем дело, просит документ показать, который официально находится в открытом доступе, то есть это не гостайна, это не материалы следствия, которое еще продолжается, ничего, просто документ в архиве. И клерк берет под козырек и приносит ему необходимые папки, или микрофильмы, или что-то. Когда я это увидел первый раз, я сначала решил, что это немножечко научная фантастика. Ну, потом уже привык, что, наверное, так и полагается жить в странах с нормальным архивно-библиотечно-историческим режимом.
Иван Толстой: Давайте, Андрей, скажем о, может быть, самом известном в допамятное, так сказать, время деле Арсения Борисовича, которым он руководил, заправлял, которое он инициировал, придумал и был одним из главных участников. Я имею в виду сборники исторических работ под общим названием "Память". Между прочим, так именно – "Памятью" – собирались назвать и "Мемориал", но тогда бушевала и лютовала знаменитая антисемитская васильевская "Память", в конце 80-х годов, и они решили, чтобы не сближать эти ассоциации, развести их и назвать "Мемориал" "Мемориалом".
А сборники "Память" выходили в самиздате с 1976 по 1981 год, а с 1978 года они были подхвачены и тамиздатом, и появлялись в Париже. Ну, первый, впрочем, в Америке, а затем они уже выходили в Париже в несколько другом оформлении. И вот это была перепечатка, то есть это было парижское переиздание московских сборников, и на титульном листе так и стояла московская дата, реальная, и с несколькими годами опоздания стояла дата парижская.
Собственно говоря, преследования Рогинского начались потому, что его подслушали, вычислили или каким-то другим образом органы карательные вычислили, выяснили, что это Рогинский, и начали ему вставлять палки в колеса. Конспирация у Рогинского поставлена была на высочайшем уровне, поэтому его нельзя было формально за это схватить, не было этих улик. И его решили, так сказать, по косвенным данным, по дополнительным уликам ограничить в правах, а затем и посадить.
Но КГБ прекрасно знало, кто во всей этой истории был главным мотором. И когда он сидел в лагере, а сборники "Память" продолжали выходить и вышел пятый сборник, то его друзьям, необязательно тем, кто тоже участвовал в "Памяти", но друзьям, близким Рогинского КГБ сообщило: если выйдет еще один сборник "Память" (а он был уже готов и переправлен в Париж), если он выйдет из печати, мы добавим Рогинскому срок в лагере, новый, он получит там пять, семь или сколько там еще полагается, имейте это в виду. Друзья связались с Рогинским по тайной почте, по переписке, и он сказал: "Давайте что-нибудь придумаем, например, изменим название сборников". И тут же в Париже вышел первый номер альманаха "Минувшее". Это, собственно, и была шестая "Память". Ну, там чуть-чуть что-то было доделано, дополнено и так далее, другое было оформление, и издавал это уже Владимир Аллой в Париже.
Андрей Гаврилов: Честно говоря, я не знал, что он принял участие в решении судьбы шестого тома. Я думал, что это друзья просто сделали, даже не советуясь с ним, просто для того чтобы обезопасить его.
Иван Толстой: Ну, тут я руку на отсечение не дам, так мне рассказывали. Возможно, в такой устной передаче, в тайных обстоятельствах возможен какой-то пережим, возможна какая-то неточность. Поэтому на суде я клясться не буду.
Андрей Гаврилов: В конце концов, мне кажется, что это не так важно. Мне кажется, намного важнее знаменитые фразы из предисловия к первому выпуску сборника о том, что "редакция считает своим долгом спасать от забвения все обреченные ныне на гибель, на исчезновение исторические факты и имена, и прежде всего имена погибших, затравленных, оклеветанных, судьбы семей, разбитых или уничтоженных поголовно, а также и имена тех, очевидно, это-то и не прощается никогда, имена тех, кто казнил, шельмовал, доносил. Наиболее важным здесь для нас является извлечение исторического факта из небытия, спасение его от забвения и введение в оборот, научный и общественный".
Рогинскому простить не могли имена палачей
То есть, с моей точки зрения, здесь есть два момента, два слова, которые, конечно, Рогинскому простить не могли. Это то, что они собирались и называли имена, повторяю, тех, кто казнил, шельмовал, короче говоря, имена палачей, и то, что они собирались это ввести в оборот общественный, не просто узко научный. В конце концов, издать книгу тиражом в сто экземпляров и навсегда запереть ее в спецхране КГБ могло в любую секунду, но то, что они собирались это пустить в общественный оборот, то есть сделать достоянием общественности, сообщить об этом всей стране, кто же именно палачи, – вот это, конечно, с точки зрения власти было абсолютно непростительно.
Иван Толстой: Давайте процитируем некоторых авторов, которые откликнулись на печальное известие – на смерть Арсения Рогинского – такими проникновенными словами.
Вот цитата из книги Андрея Колесникова "Опыт свободной жизни". Колесников говорил: "Во всем, что делал Рогинский, был какой-то свободолюбивый, не анти-, а внесоветский дух и подтекст. Он не был советским историком, а возрождал независимую историческую науку. Не просто изучал в архивах документы XIX века, а осторожно прощупывал, как получить документы XX-го. Не писал в советские исторические журналы, а вместе с другими основал подпольный альманах "Память", единственное научное издание самиздата, для которого начал тайно собирать архив советских документов".
И еще одна цитата. Елена Рачева писала на смерть Арсения Борисовича: "Арсений Рогинский вообще очень много успел. Был свободным в те годы, когда ничто не предполагало свободы. Был честным историком, когда никто не ждал от историков честности. Он превращал лагеря в музеи, потому что музеи воспитывают, а не калечат. Создал московский "Мемориал", чтобы бороться за историческую правду, а получил почти 90 организаций по всей стране, работающих на торжество правды вообще".
Специально для нашей сегодняшней передачи я позвонил живущему в Праге библиотекарю общества "Мемориал", не хочется говорить – бывшему библиотекарю, потому что, во-первых, библиотека действует, а во-вторых, я, например, абсолютно убежден, что "Мемориал" бессмертен и, где бы он ни находился географически, он продолжит свою потрясающую, благородную, уникальную деятельность. Я позвонил Борису Беленкину и задал ему один единственный вопрос: как можно было бы в кратчайшей формуле выразить то, кем был Арсений Рогинский, в чем его главная суть? Вот что сказал Беленкин.
Борис Беленкин: Кроме того, что он был, безусловно, историк и архивист от Бога, это безусловно, ну, это мое восприятие Арсения, он был из той породы людей, которые в переводе с английского… по-русски это очень похабно звучит и пошло, но по-английски, кажется, есть такое выражение: он был интеллектуальным вождем. Потому что его основная, конечно, особенность – он был умный, просто умный. Знаете, вот говорят: скажи мне, Борис Беленкин, а знал ли ты умных людей? Вроде бы вопрос глупый, странный, но я бы тут же назвал Арсения Рогинского.
Андрей Гаврилов: Я хочу еще привести фразу, которую сказал об Арсении Борисовиче член правления общества "Мемориал", кстати, лауреат премии "За свободу мысли" имени Андрея Сахарова Олег Орлов: "Значение Рогинского не ограничивалось рамками общества "Мемориал". Арсений Рогинский – это явление значительно более широкое. Надо помнить, что он начинал еще в советское время то, что можно назвать свободной, неподцензурной историей. За это, собственно, и получил срок, который отбывал в лагерях вместе с уголовниками".
Иван Толстой: Андрей, есть ли какая-то музыка, которая связана у вас по ассоциации с Арсением Борисовичем?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, с музыкой произошло очень забавно. Я звонил друзьям Арсения Борисовича, его коллегам по "Мемориалу", и мой вопрос относительно того, что можно сказать по поводу "Арсений Борисович Рогинский и музыка", их почему-то ставил в тупик. Но потом мне попалась фраза из воспоминаний самого Арсения Борисовича: "Для моего поколения "очарованность" социализмом была исчерпана арестом Бродского в 1963-м, Синявского и Даниэля в 1965-м, очень важным для нас всех письмом Солженицына Съезду писателей в 1967-м и, наконец, процессом Гинзбурга-Галанскова в начале 1968 года. Я заканчивал университет в 1968-м, мы пели песни Галича, и в них уже были расставлены все точки над i".
И поэтому в качестве какой-то маленькой музыкальной иллюстрации я предлагаю послушать песню Галича, в которой расставлены все точки над i и как-то, по-моему, определено направление, совершенно случайно, конечно, общественной деятельности "Мемориала" и Арсения Борисовича Рогинского. Эта песня называется "Ночной дозор".
(Поет Галич)
