Спасаясь, он прыгнул в какую-то придорожную канаву, куда уже сыпались, как горох, люди, пытавшиеся укрыться от летевшей на них воющей смерти. Вжался в землю, лежал на боку, прилепившись к стенке канавы – на дне уже не было места. Это и спасло ему жизнь. Самолет с чёрными крестами на крыльях пронесся над дорогой на бреющем полете, обдав людей внизу очередями из пулеметов, и скрылся в белесом, жарком летнем небе. Когда он пришел в себя и встал, то увидел, что многие из тех, что лежали на дне канавы, уже не поднялись, прошитые пулями. Неподалеку кто-то страшно выл – то ли был ранен, то ли обезумел от ужаса. Он вылез из канавы и побрёл дальше, пытаясь найти своих – остатки разбитой части, смешавшейся с колонной беженцев на пыльной дороге где-то посреди Беларуси, в начале июля 1941 года.
Примерно таким, хоть и изложенным куда более сухо, был один из драматичных эпизодов из рассказа моего деда о первых днях войны. Дед был в 41-м простым красноармейцем, и чуть позже с ним приключилось ещё много разного, о чем он мне не рассказывал, и я узнал об этом уже после его смерти. Например, о плене и побеге – к счастью, скором, ещё по дороге в немецкие лагеря военнопленных, пережить которые было суждено очень немногим. 78 лет спустя немецкий историк рассказал мне, что память его народа о войне на востоке по-прежнему неравномерна. Немцы прокляли Гитлера, стыдятся Холокоста и скорбят по его жертвам, как и по другим попавшим под нацистский военно-окупационный каток с 1939 по 1945 годы. Но вот о трёх миллионах солдат Красной армии, погибших в плену от нечеловеческих условий обращения, увы, помнят в основном лишь специалисты по Второй мировой.
Деду повезло: он не стал одним из этих трех миллионов. Правда, его как бывшего пленного ждали другие, назовем это очень мягко, неприятности – уже от Советской власти. Впрочем, историй о том, как люди успевали хлебнуть и от врага, и от собственного жестокого государства, хватает почти в каждой семье, которую в бывшем СССР коснулась война, – а коснулась она опять-таки почти каждого. Из этих миллионов личных и семейных микропамятей и складывается историческая память народа. Но загвоздка в том, что она не равна простой сумме индивидуальных воспоминаний очевидцев, переданных ими потомкам. Общее повествование, так называемый исторический нарратив, – это память, обработанная и пересказанная историками, философами, писателями, политиками. В последнем случае нередко возникают проблемы.
Шаг влево или вправо считается побегом, кремлевские стражи истории стреляют без предупреждения
Незадолго до 80-летия со дня нападения нацистской Германии на Советский Союз Госдума РФ одобрила законопроект, запрещающий отрицать роль СССР в победе над нацизмом и "гуманитарную миссию" страны при освобождении стран Европы в годы Второй мировой войны. Законопроект был подготовлен группой единороссов при поддержке Владимира Путина. В пояснительной записке указано, что цель поправок – "поставить заслон явным оскорблениям в адрес дедов и прадедов и омерзительным спекуляциям на Победе". Это далеко не первый путинский закон, касающийся исторической политики. Общее у них одно: уверенность в том, что историческую память можно регулировать законодательно, установив жёсткие границы, как в Уголовном кодексе. А ещё лучше – как в лагере: шаг влево или вправо считается побегом, кремлёвские стражи истории стреляют без предупреждения.
Законодательное регулирование исторической политики – не российское изобретение. В ряде государств действуют законы, карающие за отрицание Холокоста. То же касается геноцида армян в тех странах, которые его признают. В Украине, где на законодательном уровне признан геноцидом Голодомор начала 1930-х годов, выдвигались предложения сделать уголовно наказуемым его отрицание. С моей точки зрения, всё это избыточно: в демократическом государстве всегда хватает (или по крайней мере должно хватать) правовых средств для того, чтобы привлечь к ответственности любого распространителя оскорбительной лжи, чего бы эта ложь ни касалась. Но определить границу между ложью и мнением в исторических вопросах далеко не всегда так просто, как, скажем, в случае с отрицанием Холокоста.
Если историческая политика, как в России, располагает целым набором разнообразных ограничений "неправильных" мнений (см. видео), всё больше затрудняет доступ к архивам и препятствует работе независимых историков, то у неё может быть только одна цель: превращение истории из предмета живой дискуссии в каменные скрижали, на которых раз и навсегда выбита единственно возможная "историческая правда". Естественно, выгодная действующим властям, которые используют историю, в первую очередь культ Победы, для манипуляции обществом и мобилизации его против актуальных "врагов". 9 мая этого года, выступая на праздновании Дня Победы, Владимир Путин показал яркий пример такой манипуляции, когда произнес: "В самое трудное время войны, в решающих сражениях, определивших исход борьбы с фашизмом, наш народ был один, один на многотрудном, героическом и жертвенном пути к Победе". Так Путин "отменил" антигитлеровскую коалицию, дабы героическое прошлое освящало его собственную изоляционистскую политику, действительно сделавшую Россию весьма одинокой.
Одна из "омерзительных спекуляций", за которые теперь, видимо, можно будет лишиться свободы, – это рассуждения о причинах нападения Германии на СССР 22 июня 1941 года. Есть альтернативная историческому мэйнстриму концепция, согласно которой Сталин сам готовился напасть на Гитлера, и в конечном итоге нацистский вождь просто опередил советского, начав превентивную по сути войну. Эта гипотеза была популяризирована Виктором Суворовым (Резуном) в "Ледоколе" и других книгах и нашла определенное количество приверженцев и последователей. Мне аргументы "суворовцев" убедительными не кажутся. Их иногда формулируемый, иногда подразумеваемый тезис о том, что советско-германской войны могло и не случиться, не будь агрессивности сталинского режима, выглядит свидетельством полного непонимания как природы и политики Третьего рейха, так и военно-политической ситуации в Европе, особенно после поражения Франции летом 1940 года.
Можно как угодно относиться к взглядам и выводам ревизионистов, но запрещать их глупо. В конце концов, история это не только факты прошлого, но и процесс их обсуждения в настоящем, и выводы на будущее. История – это договоренность о прошлом. И именно это не нравится режимам, для которых есть лишь два мнения: официальное и неправильное. Причем решение о неправильности позволено выносить только официальным инстанциям.
Официальная история обладает приятным для авторитарной власти свойством: она неподвижна
Болезненное, иначе не скажешь, отношение российских властей ко всему связанному со Второй мировой, похоже, уходит корнями в один простой факт. За все 30 постсоветских лет в России (и ещё в нескольких странах бывшего СССР) не выработался консенсус относительно того, как относиться к советскому периоду истории. Это действительно сложно: скажем, советская власть 1920-х, апогей диктатуры Сталина, сонный брежневский закат – три довольно разных политических режима, которые трудно оценивать одинаково. Сделанные в начале 1990-х годов попытки представить новую Россию наследницей идеализированной царской "России, которую мы потеряли" не могли быть успешными по определению: через 70 лет перепрыгнуть нельзя, даже если восстановить старый флаг и герб. Путин, который не раз демонстрировал, что история для него – важнейший политический инструмент, нашёл свой рецепт. Это историческая политика, в основе которой лежит государственничество. Точнее, убежденность в том, что в истории России ничего существенного, правильного и полезного не делалось помимо государства, не говоря уже – против государства.
А раз так, неважно, чтó это за государство, какой в нем режим. Каждая его реинкарнация становится носителем исторической правды. И царская Россия, которая вела Первую мировую войну за Константинополь и панславянские идеалы. И Россия большевистская, которая восстановила распавшуюся империю царей под красным знаменем. И сталинский СССР, который вначале делил с нацистами восток Европы, а потом, в 41-м, едва совладал с обрушившимся на него, говоря словами Высоцкого, "потоком великой беды". И СССР послесталинский, который давил своими танками Будапешт, Прагу и Кабул. И нынешняя Россия с чередой новых войн – Чечня, Грузия, Украина... Все правы, все хороши, и Путин становится тем самым в один ряд с Романовыми и "красным императором" Сталиным. А Великая Отечественная война, поставленная в центр российского исторического нарратива, превращается из "потока великой беды" и подвига миллионов обычных людей, с этой бедой справившихся, в триумф всемогущего государства.
Этой концепции не откажешь в последовательности. И в убийственности – по отношению к живой, сложной, трагичной истории людей, семей, общества, к истории как вечной дискуссии, сомнению, возвращению и осмыслению. Официальная история – окаменевшая, державная, неточная в деталях (как недавно открытый Путиным памятник Александру III), зато она обладает приятным для авторитарной власти свойством: она неподвижна. А значит, антиисторична, потому что история – это всегда движение.
Мой дед, кстати, вернулся на фронт – через 20 с лишним лет после смерти. Он похоронен в одном шахтёрском городе на востоке Украины, где провел большую часть жизни. Через этот город проходит сейчас "линия разграничения" на другой войне, между украинскими войсками и пророссийскими сепаратистами. К счастью, этой войны дед уже не увидел.
Ярослав Шимов – историк и журналист, обозреватель Радио Свобода
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
