В силу моего эмигрантского стажа светлые воспоминания о Всенародном Празднике Победы Великой Октябрьской Революции поблекли в моем сознании. Помню только, как в послевоенной Полтаве 1947 года я – рыжий, конопатый и в красном пионерском галстуке – громогласно, "под Левитана", читал со сцены школьного зала: "Я волком бы выгрыз бюрократизм!..", а дома, в нашей хате-мазанке, папа, склонившись к ламповому приемнику, слушал сквозь хрипы глушилок "Голос Америки" и называл Сталина "папашкой" и "бандитом". Мама приходила в ужас и шепотом кричала: "Прекрати! Хочешь сидеть в тюрьме, иди и садись! Но не смей так говорить при детях!"
Наверное, именно тогда в душе пламенного пионера появились тлетворные черви инакомыслия, которые и привели меня к измене идеалам марксизма-ленинизма и эмиграции из СССР задолго до его распада (этой, по словам товарища Путина, катастрофы ХХ века). Поскольку ностальгия по совку определяет всё последнее российское десятилетие, я решил выяснить, куда же так стремится путинская Россия, и взял интервью у своей жены, благо, она из более юного поколения.
– К 7 ноября нас готовили заранее, – сказала она. – В детских садах за месяц до праздника нам раздавали листочки со стихами и речовками, эти стихи мы разучивали в группах, они были звонкие и торжественные: "Кремлевские звезды над нами горят! Повсюду доходит их свет…" Во всех детских садах страны, в актовых залах, висел "дедушка Ленин" – такой портрет, нам говорили, что это вождь пролетариата, но кто такой "пролетариат", мы не знали. Ленин был в брюках, в жилетке и рубашке, в одной руке скомканная кепка, а другая вытянута вперед, в будущее. Нас приводили к этому портрету, рассаживали на стульчики возле ног Ильича, и мы радостно сообщали ему: "Хорошая родина есть у ребят, и лучше той родины нет!"
"Серая масса" была живой, она хотела жить и быть собой, но сами собой они были, только когда водку покупали
Радостные мы были потому, что к празднику можно было нарядиться – банты на голове, лучшие платьица, гольфы с помпончиками! Или белые колготки! В садике было тепло, поскольку на 7 ноября в Архангельске уже отопительный сезон, и в кочегарке кочегары тоже отмечали праздник. А у нас была прекрасная музыкальный руководитель, она была маленькая, как композитор Шаинский, играла, весело размахивая руками, и нам, нарядным, на стульчиках, нравилось с ней петь: "Эх, хорошо в Стране советской жить! Эх, хорошо Страной любимым быть!.."
Когда я пошла в школу, это 1980 год, то в начальных классах нас приводили 7 ноября в клуб, в актовый зал, к гипсовому бюсту Ленина и выстраивали перед ним так, чтобы двоечники и лентяи были от Ленина подальше, а отличники стояли впереди и громко, с выражением, читали этому бюсту: "День седьмое ноября – красный день календаря!.. Вьются флаги у ворот, пламенем пылая. Видишь, музыка идёт там, где шли трамваи…"
Правда, трамвай у нас в Архангельске был только в городе, а мы жили в пригородном поселке Гидролизного завода, у нас не было ни трамваев, ни даже памятника Ленину. Поэтому на 7 ноября нас с третьего класса строем вели в соседний поселок Лесозавода, там на площади стоял бетонный Ленин. И нам заранее, за месяц, сказали, чтобы мы приготовили цветы, которые нужно возложить к памятнику. А какие могут быть цветы, когда на улице ноябрь, дубак и минус двадцать? Наверно, на архангельском рынке, у кавказцев можно было купить гвоздики. Но никто на таком дубаке не поедет из Гидролизного в Архангельск за гвоздиками для Ленина. К тому же сколько там стоили гвоздики? Три рубля веточка, бешеные деньги! Поэтому самое простое, что можно было сделать, – это вырезать бумажные цветы. Моя старшая сестра помогла мне смастерить из гофрированной бумаги огромную, как шляпа, бумажную розу.
Парад и демонстрация 7 ноября 1980 года. Москва, Красная площадь
7 ноября утром наши третий и четвёртый классы колонной пошли из школы в поселок Лесозавода. Но это было не так весело, как в детском садике, потому что, во-первых, мороз, вокруг дома барачного типа, ледяная корка замерзших луж и грязных сугробов; во-вторых, холодный ветер с Ледовитого океана и Северной Двины; и, в-третьих, переться довольно далеко, по мосту через речку Повракулку. А как мы одеты? Как в кино про концлагерь – ватные пальто, рейтузы, бурки и а-ля шапки-ушанки с завязками под подбородком. Утром, до школы, все напились дома горячим чаем, хотят писать, а пописать негде. И вот мы стоим перед бетонным Лениным, стучим коленками, чтобы не описаться, изо ртов пар, а мы громко поем: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!"
Зато вечером праздник был настоящий. Во-первых, накануне, в честь годовщины Октябрьской революции, был праздничный завоз – перед 1 мая и 7 ноября в Архангельск привозили сгущёнку, сахар, водку и какую-нибудь колбасу. Конечно, выбрасывали их в магазин, то есть продавали, по талонам, я помню талоны на сахар, синенькие такие… Во-вторых, с утра взрослых везли в Архангельск на демонстрацию. Закосить можно было только по двум причинам – больничный лист или запой. Демонстрантов автобусами свозили от заводов и предприятий на точки возле набережной и площади Профсоюзов. Вдоль набережной на столбах висели динамики, из них торжественно неслось: "По площади шествуют трудовые резервы Гидролизного завода! Поприветствуем их, товарищи! Ура-а!" И все радостно кричали "Ура-а-а!!!" А кому кричали – без разницы, потому что у всех было праздничное настроение, ведь на демонстрацию все наряжались, чтобы увидеться с друзьями и себя показать, а главное – у всех были с собой термосы и фляги, в которых был, конечно, не чай. И покричать после такого подогрева, да ещё легально – за милую душу! К тому же твое предприятие назвали, ты сопричастен к чему-то большому и великому...
После демонстрации, вечером все шли друг к другу в гости. Не знаю, сколько по талонам давали бутылок водки на семью или на человека. Колбасу, которая по талонам, в гости не несли, оставляли детям, а с водкой шли в гости, и ещё хозяева ставили на стол свою водку и, конечно, квашеную капусту, соленые огурцы, отварную картошку с грибами, всё свое, из леса и с огорода. А главное блюдо – пельмени с картошкой, чтобы пошире разбухало в желудке. Мяса, понятное дело, в магазинах не было, а рыба – хотя Архангельск рыбный порт – была только в больших железных банках, ставрида, её же не подашь к праздничному столу.
Зато батареи в доме горячие, хозяева и гости нарядные, и после водки шли гудеж и танцы под бобинный магнитофон "Маяк-205". На бобинах – Муслим Магомаев, Эдуард Хиль и Высоцкий. Хиля врубали на полную: "Человеку много ль надо? У него на сердце радость – ла-ла-ла-ла-ла!.." Затем: "Дайте музыку! Скорее музыку! Все кувырком!.." А потом: "Говорят, не повезёт, если чёрный кот дорогу перейдёт…"
Когда наплясались, чай с вареньем и пироги с морошкой – чем не жизнь? Мы, дети, считали, что жизнь в нашей стране прекрасна! Особенно, когда несколько часов выстоишь в очереди и тебе по талону нальют из бидона литровую банку сгущёнки – вот радость, бежишь домой счастливая! Может быть, взрослые так не думали, они же Высоцкого слушали: "Нет, ребята, всё не так! Всё не так, ребята". Но как "так", мы, дети, не знали, мы гордились тем, что нам страна принадлежит, и жизнь "прекрасна и удивительна": водка есть, колбаса на праздник есть, картошка своя.
Это потом, в перестройку, оказалось, что можно выписать книги, мягкую мебель, купить капроновые фартуки, помаду, заколки для волос. А в моём детстве этого не было. Приходишь в магазин, там только фланелевые халаты шестьдесят пятого размера, синие рейтузы, галоши, гофрированная бумага и простые карандаши. И книжки про Джавахарлала Неру, Индиру Ганди и Л. И. Брежнева. А на стадионе – смотр всех старшеклассников нашего района: нас строили колонной, и мы ходили, как Навальный ходит сейчас в лагере. А мы маршировали с песней: "Куба – любовь моя! Остров зари багровой. Песня летит, над планетой звеня… Родина или смерть!" Мы всей душой желали свободы Кубе! И мы помогали – выпрашивали у родителей деньги на посылки, а в посылках тетради, овсяное печенье и самое главное – эспандеры, чтобы они там мышцы качали для борьбы. Я сейчас думаю: ну, кто эти посылки отправлял из Архангельска на Кубу? В лучшем случае передавали в детские дома. А, скорей всего, просто потрошили и опять продавали через магазин…
Но я про Высоцкого хотела сказать. Высоцкий сыграл очень большую роль в жизни советского народа. Хотя у простых людей не было доступа в Театр на Таганке, где он выступал, но зато был доступ к бобинным плёнкам. И послушать Высоцкого – это было как почитать Библию. Храмы же были закрыты, бога не было, даже анекдот был: девочка приходит из школы и говорит: "Бабушка, нам сегодня в школе сказали, что бога нет". Бабушка говорит: "Вот те раз! А куда ж он делся?" И нам в школе говорили, что бога нет, а вместо бога есть Маркс, Энгельс и Ленин. И у нас, детей, был такой прикол, мы спрашивали у первоклассников: "У кого борода длинней – у Карла или у Маркса?" И еще мы знали, что Маркс написал "Капитал", но это такая толстенная книга, которую никто прочесть не может.
Зато Высоцкий был доступен почти всем. Если верующие знают десять заповедей, то советские люди знали Высоцкого, говорили цитатами из его песен про Канатчикову дачу и про жирафа, и это объединяло, как прошивка секретным кодом. Моё поколение, подрастая, уже знало, что в газетах и по телевизору много лжи. А у Высоцкого всё правда, всё про совесть и честь: "Я не люблю себя, когда я трушу. Досадно мне, когда невинных бьют. Я не люблю, когда мне лезут в душу. Тем более, когда в нее плюют!" Высокий был порталом в мир нравственности. И я помню, как мой папа сидел у магнитофона и карандашом записывал в блокнот слова Владимира Семёновича, потому что ни песен Высоцкого, ни его стихов нигде не печатали. То есть даже в этом – дефицит, и всегда была эта обделенность серой народной массы. А эта "серая масса" была живой, она хотела жить и быть собой, но сами собой они были, только когда водку покупали. Вот покупали водку, когда её "давали", и устраивали себе праздник, неважно какой – 7 ноября или 9 мая…
А потом грохнулась советская власть, водка есть любая, а радостных праздников нет.
Эдуард Тополь – писатель
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
