"Улицы моего города спокойны. Модны. Красивы.
И каждый день, идя по ним, я вижу людей, смотрящих в сторону. Успешно и самозабвенно смотрящих в сторону. Каждый выбирает сам.
Выбор не смотреть. Не видеть. Выбор трусов. Я понимаю их. Я понимаю, как страшно им. Но они не справляются со страхом. Не могут принять банальное каждодневное зло.
Никого не вижу. Никого не слышу. Никому ничего не скажу.
Мы стали военным поколением. Мы не ждали этого. Не просили. Но мы стали военным поколением. И нам приходится принять и эту свою идентичность.
Хотя очень хочется отвернуться и не быть. Но мы – военное поколение. Живущее внутри войны.
Это наша история. И нам предстоит ее вынести и выносить внутри себя. Потому что нам дается ровно столько, сколько мы можем вынести. Не больше. Но и не меньше.
И оказалось – что мы можем. Можем – все. Вопрос веры, не более".
Это отрывок из дневника Марии Михайловой, жительницы Санкт-Петербурга (имя изменено в целях ее безопасности). В довоенной жизни Мария занималась дизайном, рисовала и делала одежду. С весны 2022 года она – одна из сотен российских волонтеров, которые помогают беженцам из Украины пересечь Россию и выехать в Евросоюз или другие страны. Мария рассказала Радио Свобода, что изменилось в ее жизни за эти полтора года, почему россияне помогают украинцам и что ей дало волонтерство.
– Волонтерство – это способ контролировать свою жизнь и помнить о том, что можно вернуть себе и контроль над страной. В нашей жизни отключили самый главный выбор: право выбирать то, что происходит в стране, и влиять на принятие решений. Когда у тебя не остается ничего, что ты можешь сделать, ты становишься совершенно бесправным и понимаешь, что с тобой, в свою очередь, могут сделать все что угодно. Это причиняет дикий дискомфорт. Но мы можем выбирать помощь другим как способ повлиять на действительность. Таким образом мы возвращаем себе жизнь и влияние на мир вокруг нас и перестаем быть объектами.
Мы возвращаем себе жизнь и влияние на мир вокруг нас и перестаем быть объектами
Любое волонтерство и самоорганизация важны тем, что, когда люди формируют сообщества, они обретают силу субъектности и возвращают себе право принимать решения. Кроме того, это знак того, что государство с чем-то не справляется, и этим волонтеры входят в конфронтацию с государством. Потому любое волонтерское движение, даже то, которое поддерживает военную операцию, опасно для государства: когда люди полтора года покупают трусы для армии, у них не может не возникнуть вопросов – а почему я полтора года покупаю трусы, а зачем тогда нужно государство и его бюджет?
Весна 2022 года изменила меня в этом плане. До этого я намного меньше задумывалась о своей ответственности за происходящее. Раньше мне казалось, что все идет в правильном направлении, что в целом общество эволюционирует и худой мир лучше доброй ссоры, а военные действия где-то далеко. Я не понимала, что они начались еще в 2014 году. Сейчас я вижу, что даже если я не могу глобально изменить ситуацию, то по крайней мере способна изменить то, что я могу. А кроме того, если власть не несет ответственность за мою жизнь и безопасность, то я-то продолжаю нести за все это ответственность, а также за эту самую власть и это самое государство, за их поступки. Потому что я как часть народа – источник власти. Другое дело, что я не несу вины, потому что на мне ее нет.
***
Для того, чтобы организовать быстрый и безопасный вывоз беженца, волонтерам надо построить правильный маршрут. А для этого нужно общаться с множеством людей, которые не являются частью волонтерской сети – водителями, врачами, администраторами гостиниц. Волонтеры никогда не знают заранее, как все эти люди относятся к беженцам. Одни могут сочувствовать украинцам как тем, кто попал в беду и пытается выбраться из опасной ситуации. Другие могут быть отравлены пропагандой и видеть в украинцах опасность. Они могут принести беженцам еду или одежду по своей инициативе – а могут и вызвать полицию, только увидев украинский паспорт (такой случай был в одной из гостиниц, к счастью, волонтеры быстро смогли урегулировать проблему).
Везти беженцев почти за 2000 километров, но так, чтобы ничего не говорить о войне и не обсуждать происходящее с "внешним миром" – это основная проблема для волонтеров в общении с теми, кто участвует в вывозе, но не вовлечен в волонтерство. Нельзя затрагивать опасные темы и разговаривать о том, через что пришлось пройти украинцам, почему они оказались в России и куда едут. Иначе помощь от "внешнего мира" может не состояться.
Случаи, когда беженцев воспринимают с подозрением или неприятием, бывают, но крайне редко, особенно на фоне того, что в России есть тысячи и тысячи людей, которые помогают волонтерам на регулярной основе. Это самые разные люди, а также разнообразный бизнес. Размер пожертвований может колебаться от нескольких сотен до нескольких десятков тысяч рублей, и даже больше. Огромное число жертвователей позволяет за несколько часов закрывать заявки на покупку беженцам одежды и разнообразных необходимых вещей, продуктов, билетов, бензина для вывоза и прочего. Волонтеры знают двоих доноров, которые каждый месяц переводят очень небольшие суммы: один из них – получив пенсию, другой – когда приходит стипендия.
Другие вовлеченные в помощь люди селят беженцев у себя дома и иногда оставляют записки вроде "Всё в холодильнике можно есть, нет, даже НУЖНО есть!". Кто-то готовит любимые блюда украинцев (предварительно выяснив предпочтения). Кто-то договаривается с начальством на работе о дополнительном выходном дне, чтобы быстрее отвезти семью к пограничному переходу. Кто-то придумывает, чем занять детей или выкраивает время на то, чтобы показать красоты Петербурга по дороге в Европу.
Всё это может длиться бесконечно долго – пять, десять лет
Очень многие российские волонтеры с весны 2022 года оставили все свои дела ради одного занятия – помощи украинцам. Поэтому за это время их финансовое положение сильно ухудшилось. При этом, люди, которые весной 2022 года с головой ушли в волонтерство, не знали, что война затянется на годы. "Было ощущение, что еще чуть-чуть, и всё закончится. Прошло несколько месяцев, и ничего не заканчивалось. Теперь прошло полтора года. Сейчас я понимаю, что всё это может длиться бесконечно долго – пять, десять лет", – говорит Мария Михайлова. Для нее в начале войны волонтерство стало "палочкой-выручалочкой", которая помогла посреди ужаса происходящего поставить жизнь "на паузу" и не принимать сложных решений – например, нужно ли уезжать из России или пока оставаться. "В какой-то момент, наверно, мне нужно будет принять решение о том, что, может быть, следует немного отойти от волонтерства и больше заниматься своей жизнью, своими детьми. Пока я живу на свои накопления, проедаю их", – говорит она.
***
– В каком состоянии находятся беженцы, которые приезжают в Россию?
– Уже само пересечение границы Украины и России вызывает у них сильное ощущение опасности. Но не из-за военной операции, а из-за сильного контраста – здесь они сразу попадают в другой мир. Здесь нет прилетов и взрывов. Люди в чистой одежде сидят в кафешках. У них руки чистые. От одежды дымом не пахнет. Девушки красивые на каблуках. Можно купить воды – вот просто зайти в любой магазин и купить бутылку воды. И они чувствуют себя во враждебной среде, потому что мирная жизнь для них перестала быть понятной. Там все уже стало привычно и понятно, а здесь непонятно, кто здесь друг, кто враг, как держаться, как общаться с другими, кого слушаться, а кого сторониться.
При этом в прежней мирной жизни эти люди учили своих детей не доверять незнакомцам и не идти за ними. А теперь какие-то незнакомцы, да еще из России, им говорят: идите туда-то, там-то вас встретят, отправят туда-то, и нужно делать вот это. Ты находишься в травматичной, кризисной ситуации, и при этом тебе нужно полностью довериться совершенно неизвестному человеку. Беженцы зачастую не видят нас – мы для них чаще всего просто строчки в телефоне, и эти строчки говорят, что им делать. Поэтому беженцы очень боятся неизвестности, отсутствия контроля над происходящим.
Одними из первых "моих" беженцев весной 2022 года была очень молодая пара из Луганска, лет 22-х. Они нас очень боялись. Девушке было страшно, что мы чуть ли не на органы их продадим. Муж ее успокаивал, но ему тоже было страшно.
– Тогда почему беженцы доверяют российским волонтерам?
– От безысходности, безвыходности, отсутствия денег. А кроме того, хорошо работает "сарафанное радио", когда людей передают из рук в руки и они рассказывают об этом близким и знакомым. При этом, надо понимать, что едут очень разные люди – не только хорошие. Едут и вредные люди, сложные, неблагодарные. Чтобы вывоз был удачным и люди попали туда, куда хотят, нам от них нужно добиться того, чтобы человек верил тебе как профессионалу, который знает, как нужно и как лучше. Как волонтер, ты должен вызвать у него доверие.
– Что вы делаете, чтобы вызвать доверие?
– Я разговариваю с людьми – в том случае, когда у меня есть возможность потратить время на то, чтобы поговорить. И это помогает им больше чувствовать себя в безопасности. Помогают голосовые сообщения, видеозвонки, помогает всё, что создает ощущение присутствия рядом. Но, так как поток беженцев огромен, на это далеко не всегда есть время. Поэтому, когда кто-то отказывается следовать нашим рекомендациям и принимать нашу помощь и говорит, что будет выбираться из России в Европу самостоятельно, мы принимаем этот выбор, так как не можем им навязывать свою помощь. При этом я порой не могу себе позволить потратить полтора часа на объяснения того, что мы делаем, чтобы в конце концов услышать: знаете, мы поедем сами или не поедем вовсе, потому что не нравится маршрут. В таких случаях я говорю: либо я везу вас так, как считаю нужным, либо не везу вовсе.
– Люди, которые сейчас уезжают в Европу, хотят когда-то вернуться в Украину? Чем они это объясняют?
– Подавляющее большинство людей жалеют, что им пришлось уехать, и они хотят обратно в свои дома. Но при этом у многих не осталось буквально ничего. Жители Олешек в Херсонской области из зоны затопления Ново-Каховской ГЭС вначале уезжали с пустыми руками, без вещей. У них не было ничего, кроме полиэтиленовых пакетов, в которые волонтеры положили им еду. Они очень не хотели уезжать, хотя долго жили в прифронтовой зоне. Они верили в силу своей земли, но теперь земля там отравлена.
Уезжать из дома больно. Но еще сложнее жить у себя дома, когда ты вынужден по пять раз в день прятаться, приседать при звуках обстрелов. Когда ты не можешь говорить свободно то, что ты думаешь, и в твой дом могут войти без стука и без разрешения. Но норма – это то, с чем ты можешь справляться. Кто-то начинает к ней приспосабливаться, воспринимает эти условия как новую норму, и она их ломает. А для кого-то это не норма: они хотят туда, где хорошо. Мне на днях беженец говорил: "У меня дома была виноградная лоза, персики, самшит, а теперь я хочу только покоя, хочу туда, где не надо прятаться".
– Почему некоторые беженцы выбирают остаться в России?
– Кто-то остается, потому что не знает иностранных языков. Кто-то – потому что надеется, что все происходящее быстро закончится. Кто-то остался, потому что здесь все знакомое и родные здесь, а в Европе страшно и непонятно. Кто-то считает, что Украина их предала и от них отказалась, а Россия их освобождает.
Теперь я хочу только покоя, хочу туда, где не надо прятаться
– О чем с вами разговаривают беженцы?
– Так как им очень страшно и очень не по себе, чаще всего они скрывают эмоции. Но в какой-то момент у них возникает потребность поговорить о том, что с ними происходило и что они чувствуют. Они говорят про своих родных и своих животных, о тех, кого любят, но и о тех, кого не любят, говорят о тех, к кому они едут и кому они нужны, и о тех, кому они не нужны.
– Насколько, по вашим ощущениям, велика в России поддержка того, что власти называют "специальной военной операцией"?
– Волонтерство дает возможность подобрать круг людей с близкими тебе взглядами. Те, с кем я провожу большую часть своей жизни, относятся к происходящему так же, как я. В целом вокруг себя я наблюдаю вот что. Есть сообщества, в которых люди активно не волонтерят, не включены в помощь, но они не поддерживают происходящее и об этом говорят. Есть сообщества, где люди не говорят о войне и закрывают глаза на происходящее. Оголтело поддерживающих среди моих близких нет. Есть те, для кого "не всё так однозначно". Среди знакомых меня больше всего удивляют те, кто не поддерживает происходящее и при этом не делает ничего активного. Как минимум они могли бы участвовать в поддержке беженцев.
– Чувствуете ли вы, что вас, волонтеров, мало? Достаточно ли у вас людей, чтобы справляться с вашими задачами?
– В волонтерах есть большая потребность, потому что беженцев очень много и с течением времени меньше их не становится. Потребность есть и потому, что волонтеров не так много, как нужно, и потому, что мы сильно устаем. Поэтому у нас много историй, когда люди себя сильно загоняли, выгорали. Сейчас мы учимся себя немного сдерживать, чтобы не выгореть. Если бы нас было больше, мы могли бы делать больше.
Привлекать людей в систему поддержки беженцев сложно по одной причине. К нам приходят те, кто ощущают свою ответственность и вину. Очень небольшое число людей готовы войти в какой-то проект на негативной мотивации, а вина и ответственность – это негативная мотивация. Люди в основном склонны участвовать в том, что приносит им позитивные эмоции, ощущение праздника. Людям нужно участвовать в созидательной истории, чтобы ощущать свое развитие и куда-то двигаться. А присоединяться к горю, к беде они в основном не хотят. Тогда человеку придется признать, что он попал в плохую компанию и ему нужно что-то исправлять вокруг себя. Людям проще считать, что у них великолепная компания или отличный бизнес. И куда проще продолжать просто кофеек пить и делать вид, что никаких беженцев нет.
– То есть вы воспринимаете вашу работу как способ исправить что-то в ситуации уже сегодня?
– Мне мои коллеги-волонтеры говорили, что это как убрать за своей собакой, которая в магазине, куда вы с ней пришли, что-то погрызла и испортила. Мне кажется, что я ликвидирую последствия землетрясения. При этом я отдаю себе отчет, что я действительно не делаю ничего созидательного. Я просто не даю разрушаться дальше тому, что уже разрушено, и направляю людские ручейки в правильном направлении.
– Вы видите риски в вашей деятельности?
– У меня нет ответа на этот вопрос. В нашей работе все непредсказуемо, и это ее основная сложность: если ты знаешь об опасности, то не пойдешь туда, где она. Но ты не можешь приготовиться к угрозе, когда не знаешь, что опасно, а что – нет.
– Ваши дети спрашивают вас о том, что вы делаете? Что вы им объясняете?
– У них есть ревность к тому, что мое время уходит на помощь беженцам. Они понимают, что это ненормальная история, и они по-разному ее проживают. Дочка не хочет со мной о этом говорить, ей тяжело, больно, непонятно. В какой-то мере они пытаются меня продавить, чтобы я больше времени проводила с ними и меньше с беженцами, чтобы я не попадала в опасные ситуации, и, в общем, они правы. Это наша с ними открытая история, она развивается и меняется. Напрямую они не спрашивают о том, что происходит. Они не видят "военной операции", в их мире ее нет. В школе об этом не поговоришь, с друзьями это обсуждать опасно, и они это чувствуют.
Мой город увешан огромными билбордами: там, где раньше была реклама Ikea и Toyota, теперь рекламируют службу по контракту и предлагают единовременную выплату в сотни тысяч и зарплату от 204 тысяч рублей. Эти плакаты меня раздражали и вызывали отвращение, пока меня не начал спрашивать про эту рекламу мой собственный сын. И тогда я поняла, что на подростков такие обещания влияют совсем по-другому – раньше мне это не приходило в голову, но на подростков эти цифры действует магически. Они переводят цифры в айфоны и кроссовки. А я перевожу это в черные полиэтиленовые пакеты. Сын спросил меня, правда ли платят столько денег. Я сказала, что да, и объяснила, чем это может грозить – тем самым черным пакетом. Сын спросил: "А в чем тогда прикол?"
Они переводят цифры в айфоны и кроссовки. А я перевожу это в черные полиэтиленовые пакеты
– Как вы справляетесь с отказами на границе, когда европейские пограничные службы не хотят пропускать беженцев?
– Дело в том, что оснований для таких отказов быть не может. Пограничники стран ЕС, которые пытаются не пропускать украинцев, объясняют это правилами шенгенской зоны. Но дело в том, что люди, уезжающие от военных действий, проходят границу не по шенгенским правилам, а по другим законодательным актам (на основании Конвенции ООН о беженцах и директивы Евросоюза о временной защите для украинцев). Если бы мы, волонтеры, не опирались на нормы международного законодательства, мы не смогли бы вывозить людей в безопасное место.
К сожалению, людям, которые вырвались из зоны обстрелов и находятся в сильном стрессе, приходится сталкиваться на границе Эстонии или Латвии с подозрениями – мол, вы не настоящий беженец. Все, кто устраивают такое людям на границе, неправы. Если есть объективные подозрения в том, что человек совершил преступление или он "ненастоящий беженец", то его можно поместить в закрытый лагерь беженцев, ограничить право выезда и провести проверку. Но чиновники должны обеспечить ему правовую процедуру, а не пытаться отказать во въезде без причин. Надо сказать, что те беженцы, кто настаивают на своем и говорят пограничникам: "Я гражданин Украины, я находился в Украине 24.02.2022, я имею право на защиту", в конечном итоге попадают в ЕС.
– Кого пограничники называют "ненастоящими беженцами"?
– Тех, кто оставался какое-то время в России. По их логике, "настоящий" – это тот, кто сразу же, не задерживаясь ни на секунду в России, бежит через границу. Лучше, чтобы у него не осталось ни одной вещи и он был в лохмотьях – но у него должен быть загранпаспорт, притом что документы часто бывают утрачены по понятным причинам. А еще он должен знать иностранные языки. Важно понимать, что люди задерживались в России по очень разным причинам. Кто-то думал, что вот-вот всё закончится и они смогут вернуться. Кто-то оставался в России, потому что здесь знакомый язык, потому что здесь есть какая-то родня. Потом они столкнулись с реальностью и решили уехать.
Идеально принимают беженцев финны и норвежцы. Я отправляю человека на финскую границу, там его забирают и везут дальше, если нужна медицинская помощь – вызывают "скорую", чтобы можно было забрать больного от финского пограничного поста. Финны обеспечивают лечение и реабилитацию. А вот подразделения Красного креста в Эстонии, Польше, Германии говорят, что у них нет денег на вывоз лежачих больных, и они перекладывают это на европейских волонтеров. Найти деньги и заплатить можно, но это неправильно, потому что для этого существуют специально созданные международные организации. Я сейчас снова пробую организовывать вывоз с Красным Крестом, посмотрим, что получится.
