Александр Горянин: Когда 6 ноября 1992 года мы вернулись в Москву из Нью-Йорка, в аэропорту меня окликнул давний знакомец. Он знал меня, среди прочего, и как обозревателя газеты "Век" (неплохая была газета, выходила десять лет, а в начале "нулевых" сгинула без следа). "Так ты из Америки? Выборы, что ли, освещал?" Я чуть не спросил: "Какие выборы?", хотя тут же понял, что вопрос был о президентских выборах, на которых три дня назад победил Билл Клинтон.
Моя тупость объяснялась просто: свой нью-йоркский месяц мы с женой провели хоть и в Америке, но не в Америке предвыборных страстей и прочей повседневности, а главным образом в её виртуальном анклаве под названием Русская Америка. И речь не о недавно сложившейся энергичной общине новых эмигрантов, а о землячестве беглецов от коммунизма прежних десятилетий и их потомках. Вспоминаю это как большую удачу.
Её могло не быть, не проживи мы весь свой нью-йоркский месяц в одной из гостевых комнат Синода Русской Православной Церкви Заграницей (РПЦЗ) на углу Парк-Авеню и 93-й улицы. Устроить это сумел для нас Володя Русак, о нём я рассказывал в прошлой передаче.
Что же до эмиграции нового призыва, у нас с ней был всего один контакт. Мы сразу решили, что знакомство с Нью-Йорком надо начать с Бродвея, доехали на метро до станции "23-я Стрит" на углу Бродвея и Пятой Авеню у знаменитого небоскрёба "Утюг" и первым, кто нам там встретился, был бодро шагавший по своим делам Саша Журбин, ныне знаменитый композитор, а ещё наш земляк, он тоже родом из Ташкента. Взаимному изумлению не было предела. Удивительно: хотя население Земли исчисляется миллиардами, на моей памяти несколько таких случаев, слышал о подобном и от других. Конечно, мы побывали у Журбиных, Саши с Ирой, в гостях, они жили на 83-й стрит близ Центрального парка. Мы не углубились в это новое сообщество лишь потому, что тогда ещё не наступила эра мобильных телефонов.
Пожилая дама в фойе Синода, отвечавшая в том числе на звонки, с запозданием на два дня сказала мне: "Ой, забыла! Вы Александр Борисович? Вот вам просили передать, я записала". Оказалось, Журбин звал нас поехать вместе к Петру Вайлю, будет интересная компания, не пожалеете. Но вчера. С Петром мы всё же познакомились – правда, только через 10 лет, в Праге.
Общения с "настоящими" американцами у нас было совсем мало
Платить за проживание в Синоде не полагалось. Мало того, нам сразу было сказано: трижды в день просим к столу. Мы, конечно, завтракали по утрам, но не обедали. И не от застенчивости. Погружение в интереснейший город не позволяло разбивать светлое время суток надвое, его оставалось бы слишком мало. Погружение наше было сугубо туристическим: оно подчинялось печатным путеводителям и сезонным распродажам, общения с "настоящими" американцами у нас было совсем мало. И уж точно не с теми, с кем хотелось бы обсудить американские выборы. Почти всё остававшееся от музеев и прогулок время мы посвятили всё той же Русской Америке.
Данное словосочетание – не только скромная реальность, но, похоже, и невоплотившаяся мечта. Одно из самых явных проявлений этой мечты – роман Владимира Набокова "Ада". Он построен на допущении, что наши предки откочевали в XIV веке под натиском Золотой Орды через Сибирь и Берингов пролив в Новый Свет, чтобы создать там, вместе с англосаксами и французами, прекрасную Амероссию (она же Эстотия, от слова "estate" – поместье, усадьба), в то время как на месте Руси возникло отгороженное от остального мира "золотым занавесом", закрытое для посещений государство "Содружество Советующих Республик… независимый ад от Балтийского и Черного морей до Тихого океана" ("Правда, – великодушно добавляет Набоков, – некоторые имена тамошней карты, например Алтын-Таг, завораживали").
Амероссия – страна столь же сладостная, как ее топонимика: Ладога, Ладора, Луга, Лугано, Калугано, Калуга, Тула, Тулуза, Юконск, Ардис и так далее
Амероссия – страна столь же сладостная, как её топонимика: Ладога, Ладора, Луга, Лугано, Калугано, Калуга, Тула, Тулуза, Юконск, Ардис и так далее. Там говорят на трех языках, а очарование дворянских гнезд где-нибудь над Ижорой или Оредежью, наложилось, как при двойной экспозиции, на краснокленовую Новую Англию с Квебеком. Этот художественный императив не случаен: синтез трех самых прекрасных (с точки зрения Набокова) культур на свете, раз уж в нем отказала история, достижим средствами искусства.
Амероссия вполне могла состояться и в жизни – например, если бы сорокалетнего красавца-камергера Николая Петровича Резанова не убило лошадиным копытом весной 1807 года под Красноярском. Камергер спешил в Петербург не только и не столько за дозволением жениться на дочке коменданта испанской крепости Сан-Франциско. Об их любовной истории есть даже опера "Юнона" и "Авось" (имена двух резановских кораблей), хотя гораздо интереснее то, чему не посвящают опер: Резанов вез Александру I планы утверждения России на благодатном и тогда еще никем формально не занятом тихоокеанском побережье Америки от Ново-Архангельска на севере до испанских владений в Калифорнии на юге. Но план обычно способен провести в жизнь лишь тот, кто его придумал. Никто не подхватил идею после смерти автора идеи. А это означает, положа руку на сердце, что она не была актуальна для и без того огромной и достаточно малолюдной в то время России.
Почти все, с кем мы здесь преломляли хлебы, тоже оказались беглецами либо детьми беглецов от него же
Реальная же Русская Америка начиналась для нас каждый день прямо с утра. Массивное здание Синода (пять этажей, не считая подвального) вмещает два храма – Знаменский собор и церковь Сергия Радонежского, покои духовенства, канцелярию, актовый зал, библиотеку, подсобные службы и т.д. Богослужения были удивительно душевными. Окрестная паства была малочисленна и после заутрени кто-то не шёл сразу домой, а спускался к столу в обширной кухне, утром и вечером заменявшей трапезную. Общение, а порой ещё и за ужином, на этой кухне с обитателями и завсегдатаями Синода, воскрешало в памяти "Дом в Пасси", написанную в 30-е годы повесть Бориса Зайцева. Ни один конкретный персонаж из повести, даже священник отец Мельхиседек, не имел здесь двойника, но типологическое сходство было поразительным. Описанная Зайцевым парижская меблирашка переросла под его пером в Ноев ковчег беглецов от большевистского Потопа, но и почти все, с кем мы здесь преломляли хлебы, тоже оказались беглецами либо детьми беглецов от него же. Два старика были бывшими "остовцами" – восточными рабочими в Германии военного времени, а затем "дипийцами" (перемещёнными лицами). Другие – люди разного возраста – родились в Кашгарии, Шанхае, Бизерте, Праге, на филиппинском острове Тубабао. Бывшая парижанка не переставала жалеть, что переехала в Америку, а назад возвращаться поздно и некуда. Жизнь – мастерица сюжетов. Подумать только, к каким хитросплетениям ей пришлось прибегнуть, чтобы (всего два примера) привести сюда беглеца от Пиночета чилийца (настоящего) Володю из Сантьяго, сумевшего тут изрядно обрусеть, и узбечку Любу из Самарканда, обратив её в православие (в пост эта мастерица пекла пирожки, которые все сперва в ужасе принимали за мясные, а они были с тунцом). И почти все разговоры были о России, хотя две трети собеседников никогда там не были.
Когда-то Антоний был писарем у Врангеля, искателем приключений во Франции 20-х годов и даже якобы изобрел систему выигрыша в рулетку
В Знаменском соборе Синода – знамена полков Добровольческой армии, в том числе прославленного Дроздовского, последние ветераны которого были тогда еще живы. В Джорданвильском монастыре я видел столетнего монаха Антония (его вековую годовщину торжественно отмечал весь монастырь; пришло поздравление и от президента США – в Америке так положено). Когда-то Антоний был писарем у Врангеля, искателем приключений во Франции 20-х годов и даже якобы изобрел систему выигрыша в рулетку – как вдруг, на гребне успеха и легких денег, оставив француженку-невесту, принял монашеский постриг, и впоследствии стал одним из основателей Джорданвильской обители. Говорили, что старец Антоний бодр умом, читает книги, а то, что он называет заползающих в его келью тараканов "пчелками", говорит лишь о полноте его примирения с миром. Какое-то время назад он даже написал воспоминания о своей жизни, да вот беда, их то ли зачитал кто-то, то ли выкрал – в надежде узнать тайну рулетки.
В старческом доме Толстовского Фонда в 1992 году ещё здравствовала Вера Константиновна Романова, дочь великого князя Константина Константиновича, президента Академии Наук и "царственного поэта", известного под инициалами К.Р. Она, как и монах Антоний, были живым доказательством относительной краткости большевистского периода российской истории. Краткости не только по историческим меркам. Советская власть началась при них и при них же кончилась. Вера Константиновна умерла уже в XXI веке.
Знаменитую Толстовскую ферму, Русский центр "Отрада" в Спринг-Вэлли и мемориальное кладбище в Ново-Дивееве мы увидели благодаря душевной щедрости Петра Николаевича Будзиловича, тогдашнего президента "Конгресса русских американцев". В один из дней он заехал в Синод по какому-то делу и после недолгого разговора с нами убедился, что нам не нужны грин-карты, что мы приехали знакомиться с Америкой, в первую очередь с Русской Америкой. Он и повозил нас по этим местам.
Отдельной удачей считаю наше знакомство с Олегом Михайловичем Родзянко, внуком Михаила Владимировича Родзянко, одного из роковых людей Февраля 1917-го, по общему мнению больше всех виновного, наряду с Гучковым, в падении монархии. Но, как сказал классик, внук за деда не отвечает. В данном случае Родзянко-внук пытается доискаться до истины, какой бы она ни была. Эти поиски увенчались переизданием книги "Крушение империи", написанной Родзянко-дедом почти по горячим следам случившегося – но не просто переизданием, а с теми вставками, что записывала с его слов на протяжении ряда лет его невестка Елизавета Фёдоровна Родзянко. Её собственный вывод таков: "Русская революция была попущением Божиим, а может быть и была в Плане Высшего Промысла Божия. Быть может, всё происходило, чтобы пробудить духовные силы в России, да и не только в России, но и во всём человечестве". Может быть и так, но до чего же извилист этот путь!
Олег Михайлович подарил нам эту книгу, прочёл я её уже в Москве. Вставки, о которых речь, в книге не выделены и поэтому не особо опознаются, но и опознанные лишь меняют оттенки, не меняя сути. И сам председатель Государственной Думы, и его конфидент-невестка лишний раз подтвердили, что революция – это когда случается, казалось бы, исключенное и не происходит, казалось бы, предрешенное.
Книга "Крушение империи" снабжена указателем имен, но Бубликова в нем нет!
Несколько лет спустя, делая на Радио Свобода цикл передач "Революция 1917 года и Гражданская война в России", я вдруг увидел мелкую, но абсолютно роковую ошибку именно Михаила Родзянко. В суете поспешной рассылки во властные структуры думских комиссаров он в качестве такового отправил в Министерство путей сообщения почти безвестного депутата Госдумы Александра Бубликова. Утром 28 февраля 1917 года с отрядом из нескольких своих знакомых и набранных на улице дезертиров Бубликов фактически захватил МПС, отстранив руководство министерством, и использовал телеграф железной дороги для рассылки всем начальникам станций страны телеграммы, что власть в России перешла к Государственной Думе. Газеты на местах тут же вышли с соответствующими заголовками. За три дня до отречения Николая! Далее Бубликов, как комиссар МПС, не пропустил в Петроград эшелон лояльного монарху генерала Иванова, а выехавший из Ставки в Царское Cело поезд царя был на станции Дно развёрнут в Псков. Бубликов нашел и способ быстро отправить в Псков делегацию Думы, направлявшуюся принуждать императора отречься от престола. Он же предельно быстро доставил в столицу и сомнительный акт об отречении, адресованный почему-то "Начальнику Штаба" и подписанный карандашом. Ну, а далее Бубликов, не дожидаясь большевиков, в сентябре 1917 года выехал во Францию и вскоре исчез с радаров истории. Книга "Крушение империи" снабжена указателем имён, но Бубликова в нем нет!
Мы побывали в гостях у Олега Михайловича Родзянко в городке Вэлли Коттедж к северу от Нью-Йорка, у чудного лесного озера Роклэнд. Вместе с женой Татьяной Алексеевной (урожденной Лопухиной) они владели маленьким издательством, причем весь цикл рождения книжного тиража, от фотонабора до переплёта, протекал прямо у них дома, в обширном подвале, с гордостью нам показанном. Здесь родилось и упомянутое "Крушение империи", здесь печатались книги для Джорданвильского монастыря, например, "Свидетельство обвинения" Владимира Русака (книга о гонениях большевиков на православие).
Сестра Татьяны Алексеевны, Елена Алексеевна Слободская, вдова священника – была трижды беженкой от большевизма. За обедом у Родзянко она рассказывала об этом сама. Первый раз заграничные паспорта для членов её семьи жившая в Эстонии родня приобрела в 1935 году через советскую систему "Торгсин" ("Торговля с иностранцами"). Эти паспорта давали право на выезд из СССР с отказом от гражданства. Каждый выезжающий мог даже вывезти некоторый багаж. Загранпаспорт стоил пятьсот рублей золотом. Покинув Тверь, тогда уже Калинин, её семья поселились в Таллине. В июне 1940-го Советы водворились в Эстонии и паспортов больше не продавали. Во время немецкой оккупации Таллина, воспользовавшись символическим немецким родством по какой-то из боковых линий, семейство в 1943 году переселилось в Лейпциг – но лишь для того, чтобы вскоре влиться в ряды строителей социализма в ГДР. Окончательно унести ноги от этого "изма" им удалось ещё через 12 лет, перейдя из Восточного Берлина в Западный.
Меня долго затем одолевали легкие сомнения: почему я нигде больше не слышал и не читал об этой торговле паспортами? Одолевали, пока мне не попались работы историка Елены Осокиной, я уже ссылался на них. И все подтвердилось. В 1932 году Наркомат финансов вошел в Совнарком с таким предложением: "В СССР имеется значительная группа лиц, совершенно ненужных для страны и желающих эмигрировать за границу к родственникам. Поскольку последние берут на себя расходы по их переезду, такая эмиграция могла бы стать для нас источником валютных поступлений". Постановление о валютной эмиграции вышло в октябре 1932 года "Торгсин" принимал валютные переводы, а "Интурист" устраивал выезд. Выездные паспорта оформлялись в облегченном порядке. Паспорт стоил для "трудового элемента" 500 золотых рублей, а для "нетрудового" (духовенство, частники) – 1000, для стариков и детей – 275. Число разрешений на выезд из СССР сразу стало расти. Если в 1932 из 478 человек, подавших заявления, паспорта получили 259, то в 1933-м было удовлетворено 804 заявки из 1249.
Хотя Синод, орган управления Зарубежной церкви находился в Нью-Йорке, кафедра её первоиерарха митрополита Виталия (Устинова) была в Монреале, поскольку он возглавлял как архиепископ, в первую очередь, Канадскую епархию. Бывает, что чёткий образ человека может создать даже мимолетный контакт с ним. Митрополита Виталия я видел, можно сказать, мельком, но каким-то образом ощутил: этот знаменитый своей твердокаменностью человек душевно добр. При нас он приезжал в Нью-Йорк дважды.
Я почти столкнулся с ним в коридоре в один из первых дней нашего гостевания в Синоде. Пока я (долю секунды!) колебался, уместно ли подойти под благословение самого митрополита, он ткнул меня жёстким как карандаш пальцем почти в солнечное сплетение и спросил: "Кто таков?" Я назвался. "Откуда?" – "Из Москвы". – "Небось, зацепиться мечтаешь в Америке?" – "Ничуть. Обратный билет в кармане". – "Это хорошо. А то больно много стало желающих. Кто-то же должен Россию поднимать". И благословил.
Виталий не улыбался, но во время нашего краткого диалога я видел в его глазах чудную смешинку, которая и сейчас у меня перед глазами. В следующий раз он приехал по случаю дня ангела епископа Манхэттенского Илариона 3 ноября. За накрытыми столами собрались лица духовные и светские, включая временных жителей Синода вроде нас. Среди гостей был певец из Москвы (оперный или церковный, сказать не берусь). "Спой мою любимую", – попросил владыка Виталий, и москвич потрясающе исполнил "Было двенадцать разбойников, был Кудеяр-атаман". Исполнил в том варианте, который кончается словами: "Так в Соловках нам рассказывал сам Кудеяр – Питирим!" У кого-то из святых отцов даже потекли слезы. Я спросил Виталия, можно ли сфотографировать застолье, и опять увидел ту же смешинку: "Не для “Крокодила”? Нет? Тогда ладно, снимай!"
Я храню глубокое уважение к его памяти. Этот тип непреклонной личности, хорошо известный в истории (яркий пример – протопоп Аввакум), совершенно необходим для поддержания мира в равновесии.
Сколько-то лет спустя я чистил – как всегда, тщетно – свою библиотеку. Листаю путеводитель Фроммера "Нью-Йорк за 70 долларов в день" и уже хочу приобщить его к книгам, которые больше не понадобятся, как вдруг из него выпадают два билетика на смотровую площадку одной из башен-близнецов Всемирного Торгового Центра, разрушенных в 2001 году.
Да, мы были там, но сперва полюбовались Нью-Йорком с другой площадки, со 102-го этажа Эмпайр-Стейт-Билдинг. Отсюда взгляду во всех четырех направлениях открываются толпы небоскрёбов, полунебоскрёбов, четверть-небоскребов. Они наверняка много говорят ньюйоркцу, но мало приезжему. Местный житель опознает какие-то дома, церкви, школы, кафе, шепчет спутнице: "А помнишь…". Я больше любовался двумя реками, обнимающими Манхэттен, мостами, неведомым кладбищем, Центральным парком, островом Рузвельта. Мы искали и не нашли Синод, читали забавные разноязыкие надписи карандашом на внутренней стене. Тогда на ней висели таксофоны, я звонил в Ташкент и в ходе разговора механический голос время от времени просил добавить монету, а когда мои монеты иссякли, таксофон довольно долго терпел мой, как я решил, уже дармовой разговор. Но стоило повесить трубку, грянул звонок, явно адресованный мне. Выяснилось: я задолжал шесть (например) долларов. "Если у вас сейчас нет этой суммы в монетах, приготовьте её, наберите номер (такой-то) в любом таксофоне, продиктуйте телефон, по которому вы звонили, дождитесь сигнала и опустите деньги в монетоприёмник. Спасибо". Вечером, наменяв монеты, я расплатился. Сегодня это звучит как вести из другой эпохи, хотя прошло всего 30 лет.
На 110-м этаже Южной башни Всемирного Торгового Центра мы побывали уже ближе к отъезду. Вид оттуда мне понравился больше: многое было уже знакомо и легко опознавалось – Canal Street и 14-я Стрит, где было сделано столько покупок, "Чайна-таун", Сохо, Little Italy. А ещё Ист-Ривер с Бруклинским мостом, Бэттери-парк, готическая церковь Святой Троицы, Уолл-стрит, устье Гудзона. И, конечно, остров Либерти со статуей Свободы на удивительном 11-угольном стилобате.
Совсем не слышать о президентской предвыборной кампании мы, конечно, не могли. Слышали, но по касательной, хотя я читал всё, что писала об этом газета "Новое русское слово". Соперниками были демократ Билл Клинтон, республиканец Джордж Буш-старший и независимый миллионер Росс Перо. Газета цитировала слова последнего: "Многие проводят жизнь в погоне за деньгами только чтобы стать богатенькими обитателями кладбища". То есть богатство не должно быть самоцелью, гнаться надо за чем-то другим, золотые слова. Обычно независимые кандидаты набирают крошечное число голосов. Росс Перо набрал неслыханно много: почти 14%, отняв их, как уверяют, у Буша и тем подарив победу Клинтону.
В те дни был и другой информационный повод: 12 октября исполнилось 500 лет открытия Америки Колумбом. Эту годовщину из политкорректности назвали "праздником встречи двух культур" и отмечали чуть приглушённо. Тем не менее, папа Иоанн-Павел II торжественно посетил Доминиканскую республику, место первой высадки Колумба, и заодно реабилитировал Галилея, в Нью-Йорке прошёл праздничный карнавал. Володя Соколов, тогдашний главный редактор газеты "Век", был удивлён, почему я не хочу высказаться на такую роскошную тему. Я развёл руками: "Не хочу вымучивать. Могу написать про Русскую Америку". "Напиши, почему нет, – сказал он – только не сейчас, попозже". Я и отложил это в долгий, на полгода с лишним, ящик.
Но к тому времени у газеты "Век" уже был новый главный редактор, Александр Германович Колодный, человек из спортивной журналистики, мою тему он счёл "отдающей нафталином". У меня был готов ещё очерк о Нью-Йоркской публичной библиотеке – заведении просто потрясающем, но я даже не стал его предлагать, а потом он затерялся в дебрях моих жёстких и мягких дисков. Горячо советую всякому посетителю Нью-Йорка побывать в этой библиотеке. Будем надеяться, порядки в ней не изменились. Никаких читательских билетов, заходи любой желающий. Не пустят голого по пояс (в майке на лямках пустят) и босого. Я видел (и обонял) в зале явного бомжа – что поделаешь, имеет право, хотя ясно, что пришёл погреться, на дворе конец октября. Книги доставляют быстро. Я вспомнил, что в Москве, в Исторической библиотеке как-то наткнулся на досадные пропуски в комплекте пражского русскоязычного журнала "Центральная Европа" за 1927 год, заглянул здесь в каталог – все номера на месте как миленькие. Знаток вопроса позже заверил меня, что таких примеров не сотни, а тысячи.
Я поискал что-то достойное перевода и как-то сама пришла в руки книга Алекса Шуматова Russian Blood ("Русская кровь"), настоящая сага о предках и ветвистой родне автора – адмиралах, политиках, путешественниках, учёных, художниках, крайне живо написанная. Перескажу по памяти маленький отрывок. В 1926 году редакция журнала "Нью-Йоркер" послала говорившего по-русски репортёра вангар на Лонг-Айленде, где на деньги Рахманинова строился загадочный аэроплан (это был первый цельнометаллический двухмоторный S-29 Сикорского, а руководил работой родной дед рассказчика). Неслышно войдя в ангар и услышав голоса механиков, журналист решил, что сходит с ума. "Граф, передайте, пожалуйста, ключ семь на девять" – доносилось со стапелей. – "Прошу вас, барон". – "А что делать, ваша светлость, с этой чёртовой червячной передачей?"
Я не успел купить книгу в Нью-Йорке, уже из Москвы просил об этом знакомого во Флориде, получил чуть ли не через год, отдал в солидное издательство на прочтение, там внутренний рецензент книгу потерял. Издательства "Астра", выпустившего "Преданное сердце" (я об этом рассказывал в предыдущей передаче), больше не было: милая Валентина Николаевна Филиппова умерла от остановки сердца в сорок лет.
В 93-м году я расстался с газетой "Век", переключившись на парижскую "Русскую мысль", решил не возвращаться к переводам, писать только своё. Но из сентиментального чувства продолжаю жалеть, что не перевёл и не издал Шуматова. Ведь он рассказывает, среди прочего, о своём дяде Андрее Авинове, энтомологе и ботанике, про его экспедицию 1912 года "из Кашмира через княжества Ладак, Лахул, Кара-Корум и Китайский Туркестан в Фергану", про открытую им на Памире редчайшую бабочку "Аполлон Автократор". Уж не прототип ли он Константина Годунова-Чердынцева из набоковского "Дара"?
Сейчас прочёл в англоязычной Википедии, что Дональд Трамп однажды назвал Шуматова "величайшим писателем Америки". Дорогой неведомый издатель, вынеси эти слова крупно на обложку, и книгу расхватают!
