Можно ли излечить от физических и душевных ран всех детей и подростков, переживших войну, не только в Украине, но по всему миру? Остается ли присутствие детей на войне страшной нормой во многих странах и частях света?
Исполнительный директор Детского фонда ООН (ЮНИСЕФ) Кэтрин Рассел недавно заявила, что по ее данным, как минимум 501 ребенок был убит в Украине с февраля 2022 года, с начала войны. Она подчеркнула, что реальное количество погибших детей может быть много выше, так как ЮНИСЕФ говорит лишь о подтвержденных и удостоверенных детских смертях. Также, по словам Рассел, около тысячи украинских детей были ранены или получили увечья и травмы. "А есть ведь еще и невидимые душевные раны, которые могут остаться с ребенком на всю жизнь", – добавила глава ЮНИСЕФ.
Еще до начала российского вторжения в Украину международным правозащитникам и активистам удалось идентифицировать не менее 40 детей, которые были вовлечены в конфликт вооруженными группировками так называемых "ДНР" и "ЛНР" с 2014 года, с самого начала боевых действий в Донбассе. Детей все еще используют как солдат в дюжине даже правительственных армий мира, хотя разными дополнениями к Женевским конвенциям это прямо запрещено. И конечно, их также принимают в разные не имеющие никакого статуса вооруженные группировки и банды, из-за чего подсчитать даже приблизительное их количество невозможно. Есть данные ЮНИСЕФ, что сейчас на планете не менее 300 тысяч несовершеннолетних так или иначе носят оружие, причём треть из них – девочки, которых используют еще и как сексуальных рабынь.
Говорят, что самая первая жертва ребенка-солдата – само его детство. Особенно практика использования детей на войне распространена, десятилетиями, во всевозможных войнах и конфликтах в африканских странах. Многие правозащитники и журналисты постоянно говорят о детях-солдатах как о "наиболее ужасной болезни Африки".
Увы, но дети участвовали в боевых действиях с древности. Оруженосцы и пажи, барабанщики и "пороховые обезьянки", кантонисты и так далее. Во Вторую мировую войну, особенно в конце ее, в нацистской Германии в частях фольксштурма служили десятки тысяч подростков и совсем детей. То же самое можно сказать и про Советский Союз – советская, а теперь и российская пропаганда без конца рассказывала и рассказывает про разных "сыновей полка" и "пионеров-героев", малолетних партизан и подпольщиков и так далее, умалчивая о том, что в подавляющем большинстве случаев война для них была вовсе не добровольной.
Это все история, но в наши дни, в XXI веке, все выглядит, наверное, еще хуже. При этом в соответствии с одним из пунктов Римского статута Международного уголовного суда набор или вербовка детей в возрасте до пятнадцати лет в состав национальных вооруженных сил или их использование в боевых действиях являются военным преступлением. Также ООН постоянно напоминает, что дети, которых принудили к совершению даже самых зверских преступлений, не должны нести ответственность в той же мере, что и взрослые.
А преступления их могут быть действительно ужасны. Вот фрагмент из соответствующей статьи в "Википедии" (он касается только лишь Африки):
"Во время гражданской войны в Сьерра-Леоне только в столице Фритауне около 8 тысяч человек были изувечены бандой детей-солдат, известной как "Вестсайдские мальчики". В 2008 году в Демократической Республике Конго более половины личного состава всех военных формирований были несовершеннолетними. В Уганде почти 70 процентов боевиков так называемой "Армии сопротивления Господа" составляют дети и подростки, некоторым из них всего по восемь лет. В рядах сомалийских правительственных войск количество детей достигает 20 процентов. В противостоящей ей группировке "Аш-Шабааб" доля несовершеннолетних составляет 80 процентов".
Наш сегодняшний собеседник знаком со всем сказанным не понаслышке. О детях-солдатах на войне в интервью Радио Свобода рассказывает живущий в западноафриканском государстве Сенегал военный аналитик, африканист, офицер в отставке Сергей Елединов:
– Вы недавно побывали на очередной конференции, на этот раз в Республике Конго, посвященной разным аспектам страданий детей и подростков во время вооруженных конфликтов. И какие темы там затрагивались? Не было ли это очередным пустым мероприятием, где разными взрослыми людьми произносится много умных речей, но после окончания которого ничего не меняется?
– Да, темы затрагивались, как обычно, общие: "выразить озабоченность", "обратить пристальное внимание", "принять незамедлительные меры" и так далее. Приводились страшные факты, рассказывалось о том, как это все ужасно. Давались правильные советы: как проводить детские праздники, искать таланты, следить за здоровьем, прикладывать усилия к реинтеграции таких детей в общество. Было очень много цифр, статистических данных и красивой инфографики. Словом, все прошло по отработанной схеме.
Присутствовали, конечно, и люди по-настоящему неравнодушные, которые что-то всерьез пытаются делать – и у которых очень мало реальных возможностей, они как-то не очень вписывались в общий настрой. Так что да, это было очередное пустое мероприятие, это абсолютно справедливо. Потому что, даже с учетом потенциала всех этих организаций во главе с ООН, никто не в состоянии предложить хоть какую-то действительно работающую схему. А может, не хочет. Обычный итог всех таких конференций – в ближайшее время в какой-то очередной лагерь беженцев и перемещенных лиц будут приезжать холеные упитанные дяди и тети на дорогих автомобилях, дарить игрушки и мячики, фотографироваться с пострадавшими, а потом что-то рисовать в своих компьютерах и планшетах. Чего в Конго не прозвучало на самом деле – что дети часть общества, и если всё общество больно, то невозможно вылечить только детей. Если страдают и взрослые, то дети однозначно страдают вместе с ними.
– Африка – континент, который десятилетиями терзают войны и конфликты. Иногда там их одновременно идут десятки. Вообще хоть в каких-то государствах там кто-то когда-то занимался проблемами детей-солдат, детей, пострадавших от боевых действий, так или иначе? Или, кроме разных правозащитников, международных НКО, там никто этого не делал? А они, да, обычно мало что могут изменить, лишь помочь небольшому числу пострадавших.
– Все же любая, даже маленькая помощь очень важна. Потому что в эти лагеря доставляется продовольствие, медикаменты, прибывают какие-то мобильные бригады врачей, каких-то отдельных детей оперируют, производя даже и сложные медицинские операции. Есть программы, пусть и ограниченные, спасения сирот, распределения их в детские дома. Но, конечно, это все общую проблему не решает. На уровне целых стран – на моей памяти была одна такая программа, причем не совсем официальная, в Руанде. А так, пожалуй, ничего нет, проблема тут обычно переложена на простых людей, общину, общество: "Это ваши дети, вы ими и занимайтесь". В постконфликтных, а тем более в конфликтных государствах у властей, как они полагают, слишком много других приоритетных проблем. Людей надо накормить, расселить, дать им работу, обеспечить им доступ к воде и электричеству. Дети остаются в только в области внимания и ответственности своих родителей и родственников. Кстати, родственники и родители – для Африки это весьма широкое понятие. Это не только семья, это весь род, вся деревня, община.
– Дети всегда самая уязвимая категория населения, они часто первыми погибают под пулями, от голода, от насилия. А те, кто выживают, остаются с навсегда изломанной, исковерканной психикой. Мне очень хочется услышать о ваших личных впечатлениях – вы же сами бывали в лагерях беженцев, видели последствия того, как война влияет, опять-таки даже косвенно, на детей и на подростков?
Самое трагическое, что я видел в жизни, – как в Сьерра-Леоне в 2006 году дети без ног пытались играть в футбол
– И видел, и бывал, и это неизгладимое ужасное впечатление. Дети всегда остаются детьми, они так устроены, они хотят играть и бегать. Наверное, самое трагическое, что я видел в жизни, – как в Сьерра-Леоне в 2006 году дети без ног пытались играть в футбол, на костылях. Играли они по-настоящему, с куражом. Что отличает таких детей от обычных мирных, домашних детей – это взгляд. У них у всех был взгляд взрослого бывалого человека. Какие-то такие маленькие старички.
Еще в Демократической Республике Конго, в Северном Киву, я видел детей-солдат, которые уже, в общем-то, вроде как наполовину вернулись к невоенной жизни, но все еще ходили с оружием, это были настоящие маленькие солдаты. Именно такие, какими мы их представляем, какими видим взрослых солдат на войне: с автоматами, с разгрузками, ужасные маленькие мужички. Они по-взрослому сидели, как-то курили сигареты по привычке, в кулачок, чтобы не было отсвета, уверенно чистили оружие. Но детское им было тоже не чуждо, они также играли в футбол, в салочки.
Там произошел один очень показательный инцидент. В лагерь этой разоружающейся группировки допустили журналистов и сотрудников НКО, но им было запрещено выходить из автомашин. И одна из журналисток захотела сделать хороший снимок именно детей-солдат и высунула из машины руку с фотоаппаратом. Тут же к ней подскочил один мальчишка, который очень уверенно ударил ее по руке боевой палкой-дубинкой и фотоаппарат вырвал. Потом к автомашинам подошел один из их командиров и сказал: "Дети были проинструктированы, чтобы людей внутри машин не трогать, это чужая территория. А вот рука с фотоаппаратом – уже на его территории, и он его забрал". По праву сильного, по праву "человека с ружьем". Пусть и маленького…
– Это все ужасно слышать. Обычно такие лагеря беженцев в Африке, места, где собирают этих бывших малолетних бойцов вооруженных группировок, они находятся под реальным контролем властей и гуманитарных организаций? Или все это фикция и там всегда правит организованная преступность или их же бывшие командиры, и внимание их по-прежнему сфокусировано, в том числе, и на детях?
– Лагерь всегда все равно живет жизнью лагеря. И возможности ни у властей, ни у каких-то организаций наладить там какую-то человеческую жизнь нет. Лагерь беженцев и перемещенных лиц существует всегда вне "нормальных" рамок, там люди не живут, а выживают, кто как может. Я бы, конечно, не утверждал, что все лагеря прямо вот находятся во власти организованной преступности. Она там, конечно, есть, и естественно, бандиты используют детей в своей нелегальной деятельности: это и воровство, и грабежи, и работорговля, и продажа наркотиков, и проституция, что угодно. Дети в таких лагерях гораздо менее защищены, они легкая цель. Пожалуй, наиболее легкая.
– В тех африканских странах, где вы бывали и которые вы знаете, детский труд, часто совершенно принудительный, рабский, – это обычная вещь? Такое особо не прячут?
– Я и это видел во многих странах. Дети живут в обществе и жизнью общества, и если общество оказалось на грани выживания, то дети выживают вместе с ним. Обычно большое количество сыновей и дочерей в африканских семьях – это не от любви к детям и не от отсутствия контрацептивов. Это своеобразная страховка на старость, форма пенсионного обеспечения для родителей, дополнительные рабочие руки в семье, потому что семья – это хозяйственная единица. И дети задействуются во всех работах, в которых задействована семья: мальчики в поле с папой, девочки шуршат по дому вместе с мамой. Детский труд не всегда тут абсолютно принудительный, он, скорее, вынужденный, необходимый, чтобы выжить. Ходят ли эти дети в школу? Иногда ходят, если им это позволяет общий деловой уклад семьи. Увы, но этот семейный уклад важнее школы. Потому что в их мире без школы можно выжить, а без выращенного риса и подоенной коровы – нет.
В их мире без школы можно выжить, а без выращенного риса и подоенной коровы – нет
Другая форма детского труда – это всякие работы на приисках и рудниках, плантациях кофе или арахиса. Это да, рабский труд, сопряженный с риском для здоровья и жизни, но такой же принудительно-вынужденный, ничем для них не отличающийся от домашнего труда. Их логика проста: родители могут сразу получить какую-то сумму денег от вербовщиков, забирающих у них детей, которая пойдет на поддержку остальной семьи, а конкретно у этого ребенка с точки зрения его статуса, появляется возможность шагнуть в "социальный лифт", хоть какой-то шанс, может быть, вырваться из замкнутого круга крайней нищеты и бесправия. Как на это смотрят общество, власти? Детский труд, конечно, практически везде формально запрещен, но беда в том, что он по-прежнему востребован на рынке, на него есть спрос. А ужесточение отношения к детскому труду обычно лишь повышает на практике коррупционную составляющую – и снижает еще больше эффективность этого труда. Ребенок не будет избавлен от труда – он просто получит за него еще меньше денег, потому что еще большая часть их уйдет на взятки его работодателя чиновникам и полицейским, чтобы они в нужный момент закрыли глаза.
– А где вы конкретно такое наблюдали? В Сенегале, в других странах Африки?
– Почти везде. В Сенегале или Мали работают дети, привезенные из Буркина-Фасо или Гвинеи. В Буркина-Фасо оказываются дети из Нигера. И так далее. Это местный бизнес. Если такой рабский труд исчезнет, как случилось уже давно в нынешних развитых странах мира, в США, Великобритании или Франции, произойдет это, буду реалистом, не по каким-то нравственным соображениям и моральным причинам, а просто когда он перестанет быть экономически востребованным и эффективным.
– Давайте вернемся к теме детей-солдат. ЮНИСЕФ напоминает, что их вербовка, обычно насильная, – это вообще худшая из форм использования детского труда. У таких детей-солдат зачастую происходит полный отрыв от реальности, потому что их не учат хотя бы отличать вооруженного противника, например, от мирного жителя. Они подвергаются страшнейшей психологической обработке, их пичкают наркотиками, зомбируют, заставляют смотреть сцены массовых зверств и убивать самим. Превращают в роботов, готовых "ликвидировать" даже свою семью, близких. Дети от взрослых отличаются еще и тем, что даже не осознают часто факт необратимости смерти и не испытывают психического потрясения от убийства человека. Можно ли таких детей потом вернуть хоть к какой-то нормальной жизни?
– По моим данным, принудительная вербовка – это не такое уж сильно распространенное явление. Когда таких детей-солдат сильно не хватает, тогда их, да, принудительно вербуют, очень часто даже и по договоренности с родителями, или просто воруют, отлавливают и привозят в лагеря, где они воспитываются в среде других детей-солдат. Но наиболее частое явление – это когда дети в Африке сами хотят стать солдатами. Там, где идет военный конфликт, экономическая жизнь не прекращается, но она деформируется, меняется полностью система всех координат. Профессия "человека с ружьем" становится гораздо более статусной и гораздо более высокооплачиваемой. Если эти дети нужны, то чаще всего они приходят к тем или иным командирам сами.
Что касается детской психики: война – это уже полный отрыв от нормальной жизни. Для них реальность – это тот или иной местный военный конфликт, который, в общем-то, даже страшнее какой-то "классической", конвенциональной войны. Со своими дикими "нормами", часто совершенно чудовищными, по дозволенности и допустимости всего на свете. Если происходят массовые казни, этнические чистки, зверства, то дети, принимая участие в таком конфликте, естественно, принимают участие и в них, по мере способностей. Мне часто приходилось слышать, как детей-солдат применяли для "зачисток территорий". Почему? Потому что для этих детей это была всего лишь ролевая игра. Они же более любопытные, более наблюдательные, более мотивированные! Могут ли они убивать своих близких? Да – но близких из довоенной жизни! На войне близкие для них отныне – их боевые товарищи. А их цель – это цель их подразделения. Стать героем – значит хорошо выполнить боевую задачу. И для достижения этой цели они переступят через многое. Точнее, переступят через все то, через что переступит их отряд. Или умрут, не став "героями".
– И к тому же их легко прокормить, им не нужно платить денег, они часто никуда не убегут, в отличие от взрослых, если бы те оказались в их положении. Так появляются дети-каратели, дети-шпионы, дети-связные, дети-снайперы, дети-саперы и так далее. Мы с вами как-то говорили о том, что армейская служба в Африке для бедных – это, действительно, часто единственная возможность вырваться из нищеты, единственный социальный лифт. И что человек с оружием в Африке – это всегда символ власти. Получается, что детей с самых ранних лет в африканских странах их родители, их общины приучают так думать? То есть, может быть, беда в том, что во многих африканских обществах это хождение с оружием – просто норма, почетное дело, традиция? Тогда, действительно, уже мало что можно изменить, никогда это не удастся?
– Не совсем так. Служба в армии или в правоохранительных органах – для африканца это почетная и уважаемая профессия, и да, возможно, один из немногих доступных социальных лифтов. Но это не какой-то всеобщий предел мечтаний, отнюдь. И настоящий солдат на государственной службе – это также не символ власти, а символ закона, и это защитник. А вот "человек с ружьем" становится символом власти, когда происходит, например, военный переворот или когда какие-то вооруженные люди устанавливают свою власть в какой-то деревне, в области и власть отдавать не хотят. Вообще какой-то незнакомый человек с оружием – это всегда опасность, это знак беды, это не власть, а насилие. И чтобы уравнять шансы, оружием в африканских странах обзаводятся совсем мирные люди. Так в зонах конфликтов и возникают всякие ополчения, всякие местные "милиции". И, кстати, в такие ополчения вступают и дети, это вынужденная мера.
Незнакомый человек с оружием – это всегда опасность, это знак беды
Если говорить о древних традициях ношения оружия в Африке – такое присуще лишь немногим племенам, народам и этносам, живущим в условиях, сопряженных с вечным большим риском, будь то дикие звери или приграничье, где есть часто всякие разбойники и шайки грабителей. Оружие – их гордость, да, у кого-то часть национального костюма – но это тоже все вынужденное. Но, к сожалению, с ростом нестабильности и расширением любого конфликта оружие вновь появляется даже у тех людей, которые перед этим, в период какой-то относительно мирной жизни, о нем забыли. Например, обычная картина для Южного Судана: какой-то босоногий пастух, в соломенной шляпе, в коротких штанах – и с автоматом. У него обычно за спиной висит тяжелый старый китайский АК-47, он ему сильно мешает, но он без него не сможет выжить. Потому что, если он потеряет свое стадо – это медленная страшная смерть для всей его семьи. И тогда он с автоматом сам превратится в грабителя! Как только этому пастуху не будет угрожать постоянная опасность, его АК-47 благополучно сгниет у него где-то в сарае.
– Так у вас есть удачные примеры, как таких детей-военных потом удавалось вернуть к жизни, во всех смыслах?
– Удачные примеры я встречал лично. Опять-таки в Сьерра-Леоне, после гражданской войны, мы общались с артелью местных рыбаков, где были и бывшие мятежники, в том числе и бывшие дети-солдаты. Хорошие, трудолюбивые ребята – но, естественно, со своей "спецификой". Им помогли, их община, друзья и родственники, реинтегрироваться. И самое главное, они сами хотели возвращения в мирную жизнь. Но опять-таки их реакция на какие-то обыденные вещи сильно отличалась от реакции обычных людей. С ними приходилось постоянно быть очень аккуратными и осторожными.
– Вы недавно вернулись из Судана, где сейчас в самом разгаре гражданская война. Ваши впечатления, в том числе в контексте того, о чем мы говорим?
– Я, по счастью, в Судане был до начала той катастрофы, которая там сейчас началась. Какие могут быть впечатления? Война – это зло, потому что цель человека на войне – убить другого человека. И опять-таки от этого всего страдает прежде всего незащищенная часть населения, прежде всего дети. Как бы цинично это ни звучало, но дети на войне, к сожалению, нужны только как дети-солдаты, больше ни для чего они не годятся. Это формула войны. Если мы будем менять эту формулу, то это уже получится не война. Поэтому всегда, когда начинается война, будут дети – жертвы войны, будут дети, травмированные войной, и всегда будут дети-солдаты. Это, к сожалению, неизбежно.
