"Война не была популярна в Милокке и ее окрестностях. Никто здесь не критиковал тех мужчин, которые ослепляли себя самодельными каплями, чтобы испортить зрение и не попасть в армию... Это считалось проявлением традиционной хитрости. С другой стороны, практически никого из вернувшихся с фронта не прославляли как героя".
Этнолог и культуролог Шарлотта Гауэр, до этого изучавшая быт и нравы итальянских иммигрантов у себя на родине – в США, провела в 1920-е годы несколько лет на Сицилии – главным образом в деревушке Милокка, население которой составляло тогда около двух тысяч человек. Её работа, которая так и называется – "Милокка. Сицилийская деревня", была опубликована в виде книги много лет спустя и стала классическим в своей области исследованием жизни маленькой провинциальной общины – мира людей, которых можно обозначить популярным нынче выражением "глубинный народ".
Чтение наблюдений Гауэр за жизнью сицилийцев почти столетней давности приносит странное чувство узнавания. Многое перекликается, например, с недавним репортажем из сибирского поселка Букачача, хотя, казалось бы, что тут может быть общего? От Сицилии до Забайкалья – многие тысячи километров, культура, история, а особенно климат – всё разное. Тем не менее отношение некоторых обитателей Букачачи к нынешней войне в Украине практически идентично описанному выше подходу жителей Милокки к Первой мировой: "За кого, за что воевать? Они бы для начала наш поселок в порядок привели, а потом земли присоединяли".
Гауэр жила в Италии в бурные времена: там победили фашисты, которые быстро покончили с политической оппозицией и гражданскими свободами, существовавшими при "прогнившей" либеральной власти. На Сицилии режим Бенито Муссолини развернул кампанию борьбы против мафии, причем доставалось и виноватым, и невиновным. Гауэр наблюдала за тем, как нагрянувший в Милокку полицейский отряд арестовал более сотни местных мужчин по обвинению в связях с мафиози. Американка, научившаяся к тому времени бойко разговаривать не только на "правильном" итальянском, но и на местном диалекте, отметила специфическую реакцию односельчан на происходящее. С одной стороны, никто не осуждал действия центральной власти: мол, дуче всё делает правильно, с преступностью надо бороться. Но как только речь заходила о конкретных арестованных Джованни или Пьетро, возмущение было единодушным: их-то за что?! У нас в деревне никаких мафиози нет и быть не может!
Здесь, возможно, кроется главная особенность того мышления, которое я назвал бы локальным – потому что понятие "глубинный народ" мало говорит о сути этого феномена, зато обросло интеллигентским презрением к "простонародью". Общенациональная власть, как и всё происходящее "далеко" в географическом и социальном смыслах, воспринимается на этом уровне как нечто вроде природного явления: изменить тут ничего нельзя, можно только приспособиться. Иное дело – местная политика. Она, близкая и понятная жителям Милокки, выглядела как битва двух влиятельных семейств, Анджилелла и Чиполла, за должности старосты, почтмейстера и доступ к невеликим местным деньгам. И тут жители делали вполне сознательный выбор, исходя из своих интересов, родственных и дружеских связей, симпатий и антипатий. Зато Муссолини был так далёк и недосягаем, что к нему они обращались с песнями, подобными молитве: "Великий Дуче, премьер Италии, гениальный муж, помоги нам, несчастным, страдающим от бедности сицилийцам, да не обратится в воду кровь в наших венах..."
Среди жителей Милокки газеты, по словам Шарлотты Гауэр, регулярно читали восемь человек, а грамотными были чуть более половины – если считать и тех, кто умел лишь подписаться и прочесть по слогам пару предложений. Радио в этих местах появилось уже после того, как американская исследовательница оттуда уехала. Нынешние локальные люди, как правило, располагают доступом ко всем современным информационным каналам, но на образ мышления это, похоже, никак не влияет. Ведь пропасть между "большим" миром и тем, что окружает локальных людей в их повседневной жизни, остается огромной и выглядит непреодолимой.
Поэтому локальные люди способны высказывать мнения и выражать протест по поводу событий и явлений, которые представляются им близкими, достижимыми и подлежащими исправлению, – как, например, плохая экипировка российских солдат, мобилизованных на войну в Украине. Иное дело сама война, явление далекого "большого" мира. Она воспринимается либо как априори правильная, поскольку инициирована "сверху", а "Путину виднее", либо как ненужная и даже вредная вещь, повлиять на которую, однако, невозможно. Недовольство локальных людей прорывается лишь в частных беседах, как у процитированного выше жителя Букачачи или у соседа Гауэр в Милокке. Этот человек сказал ей, поучаствовав в 1927 году в выборах, превращенных фашистским правительством в ничего не значащий плебисцит с заранее известным результатом: "Мы проголосуем так, как от нас хотят, но Бог видит, чтó в наших сердцах". Когда американка попросила его уточнить, что он имеет в виду, сицилиец ушел от ответа: безопасность важнее.
Локального человека, однако, нельзя назвать ни трусом, ни глупцом. Трусы и глупцы, так же как герои и гении, есть везде, но ни одну социальную группу как таковую нельзя считать глупой или трусливой, отважной или умной. Было бы столь же неправильно отождествлять локальных людей исключительно с теми, кто не слишком образован и живет в глухой провинции. Речь идет скорее о психологическом типе, который может находиться на каком угодно этаже социальной пирамиды. Интернет-мемом недавно стала цитата из воспоминаний выдающегося математика, профессора МГУ Дмитрия Меньшова: "А потом наступил тысяча девятьсот семнадцатый год. Это был очень памятный год в нашей жизни, в тот год произошло важнейшее событие, повлиявшее на всю нашу дальнейшую жизнь: мы стали заниматься тригонометрическими рядами…" Для локального человека существенно то, чем он занят непосредственно, поэтому черты локальности могут быть присущи и высокообразованному талантливому ученому – для него тригонометрические ряды куда важнее, чем происходившая в это же время революция, которая перевернула Россию.
Недоуменное или растерянное молчание локальных людей интерпретируется властью как знак согласия с ее действиями
Локальный человек, собственно, нормален: для большинства людей куда более естественно заниматься собой, своими делами и своими близкими, чем "хату покинуть, уйти воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать". Впрочем, локальный человек тоже может пойти на войну, но не из идеалистических соображений. Так ещё до начала путинской мобилизации отправились на фронт тысячи россиян из депрессивных регионов: заработать денег, обещанных вербовщиками. Аморально? Да, но мораль локального человека не распространяется на "большой" мир, и уж тем более на самого сильного и опасного представителя этого мира – государство. К нему у локальных людей отношение, состоящее из странной смеси неприязни, почтения, фатализма и хитрости. Надо будет – обманем, надо будет – послужим. Ну а удастся ли в итоге обмануть и чем закончится служба – тут уж как карта ляжет.
В кризисных ситуациях локальность мышления, часто выдаваемую за аполитичность как принцип, очень удобно использовать для демонстрации мнимого общественного единства. Недоуменное или растерянное молчание локальных людей интерпретируется властью как знак согласия с её действиями. Есть и другой, менее приятный для локальных людей момент: их суженный горизонт лишь до поры до времени обеспечивает психологический комфорт, с которым позднее приходится расстаться.
Подозреваю, что многие из тех немцев и немок, которых победившие союзные военные водили на "экскурсии" в нацистские концлагеря, были именно локальными людьми – но это не делало их в глазах остального мира невиновными в преступлениях Третьего рейха. "Они в ответе за это. Они сами вручили себя под власть преступников и безумцев. Сегодня они говорят, что были не в курсе и не слышали о том, что происходит. А даже если бы и слышали, то ничего не могли бы с этим поделать" – так звучал закадровый комментарий в документальном фильме Die Todesmühlen ("Мельницы смерти"), демонстрировавшемся в американской оккупационной зоне Германии в 1946 году. В этом и состоит трагедия локальных людей: вполне объяснимое желание отгородиться от "большого" мира, когда этот мир становится непонятным, враждебным и опасным, в конце концов приводит к столкновению с ним лицом к лицу – нередко при крайне неприятных обстоятельствах.
Социальная роль локального человека двояка. С одной стороны, он – продукт политической ситуации, когда авторитарная власть диктует подданным: будьте лояльны, только в этом случае мы гарантируем вам спокойствие и безопасность. Нечто подобное Россия пережила при "раннем" Путине в 2000-е годы, не получив в итоге ни спокойствия, ни безопасности. С другой стороны, локальный человек с его тягой к стабильности и аполитичности сам склонен создавать подобную ситуацию. Он полагается на разного рода "спасителей", которым готов с удовольствием вручить всю власть, чтобы переложить на них заботы о "большом" мире. В обычных и при этом вполне ответственных граждан локальные люди превращаются только при наличии достаточно децентрализованной демократической системы, которая сужает пропасть между "большим" и локальным миром, между политикой и повседневностью – в духе известной максимы All politics is local ("Вся политика локальна").
Впрочем, иногда стратегия выживания локального человека приносит успех. В 1943 году, когда Муссолини свергли собственные соратники, а на Сицилии высадились американские войска, жители Милокки, как и остальных городов и весей острова, сорвали портреты дуче со стен чиновничьих канцелярий и школьных классов и проявили лояльность вначале прозападному королевскому, а через пару лет демократическому республиканскому правительству. Режимы менялись, жизнь продолжалась. Разве что мафия осталась бессмертной, вопреки усилиям хоть фашистских, хоть антифашистских властей.
Ярослав Шимов – историк и журналист, обозреватель Радио Свобода
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
