Иван Толстой: Виктор, вы уехали из России почти за два месяца до того, как все началось. Как в старом анекдоте – "ты знал!".
Виктор Шендерович: Теперь можно многозначительно поводить бровями, но я ничего не знал и в конце декабря – начале января был несчастнейшим человеком, которого выбросили с родины, было ощущение драматизма судьбы. А через полтора месяца ты понимаешь, что ты просто везунчик. Жена моя когда-то сказала, что нельзя уехать вовремя, можно либо заранее, либо опоздать. Я же уехал не от того, что я обиделся, что я – "иностранный агент". Просто мне юрист объяснил, что такое 128-я статья, часть 5 – клевета. Я был готов к очередному уголовному делу, оно было бы пятым или шестым в моей практике, я был готов к этим неприятным, досадным, сжирающим жизнь хлопотам. Но стало понятно, что времена достаточно изменились и меня могут просто "закрыть" до суда.
Иван Толстой: Откуда возник этот чудный русский глагол "закрыть" в этом смысле?
Виктор Шендерович: Давно. Это феня блатная, так же как слово "беспредел". Все эти слова существовали, но на сленге тех, кто понимал, – тюремщиков и заключенных.
Иван Толстой: Известно слово из русской литературы – крытая, крытка.
Язык экономичен, он берет короткую, точную форму
Виктор Шендерович: Я его слышал лет 10–15 назад, не раньше, это путинское уже. Интересно, что этот профессиональный тюремно-блатно-диссидентский сленг вошел в жизнь обычных людей. Мне делали замечание, что я употребляю слово "беспредел": "Вы что, не можете объясняться интеллигентно?" Могу, но это вошло это уже русский язык.
Иван Толстой: Слова омерзительные, но точные.
Виктор Шендерович: Да. А как говорить? "Сомнительная легитимность"? Язык экономичен, он берет короткую, точную форму. "Это арест или задержание? Давайте выясним". Это долго, нудно, юридически это разные вещи, а "закрыть" – на бытовом уровне, какая мне разница, меня арестовали или задержали, если меня "закрыли" и я не могу разговаривать. В общем, самое меньшее, что мне грозило тогда, это домашний арест.
Иван Толстой: Где вы сейчас живете и чем заполнены ваши дни?
Виктор Шендерович: С заполнением дней все очень просто – я с утра даю интервью про Украину всем, кто просит. Я еще нигде не живу. С тем чемоданом, с которым меня 30 декабря застало в Будапеште сообщение об уголовном деле, я и езжу. Надеюсь, через неделю-полторы осесть в Польше возле дочери и внуков. Мне повезло в этом смысле, у меня есть родные люди. Место не родное, дом у меня в Москве, но меня там ждет засада. Через какое-то время у меня будет студия, квартирка, мое место. Пока – по гостиницам. За это время – из Будапешта в Варшаву, из Варшавы во Вроцлав, потом в Тель-Авив, потом сюда, впереди Берлин, Острава, Краков, Париж, потом Варшава.
Я так жил давно, жил там, где работал, – лекции, выступления. Просто я возвращался в Москву и мне, признаться, было это важно. Я ужасно ностальгический человек, я – москвич, у меня есть свои маршруты, которые успокаивают мою расшатанную нервную систему. И то, что эта братва выгнала меня из моего города, конечно, я ощущаю как личное оскорбление.
Иван Толстой: От чего бежит сейчас наш человек? Делите ли вы беглецов на какие-то категории?
Виктор Шендерович: Сейчас бегут от беспредела. Бегут от Путина давно, но это носило характер разной срочности, бывает, что нужно к терапевту, а бывает скорая помощь. Кто-то уехал сразу в нулевых, когда он пришел, из каких-то идейных соображений, огромное количество моих друзей уехали после Болотного дела, после того как он уже абсолютно нелегитимно остался у власти и переломал руки-ноги, когда началась полицейщина не разовая, а постоянная. Еще добавились после Крыма. А сейчас буквально бегут от погромов, от насилия, буква Z на дверях, полицейские, которые проверяют телефоны, что ты там пишешь про Украину.
Меня задержали тогда за взгляд, им не понравилось как я смотрю
Театрального критика Марину Давыдову допрашивали с пристрастием на границе, потом выяснилось, что за ней следили. Они перестали притворяться, это случилось в 2019 году, когда было "полицейское лето" в Москве, когда просто брали за выражение лица. Меня задержали тогда за взгляд, им не понравилось, как я смотрю. Контроля нет и не предвидится, они перестали стесняться. Сейчас ближайший литературный аналог – это приход черных после серых, как у Стругацких. А на нашей памяти сравнить не с чем, нет личного опыта жизни в фашистской стране. Сейчас просто люди бегут от физической опасности, как сбежавшие из страны журналисты "Эха", "Дождя".
Иван Толстой: Это люди все-таки с высоким профилем. А профиль низкий? Судя по тому, что пишут, с 24 февраля уехало 300 тысяч или больше. Доходят ли до вас сегодняшние разговоры? Не далее как сегодня утром слышал такой московский отзыв: ну, это бегут предатели, они нас здесь бросают, и мы должны будем здесь выживать. Себя остающиеся начинают считать чуть ли не героями, защитниками России, есть такое в ваших ушах?
Виктор Шендерович: В моих ушах не было ещё, но тут, по Декарту, надо договариваться о значении слов. Кто это говорит? Путинцы, которые справедливо считают, что это бегут предатели, потому что в путинской категории я, разумеется, предатель и агент, желаю России всяческого зла. Если речь идет о людях, которых мы считаем нормальными, то такого водораздела я не встречал, что мы остаемся бороться, а вы сбежали.
Иван Толстой: Это растерявшийся и потерянный голос, вот как я мог бы его определить, достаточно молодой человек, до 40 лет, никогда не попадавший в переплет.
В глубине была надежда, что пронесет
Виктор Шендерович: Штука в том, что большая часть людей, по социальным признакам "свои", – такие же. Человек живет в этой вечной иллюзии еврейского анекдота, что кругом будет суббота, а у меня – четверг. Все понимали, и я тоже понимал головой, куда идет, и говорил об этом, но когда говорил, надеялся, что я сгущаю краски, немножечко пугаю, хотя расчет и опыт исторический говорили, что все к этому идет. В глубине была надежда, что пронесет. Одно дело – знать из книжек, другое дело, когда ты должен сейчас взять под мышку детей, все бросить, запереть квартиру, как один человек мне написал, "оставив свет" – примету, как будет просто вышел, отлучился. Когда я принимал решение, я сказал, что я пережду снаружи это все.
Иван Толстой: Есть ощущение, что мы с вами разговариваем в Константинополе 1920 года.
Виктор Шендерович: Аналогии очень сильные. Конечно, размеры драмы – гражданская война, три миллиона человек беженцев – несопоставимы. Хотя берлинская эмиграция – 600 тысяч, европейская эмиграция вполне сопоставима. Слава богу, это все-таки не по кровавости, Путин не достиг, хотя как посмотреть, считать ли сирийцев, считать ли Донбасс. В общем достиг.
Иван Толстой: Куда бежит человек? Не географически, а метафизически?
Виктор Шендерович: У каждого человека есть своя жизнь и представление о том, для чего она. Он пытается жить свою жизнь хорошо. Историку, поэту, ученому тоже нормально, есть Париж, Брюссель, Лондон, центры научные. О богеме вообще не говорю. А люди, которые много лет напролет пытались строить гражданское общество в России, вкладывали свою жизнь – правозащитники, журналисты, политологи, – пытались это душное помещение заполнить каким-то кислородом… Сейчас чудовищно драматические тексты у Ани Наринской, Кати Шульман, людей, которые изо всех сил пытались не быть демшизой. Вот меня дразнили демшизой, я, типа, вообще ничего, кроме Путина, не вижу, как сказала мне одна элитарная дама: "Ты не можешь простить Путину своих зарплат телевизионных. Что с тобой говорить?"
А к велодорожкам обязательно должен прилагаться концлагерь?
Но Аня Наринская, совершеннейший образец культуртрегера, человек, который делал, что можно, – культурные проекты, школы, выставки, образовательные программы – делал из этой территории нормальную страну, где много замечательно талантливых людей. И это существовало параллельно, в этом был драматизм и ужас. Мне говорили: Смотри, велодорожки! Смотри, Москва какая! Действительно же, похорошела! Я говорю: а к велодорожкам обязательно должен прилагаться концлагерь? Я знаю города, где велодорожки есть, а концлагеря нет.
Но огромное количество людей все-таки жило в этом мире множества миров. Действительно, рестораны-то лучшие, кухня-то лучшая, город роскошный, выставки невероятные, поэтов, художников, театры. Но это все происходит в концлагере. По соседству в этом же городе, где делает выставку Аня Наринская, шваброй насилуют. Все это происходит одновременно, и обманчивое ощущение, что это как-нибудь потом исправится. Ну, пытают швабрами… Ну, Путин, Шойгу… Но это же не значит, что не нужно снимать кино, делать выставку, писать книгу. А у государства брать деньги на образовательные проекты. Я же не ворую их, я делаю. И не упрекнешь этого человека в том смысле, что у каждого свой гражданский темперамент.
Но в какой-то момент выясняется, что несовместимо, невозможно. До какого-то момента возможно, потом все. И слабость системы определяется слабостью слабейшего звена.
Иван Толстой: Сто лет назад у культурного сегмента эмиграции была задача сохранения России, которая, конечно, стала обожествляться, идеализироваться в изгнании – святая Русь, даже если не святая, то великая страна с великой культурой. И наша задача, пока мы находимся в эмиграции, а мы ведь каждое Рождество надеемся, что на Пасху вернемся…
А что сейчас может сохранять новая эмиграция?
Виктор Шендерович: "Мы не в изгнании, мы в послании".
Иван Толстой: Мы должны пронести огонь этой небольшой свечи, которая теплится в нас, мы должны сохранить русский язык, мы должны преумножить, передать следующим поколениям и затем, торжественно молясь, со всякими поклонами и покаянием вернуться назад. Задача духовная совершенно была понятна, поэтому над первой волной действительно виден такой вот святой ореол, и ее приятно и красиво изучать через сто лет. А что сейчас может сохранять новая эмиграция?
Виктор Шендерович: Да, в общем, все то же, но в других терминах. Те, кто говорит про святую Русь, они-то как раз остались, и эту Русь с буквой Z реализуют. Поскольку мы говорим о приличных людях и о людях с представлениями о своем предназначении, о достоинстве. Таких людей много среди тех, кто уехал, им не жить без предназначения своего. И вот уже пытаются делать в интернете "Эхо Москвы", пытаются придумывать какие-то новые культурные проекты. "Не бывает напрасно прекрасное", – как писала Юнна Мориц, когда была хорошим поэтом, все пригодится, надо делать. Вот Аня Наринская все равно будет что-то придумывать, без предназначения моему кругу не жить, и многие надеются дожить и пригодиться. 30–40-летние непременно еще пригодятся России, живут в ожидании, что их талант, честность, европейский взгляд на вещи, достоинство, энергия пригодятся.
Путин чудовищно ускорил эту историю в правильном направлении, но на крови и насилии
Это все очень похоже на иллюзии той эмиграции, что не могут же большевики продержаться долго. Есть ощущение, что Путин резко ускорил движение истории, что все стало жестче, кровавее, но это находится в обратной пропорции со временем, с длительностью. У меня с 24 февраля совершенно ясное ощущение, что ни о каком 2024 годе речь не идет, что он чудовищно ускорил эту историю в правильном направлении, но на крови и насилии. На крупном плане – чудовищная катастрофа в Украине, кровь, беда миллионов людей, а общим планом мы присутствуем при последнем акте распада русской империи, которая достигла своего пика при позднем Сталине, когда напополам с Америкой делили мир, потом начала рушится от несовместимости с жизнью, потому что мир ушел в сторону Силиконовой долины, глобализации, единой Европы, а империя не выживает, и он начал рушится с соцлагеря, потом союзные республики… А поскольку выводов не сделали, никакого федерализма нет, самоуправления нет…
Россия сегодня все меньше похожа на страну, это территория, как-то привязанная к Московскому княжеству, куски завоеванных территорий, она живет по совершенно безнадежно устаревшим, нежизнеспособным правилам. В Америке Алабама, Новая Англия, Калифорния и Техас могут существовать в одном государстве, потому что они себе выбирают правительство и живут. А почему в одном государстве сегодня Марий Эл, Архангельская область, Ингушетия, Калмыкия, Татарстан и Дальний Восток? Какая идея, религия, представление о прошлом, о будущем их объединяет? Паспорт объединяет? У Кадырова есть паспорт, у Депардье, у Стивена Сигала. Ни языка, ни религии, ни общего мифа прошлого, ни желательного будущего общего. На чем все держится? На опричниках, на девизе НКВД. Завтра кончится еда, они перейдут на самообслуживание, как менты советские. Это не моя мысль, это наш коллега Михаил Шевелев замечательно сформулировал: "Нет ни одного фактора, который действовал при распаде СССР, который бы не действовал сейчас". Единственное различие – тогда был Горбачев, которому хватило ума не устраивать запор в пищеварительном процессе истории, просто дать течь, как оно течет, а тут мы имеем дело с совершенно упертым осколком, вот из морозильника голова имперская.
Иван Толстой: Извините за глобальный вопрос, хочется чуть-чуть открутить назад. Не власть, а общество – в какой момент общество совершило эту ошибку, в какой момент не пересело с безумного старого советского поезда на новый нормальный? Вы чувствуете эту точку, эту пересадочную станцию?
Виктор Шендерович: Несколько было незаметных, но очень важных ошибок, хотя я не социолог, не историк и не политолог. По ощущению, первая ошибка приходится на 1992 год, потому что было ощущение, что наши победили. Ну, Ельцин свой! Да, неотесанный, пьющий, такой мужлан, но свой!
Недореформы – это проклятие русской истории
Иван Толстой: Несостоявшийся суд над КПСС?
Виктор Шендерович: Да. Суд над КПСС, который выглядел комично, а не состоялся он потому, что на втором шаге люстрация должна была коснуться Ельцина и всех остальных. Недореформы. Это такая классика, но это проклятие русской истории. Каждый раз недореформы кончаются очередным витком, дальше народники уходят в народовольцы, взрывают царя, и все идет по новому кругу, потом случается какое-нибудь тяжелое военное поражение. После каждого тяжелого военного поражения Россия говорит: "Твою мать! Подождите, давайте по-другому". И – опять недореформы. "Революция вторых секретарей" – как определил перестройку Михаил Городецкий. В итоге, конечно, многое все равно изменилось на этой волне, но недоделали.
А если говорить о путинском времени, то я знаю эту ошибку, я ее уже взрослым наблюдал и мог анализировать. Вот эти вот "чистые" господа, чистая публика – Чубайс, Греф, Кудрин – не убийцы, образованные люди, вот они не решились: народ ужасен, нельзя доверять, разве можно доверять народу такую вещь, как выборы? Ну, сейчас же фашисты придут. Давайте мы сейчас аппаратным путем все сделаем, поставим аккуратного, тихого, управляемого Володю, который ест у нас с ладошки, которого мы вскормили, он абсолютно подконтрольный. Ведениктов передавал интонацию Березовского, когда он спросил его в 2000 году, уже после назначения на будущего "спасителя России": "А вы уверены, Борис Абрамович, что он не выйдет из послушания, что он всегда будет такой тихий, подконтрольный?" И Венедиктов передавал мне интонацию Березовского, который переспросил: "Что, Вова? Вова ест с ладошки, мы его кормим, потом сажаем в карман, он в карманчике живет".
Я все жду, когда Чубайс что-нибудь скажет, Кудрин. Ау! Скажите что-нибудь!
Чубайс, Кудрин, все вместе они завели себе этого Вову. Уничтожение НТВ? Ладно, это все потом, все эти западные прихоти – свобода слова, демократические свободы, либерализм… Слушайте, либерализм только в смысле экономики, экономика должна быть либеральной, это – святое. А права человека? Ну, НТВ, Ходорковский... Экономика растет, смотрите, как все под контролем, все нормально, потом наверстаем! Подождите вы с правами человека! Одна из лучших шуток замечательного Андрея Кнышева о том, как мальчик женился на богатой старушке, чтобы завладеть ее наследством после ее смерти, а когда он умер, то все его игрушки достались ей. Вот это абсолютно про эту историю.
Я все жду, когда Чубайс что-нибудь скажет, Кудрин. Ау! Скажите что-нибудь! Вы за эту войну, вы против нее? Нечего сказать. Им трудно признаться, что их "сделали", а они нас предали. Про народ я ничего не говорю, потому что с народом был хороший договор: вы поддерживаете меня, я – ваш царь, а вам – ипотека, Анталия. Вы же лучше стали жить? А что вам еще нужно? Все, кто против, они хотят погубить Россию. Все, кто против Путина, они против России. Вы же видите, что Россия стала жить лучше. Про население разговора нет, они так и держали голову в этом душном мешке, люди подобно колбасам, то в себе и носят, их накачали этой колбасой, и все. А потом в эту колбасу окунают палец и говорят: это же мнение народа, посмотрите! 20 лет чудовищной эффективной пропаганды, она сильнее геббельсовской, я полагаю, там была простая идеология и прямая простая пропаганда, а здесь очень изощренная, интонационно разнообразная, очень талантливая.
И совершенно деградировавшая публика. Тех, кто в состоянии рефлексировать, это сословие растлили благосостоянием. И мы позволили себя растлить. Если в масштабе страны, то 10–20 тысяч людей, которые так или иначе выражали свою тревогу, это очень мало, это решило бы судьбу Люксембурга или Лихтенштейна, но не России. Когда в России закрывали НТВ, в Чехии тоже был конфликт на Чешском телевидении. В России 30 тысяч вышло на улицы, а в одной Праге – 100 тысяч. Поэтому в России нет свободного НТВ, а в Праге ушел в отставку генеральный директор Чешского телевидения. Так работает на числительных демократия, она так устроена.
Разговор же не о прорвах, а о "чистой" публике – об интеллектуалах, артистах, художниках, писателях. Я был демшизой всегда, мне крутили пальцами у виска. Я был в команде Новодворской. "Ну, Лера хорошая, но она же сумасшедшая". Нет ни одного прогноза Новодворской, который бы не сбылся! Она оказалась трезвым аналитиком. А все эти многоумные политологи, которые морщились: Новодворская, ну, это несерьезно. И любимое – "все не так просто, все сложнее". "А запад, что, хорошо? А там что творится! Везде все так". Стокгольмский синдром разнообразный, который позволял себя чувствовать хорошо. Ну, пытают шваброй, ну да, есть у нас отдельные недостатки.
Иван Толстой: Виктор, каких-то интересных новых для вас людей вы встретили за два месяца вашего изгнания?
Виктор Шендерович: Я увидел много своих старых друзей, которых я сто лет не видел. В Праге я буквально наткнулся, прямо неподалеку от дома Кафки, на группу "иностранных агентов", которые выдавлены были, уехали. Сейчас поеду в Берлин, увижу Олю Романову, поеду в Варшаву, увижу многих в Вильнюсе. Я встречаю людей, уехавших от Путина в разное время. Если есть что-то для меня приятное – это что все-таки очень много людей хороших. Сколько людей занимаются беженцами, сколько людей выходят на улицы, 10 тысяч ведь задержаны, это уже не семь человек! Я надеюсь, что Путина сметет просто матушка природа, если мозгами не взяли, то тем, что Пушкин называл "ход вещей".
Из приятного. Когда очередной был приезд Навального и последний из митингов, в котором я принимал участие в Москве, там Ходынку полиция устроила – заперла Страстной бульвар, и люди выходили из метро, выход не перекрыли, и люди попадали в месиво. И я иду такой вдавленный, а рядом идет девочка (я потом специально уточнил – 2001 года рождения, как раз того года, когда меня выгнали с телевидения), кидает взгляд на меня и говорит подружке: "Все-таки хорошо, что старшее поколение вышло нас поддержать". Я просто расплылся от счастья, потому что они вышли не потому, что вышел я.
Мы же все – Новодворская, Пономарев – друг друга знали в лицо. Редко появлялся человек, которого мы не знали в лицо, это были одни и те же городские сумасшедшие, нас было сто человек в 2006 году на антивоенном митинге, даже полиция не задерживала. А тут – новое. И это уже биологический протест, не политический. Они видят неправду, ложь, насилие, так не должно быть, нечестно пытаться человека убить, а потом посадить в тюрьму, это неправильно. Для меня Путин – политический противник, а для них это какой-то старый дед, который их "закрывает". Контракт-то был какой? Свобода, делайте что хотите, поездки, обучение. Я у власти, а вы – как хотите. Но вдруг выясняется, что не работает этот договор. И население сейчас чешет репу: погодите, мы же договаривались, что еда будет, что Анталия будет, что ипотека будет. Где ипотека? Ты – у власти, а где ипотека?! А вместо ипотеки у нас теперь духовность. Но так мы не договаривались! Договаривались закрывать глаза! Учителей призываем для фальсификаций, но главное, чтобы стабильность была.
И контракт с элитой он тоже не выполняет, контракт с элитой был такой же, только вместо ипотеки список Forbes. У вас все – бизнес, Европа, мир. Но я – у власти. Не работает. Поэтому сегодня у Путина никакой опоры нет, вместо ипотеки, Анталии и хорошей жизни – "русский мир" и буква Z. Наркотик – вещь хорошая, он прибавляет сил, но, как замечено, ненадолго. Потом ложишься плашмя и просишь, чтобы тебе воды кто-то принес. Сейчас эйфория, телевизором можно питаться какое-то время, но на длительной дистанции все похерено. Среди метафор, которые недавно пришли в голову, я увидел в интернете, как мангуст побеждает кобру. Реакция и точное чувство дистанции. Мангуст кружит вокруг кобры, кобра все время вынуждена быть в боевой стойке, а боевая стойка требует очень много сил. Она раз попробует – в пыль и назад, в стойку, второй, третий… На какой-то раз она просто ложится в пыль – у нее кончились силы. И мангуст ей аккуратно перекусывает голову. То, что делает Путин, вот эти броски кобры, какое-то время это страшно, только, в отличие от мангуста, Украина отскочить не может. Но все понятно, экономика уже лежит и будет лежать дальше.
Иван Толстой: Кобра в стойке напоминает Z.
Виктор Шендерович: Да, но она уже буквой "зю" становится. И конец империи мы наблюдаем, потому что обновиться не смогли по новым правилам, вернулись к старому проверенному, к этой имперской фигне, но это уже не работает, и просто взгляда на карту мира достаточно, чтобы понять, что никакой самодостаточной, сильной России быть не может, это может быть только Туркмения.
Допустим, Путин не уйдет. В историческом музее сейчас была выставка "Табакерка". Если с этой выставки экспонаты не дойдут до Рублево-Успенского шоссе, то Путин остается у власти, но эта власть – на территории распадающейся нищей территории, и это будет такой Туркменистан, мир, который нас будет держать на вытянутой руке, мы просто будем гнить и никому дела особенного не будет. Мы выражаем озабоченность и продолжаем жить дальше на Елисейских Полях, мало ли какие еще места есть печальные.
Вот Россия на втором веке настойчивого самоуничтожения досамоуничтожалась. Вариант только через дно – надо дойти до дна и это будет сделано силами Путина. Дальше развилка очень простая, ничего легитимного не будет: либо поражение и по немецкому пути мучительный, на десятилетия выход, но обязательно с осознанием, проскочить тему вины и ответственности не удастся, без этого не вырастет ничего. Это – мучительный, но счастливый вариант. А несчастливый – это если ничего не поменяется, это означает просто стагнацию.
Но надеюсь, что все-таки эта огромная запасная Россия, существующая снаружи, и я ее наблюдаю, потому что Путин выгнал меня, но он выгнал меня вместе с моей публикой, я приезжаю в Америку, в Европу, и там у меня публики теперь гораздо больше, чем в России, огромные залы. И это замечательные залы, это свободные, молодые, образованные, абсолютно европейски вписанные в мир люди. Очень успешная эмиграция русская, этот народ, попав на свободу, оказывается очень конкурентоспособным, для меня была открытием такая успешность. Я надеюсь, что это может пригодиться еще. Но тогда нужно рисковать и приезжать обратно, когда будет не просто с нуля, а с отрицательных величин – с вины, стыда, позора, унижения. Немецкий опыт миновать не удастся. Если мы не поймем, если несколько поколений детей не будут учить историю 20-го века как историю катастрофы, потому что 20-й век для России это история катастрофы, самоуничтожения, уничтожения всего, что было, – крестьянства, рабочего класса, интеллигенции, дворянства, культуры. Мы начинали с идеологических сумасшедших и убийц, с Робеспьера начинали условно, а кончили братвой. Наши бабушки и дедушки были идеологическими убийцами, моя бабушка – член ВКП(б) с 1918 года, которая занималась тем, что раскулачивала твоего дедушку.
Иван Толстой: Сейчас припомним…
Виктор Шендерович: Она дожила до седых лет, и я помню это обращенное к отцу: "Ай, Толя, что мы наделали!" До нее доходило. Но в 1918 году отобрать золото, чтобы накормить голодных, – святая простота. Без осознания этого века – с 1917-го по 2022-й – как чудовищного, ничего не будет. Если мы снова будем искать хорошее, оправдывать себя и говорить, что, в общем, ничего, – так просто хана. У Вивальди есть произведение с несколькими ложными финалами. Если еще одно проведение темы нам история даст, то тогда пригодятся эти замечательные люди, которых я вижу в большом количестве. Если нет, то, увы, дети еще разговаривают по-русски, это я наблюдаю в Америке, во Франции, в Англии, с внуками бабушки изо всех сил пытаются разговаривать, но понятно, что через какое-то время это все растворяется. И я вдруг с удивлением обнаружил, что я – русский патриот, что мне жалко цивилизацию очень, мне за державу действительно обидно, только не за империю. Потому что потрясающая цивилизация, которую просто гробят. Они высосали Россию как коктейль через трубочку. Отсутствие инстинкта самосохранения – это наше сильное место.
