В марте 2024 года у группы Tequilajazzz начался гастрольный тур по Европе. Группа с обновленным составом и неизменным лидером Евгением Федоровым представит и песни, написанные в течение последних двух лет. О том, каково быть российским рок-музыкантом в эмиграции, Евгений Федоров рассказал Радио Свобода.

– После начала войны было такое общее чувство, что "слов больше нет". Но вот песни опять появляются; в прошлом году вышел альбом у БГ, у вас также появились новые песни. Получается, слова нашлись?

– Такая проблема была и есть; мы ее с Борисом Гребенщиковым как раз обсуждали, неоднократно, когда встречались в течение всего прошлого года. Появилось новое, феноменальное ощущение – немоты. Странной такой бесчувственности. Словно бы ты лишился рецепторов, отвечающих за складывание слов в стихи, в какую-то внятную конструкцию песни. И я с этим чувством тоже столкнулся, как и все. Среди моих коллег, впрочем, есть достойные люди, обладающие особенным талантом: они умеют писать стихи такого плакатного, митингового свойства. В каком-то смысле сейчас опять пришло время митинговой поэзии. И они как раз сумели раскрыться в эти месяцы, когда другие замолчали – по крайней мере в социальных сетях. В моем случае – все наоборот. Я онемел и долго не мог найти никаких слов. Спустя год или около того начали опять постепенно приходить на ум какие-то внятные тексты. А в первое время выходили только общие фразы и выводы вроде "так нельзя!", "это невозможно!", ну и прочее. Все это выглядело в итоге чудовищной банальностью – в соединении с той музыкой, которую я привык играть. Я решил эти попытки оставить и ждать, пока нужные слова не придут сами. Мы знаем, что к Борису этот дар вернулся в последнее лето, итогом чего стал альбом "Богрукиног" – фантастического свойства. Что до музыки, кстати, то, надо сказать, с этим у меня все гораздо легче, она рождается в большом количестве. Но, как только доходит до текстов, дело притормаживается. Причем это всегда было для меня особенной задачей. Поначалу я заболевал, скажем, какой-то мелодией и формой и долго ходил с этим, пока не приходило понимание, о чем это вообще. Сейчас все еще и усугубилось – в новой ситуации. То, что уместно было пропевать, скажем, еще три-четыре года назад, теперь кажется чушью, бессмыслицей. Новизна ситуации состоит, наверное, в том, что ты, ища слова сегодня, должен предъявлять к себе больше требований; это можно в каком-то смысле назвать новой степенью ответственности за свои слова.

– Ваши композиции всегда отличались от русского рока именно первичностью музыки. Что касается текста, например в вашей "Машине, полной зла", он словно бы сознательно соткан из обрывков фраз. Эта спотыкающаяся манера повествования, однако – парадокс – как раз очень органична в нашей новой ситуации. Когда мы чувствуем, что не можем собрать себя целиком, что состоим отныне из обрывков.

– Может быть, вы и правы, но я хочу сказать, что, во-первых, "Машина, полная зла" – одна из двух или трех песен за всю историю нашей группы, которые первоначально как раз имели какую-то текстовую форму, появились до музыки. Это крайне редкий для нас случай. Но, что касается фрагментированности мироощущения, то ему соответствует сегодня именно ситуация бесконечного пролистывания и чтения новостной ленты. То, с чем мы живем, не отрываясь, уже два года, кто-то дольше. И вот стихи, как мне кажется, как раз и отражают эту лихорадочную манеру, с которой мы впитываем новости. Когда – читаешь-читаешь-читаешь, листаешь-листаешь, приходишь в ужас или философски с этим примиряешься. И вот песни получаются продолжением твоих спонтанных прыжков, этого перепрыгивания с ленты на ленту, с канала на канал. В попытках прийти к какой-то цельности – но в итоге бросаешь это дело, ввиду полной бессмысленности. Помните сказку про Кая и Герду, когда заколдованный Кай, в плену или в гостях у Снежной Королевы, пытается собрать из осколков слово "вечность". Для этого, чтобы избавиться от этого морока, потребовалось некое волшебство и поцелуй любящего человека. Наше сознание после 24 февраля состоит из таких вот разрозненных льдинок, или, напротив, из обжигающих осколков. Мы мечемся, но ничего целого больше не получается собрать. В том числе и какие-то привычные слова. Я не хочу произносить, например, слово "родина", потому что я не особо скучаю по сущностям, по географическим приметам… По квартире своей и так далее. Я не скучаю почти ни по чему. С удивлением обнаруживаю, что огромное количество вещей, по которым принято ностальгировать, что описано во многих эмигрантских книгах, – они вообще сегодня меня никак не задевают. Березки эти, бесконечные просторы. Но при этом скучать есть по чему – врать не буду. Скучаю по близким людям, которые остались там.

– Изменился ли ритм вашей жизни за два прошедших года?

– Конечно, бессонница способствует ночному образу жизни. Она была вызвана все тем же бесконечным чтением ленты новостей. Когда ты, наконец, засыпаешь, тебе продолжает снится то, что только что прочел. Таким образом размывается грань между сном и явью: кошмарное состояние. Так было особенно в первые месяцы, пока я не заставил себя ограничить чтение, и тогда сон стал возвращаться. Потихонечку, не сразу. К счастью, я дал себе зарок не пить ничего спиртного в начале войны. По крайней мере в первые полгода, что помогло мне выжить. Я уверен, что если бы я пустился во все тяжкие – учитывая мой запойный характер, – то умер бы от пьянства примерно где-нибудь к маю. Но кошмары все равно продолжали сниться. Мне часто снятся параноидальные сны, в которых, видимо, переплавляются собственные потаенные страхи. Они, думаю, типичны сегодня для многих – кошмары, связанные с этим ощущением липкого ужаса и страхом перед расползающимся и не знающим границ спрутом. Опять же, в мемуаристике столетней давности я встречал похожие описания снов у эмигрантов. Естественно, что мы примеряем на себя их жизненные траектории.

…А что касается изменений творческого ритма… Все, что мне удалось написать более-менее приличного в жизни, было создано примерно в одно время суток – это всегда раннее утро, когда я еще не совсем проснулся. Соответственно, стихи и музыка приходят ко мне обычно сразу после пробуждения, а записать их удается примерно до 12–13 часов дня. В общем-то все, что к нам приходит во сне, существует при пробуждении уже не очень отчетливо – и нужно заставить себя вспомнить это, зафиксировать как-то, записать. Многим просто лень, но мне, как “жаворонку”, обычно это легко дается. И пока домашние еще спят или когда я на кухне готовлю завтрак, варю кофе или просто смотрю в окно – эти часы и являются для меня самыми плодотворными до сих пор.

– В конце 1970-х вы начали играть в школьной рок-группе. Недавно в России вышел нашумевший сериал "Слово пацана". Помните ли вы конфликты с гопниками, которые были традиционными врагами контркультуры?

– Конечно. Мне довелось жить в разных регионах СССР, это связано с профессией моих родителей. Мама в школе преподавала музыку, папа руководил оркестрами. Они переезжали, куда родина посылала, по распределению – поднимать культурный уровень – из филармонии в филармонию. Так я и прожил все детство. Уже во вполне осознанном возрасте я жил в городе Сыктывкаре, в Коми АССР, и прекрасно помню эти драки двор на двор, улица на улицу, и все эти группировки. У нас эти ребята назывались "скинь мелочь". Потому что они всегда подходили к тебе и говорили: "Скинь мелочь". Отбирали деньги, иными словами. В музыкальной школе, где я учился, это не так остро чувствовалось. Но стоило выйти за ворота школы – с виолончелью в руках, – ты сразу становился объектом классовой практически ненависти. Было вот это ощущение, что вокруг масса, которая тебя точно задавит; те же люди были и во дворе, и в пионерском лагере. В общем, вся эта когорта ребят, которая с восторгом рассказывала про тюрьму, и этот опыт считался идеалом. Вариант лайт – это пойти в армию. В тюрьму я не собирался, но с ужасом понимал, что рано или поздно окажусь в советской армии и хлебну хваленой дедовщины. Особенно угнетала неотвратимость насилия над человеческой личностью – и к тому же угроза загреметь на войну. Как сказал один из милицейских офицеров, в очередной раз задержавший меня за неподобающий внешний вид на Невском проспекте: "Ничего, погуляй до осени – а там и Афган. Сейчас мы тебе поставим галочку, и Афган тебе обеспечен". Мне было 17 лет, и было понятно, что нужно предпринимать какие-то радикальные меры, чтобы не угодить туда.

– Но началась перестройка, и вы стали давать концерты, собирать стадионы. В Казани вам приходилось играть?

– Я прекрасно помню, когда мы оказались на гастролях в 1980-е годы в Казани – о тамошних нравах уже писал к тому времени журнал "Огонек". Тогда уже стали официально называть это беспределом, когда уголовная лексика стала просачиваться на телеэкраны. Мы зачем-то еще и пошли гулять по Казани во всей во всей своей красе – с булавками в ушах, с вот этими прическами – в общем, все как принято у обычной постпанк-группы. К казанскому дворцу молодежи, где мы выступали и жили, пролегал маршрут по дамбе. Это довольно длинный кусок пути, и там не свернуть нигде, справа и слева вода. И вот какая-то группировка долго сопровождала нас – чуть позади и вокруг; и, конечно же, поджидала нас в итоге там, на мосту, чтобы побить или убить. По всем приметам целыми до гостиницы мы не должны были дойти. И это был единственный случай в нашей панковской юности, когда мы обратились за помощью к милиции. Там ее было много, милиция охраняла футбольный матч. Мы подошли к ним и все честно объяснили. Нас загрузили в ментовский уазик, предварительно отругав за то, что мы, идиоты, поперлись в таком виде гулять в самое пекло, – и довезли нас до гостиницы. Словом, я хорошо помню ту атмосферу 1980-х. Мои коллеги сегодня хвалят сериал за реалистичность, но, честно говоря, у меня не было желания все это еще раз смаковать. Есть что смотреть и помимо этого.

– В 1980-х вы играли в группе "Объект насмешек", которая была довольно популярна. Но в 1991 году группа распалась; официальная версия (как написано в Википедии) – "остросоциальные тексты к тому времени перестали быть актуальны". Это символичная фраза: именно оттого, что большинству к тому времени стало "скучно" – читать и слушать про тоталитаризм, про сталинские репрессии, – все в итоге вернулось. Действительно ли остросоциальное перестало тогда вызвать отклик у слушателей – или это уже, так сказать, поздняя интерпретация?

– Мне кажется, это поздняя интерпретация. Мы начинали как постпанковская группа: Рикошет (Александр Аксёнов, 1964–2007, советский и российский музыкант, автор песен группы "Объект насмешек") привнес в группу такой плакатный, лозунговый стиль – и некоторые его песни действительно были удачными и актуальными: про комсомольский билет, про люберов и так далее. Это совпало тогда с невероятным интересом советского общества к происходящему, вызывало живейший отклик, было созвучно тому, о чем писалось в газетах и журналах, предвещая свержение старых идолов, комсомольских и коммунистических дядь и теть. И в это время интерес к рок-музыке и к "Объекту насмешек" в частности был действительно массовым. Собственно, тогда даже не было особенно важным качество музыки и текстов; достаточно было просто взять в руки гитару – и в глазах людей это уже означало, что ты бунтарь, поешь песни про свободу. А значит, ты прогрессивный человек. Но потом это прошло, но не потому, что нам, музыкантам, надоела вся эта тематика. И не потому, что народ устал. Просто целью перестройки и перемен было – как нам казалось – вернуть вещам их нормальный, первоначальный смысл. И в этом смысле рок-музыка к началу 1990-х как раз и стала тем, чем должна была быть в нормальной буржуазной стране – развлечением, частью интертейнмента. За исключением отдельных исполнителей, таких как Шевчук или Борзыкин, которые продолжали писать остросоциальные тексты, все остальные ушли играть "просто музыку". А страна, соответственно, ушла эту музыку просто слушать. Это было вовсе не разочарованием, а как раз попыткой наладить здоровую жизнь.

– Рок-музыка 1980-х оказала сильное влияние на мое поколение, перестроечное – и стала частью нашего, что называется, identity. Особенно это касалось идеи пацифизма, отрицания насилия. В России пацифик на некоторое время стал модным аксессуаром, но, к сожалению, сами эти идеи не укоренились в обществе, не стали базовой ценностью, как в Америке 1960-х, не сформировали политическую альтернативу насилию. Почему?

– Рок в СССР стал массово популярен значительно позже – к 1980-м и Вудсток, и Париж 1968 года были уже историей. Впрочем, это не помешало ему сотворить некоторый рок-н-ролльный миф в период “застоя” – он громко реализовался затем в перестройку. Но лишь на короткий период. Конечно, этот дух свободы носился тогда в воздухе, но с горечью сегодня надо признать, что в большей степени рок в СССР нес в себе элементы карго-культа. Большинство предпочитало внешнюю оболочку – куртки, американские гитары, мотоциклы – сути. Для основной массы музыкантов рок был продолжением моды – на западное консюмеристское наполнение, в комплекте с джинсами, вискарем и так далее. Но это касается более молодых людей, на которых все это обрушилось. Те, кто постарше, – мои ровесники – придерживались в основном идейного рок-н-ролльного канона – тот же Юрий Шевчук или Борис Гребенщиков. Они писали песни с таким очевидным идеалистическим посылом: романтический одиночка всегда противостоит системе. Неважно, большая система или небольшая. Тоталитарная, семейная или какая-то другая. И уж, конечно, невозможно было представить нечто третье – "гитары на службе у системы", что, однако, появилось в те же 1990-е. По нашим меркам это было нечто немыслимое. Это даже хуже, чем подпартийный вокально-инструментальный ансамбль в советское время, который поет про дедушку Ленина. С ними по крайней мере было понятно, что они так трудоустроены, что они поют за деньги. А эти новые гитаристы, которые стали подыгрывать системе в нулевые, они душой и сердцем были за действующую власть, искреннее, что и угнетало больше всего.

…Мы до какого-то момента иногда пересекались – подобно тому, как разные звери сходятся на водопой, – на фестивалях типа "Нашествия", пока он совсем уж не превратился в рупор военщины. Мы туда ездили до какого-то момента, чтобы воспользоваться площадкой – и сказать со сцены все, что думаем об этом милитаризме. Была у нас такая наивная идея, что эти слова могут что-то изменить. И мы это делали. Но мы также видели и других – вокруг нас; и примерно понимали, где все эти исполнители окажутся, случись что. После начала войны это размежевание внутри рок-среды произошло окончательно, но никакого шока по поводу тех или иных людей я не испытал. Все это было ясно задолго до 24 февраля, сюрпризом для меня это не стало.

– Тоталитарные утопии случались в истории со многими государствами, Россия не исключение. Но нынешняя пропаганда уловила, как мне кажется, нечто характерное и глубинное, присущее именно нам – бессознательную, может быть, даже тягу к катастрофе, желание заглянуть именно за край, за самый страшный предел: а что там?..

– Есть такое. "Чую, с гибельным восторгом пропадаю", как пел Высоцкий? Этот момент трудно не заметить. "В наушниках – Цой, в глазах – погибель" – распространенный тип; это какая-то строчка из моих пока несостоявшихся новых песен. Романтическое и инфантильное желание идти на убой за какую-то абстрактную идею. А хитрецы и подлецы наполняют эту абстракцию своими конструктами – и вот, получите. В условиях несвободы россияне придумали для себя миф о том, что наша несвобода – это, напротив, такая особенная свобода: свобода нажраться, дать кому-то топором по голове, рвануть тельняшку… Вся эта разлюли-малина, которая якобы означает глубоко потаенную свободу. Никакая это не свобода. Разгул и свобода – разные вещи, абсолютно. И все эти попытки заглянуть за край, выпасть туда порождены тем же – именно ощущением собственной несвободы и ощущением полной безысходности. Мне кажется, что таким образом – заглядывая за край – люди просто гонят от себя мысль о бессмысленности своего существования. В этом, конечно, есть определенный и вполне объяснимый драйв. “Гори все синим пламенем и весь мир вместе со мной”.

– Вы как-то говорили, что самые мрачные пророчества о будущем уже были заложены в ваших песнях. Правда, это стало понятно только сегодня. Какого рода были эти пророчества?

– Вы знаете, я родом из музыкальной семьи, мои бабушки и дедушки также были музыкантами. Но, кроме музыкальной среды, меня с детства окружает еще какое-то количество родственников и друзей, связанных с естественными науками. Физики, геофизики, экологи, метеорологи. Люди, которые занимаются планетой в физическом понимании. И мне все это очень близко. Наши песни ведь тоже – они гораздо больше про геологию, чем про литературу. Про движение мантии земли, про подводные токи, про подземные колебания. Про сейсмические чувства – о том, как зреет вулкан. И именно так я и ощущаю планету. Я люблю гулять по каким-то безлюдным местам, диким. В самых суровых, иногда непонятных местах и можно почувствовать этих духов земли, чрезвычайно остро. И в данном случае человека можно воспринимать именно как нормальный сейсмический прибор. Которому подземные колебания на планете таким образом становятся доступны и даже могут быть предсказаны заранее. Знаете, возникает чувство: что-то будет. Где-то случится землетрясение. Какой-то обвал. Что-то грянет – потому что зреет. Я говорил о предсказаниях именно в этом смысле – о предчувствии динамики, дальнейшего поведения планеты. Может быть, о революции или катастрофе, природной или техногенной. Это не берется откуда-то "из космоса" – напротив, чувствуешь порой, что почва дрожит. Либо – землетрясение, либо вражеская конница приближается. Важно просто настроить свои приборы. Или вот тебя охватывает чувство, что как-то неуютно стало планете. Еще не понимаешь, но уже об этом поешь. У нас в песнях именно этого очень много.

– Вы часто говорили, что в группе "Tequilajazzz" играют люди противоположных политических взглядов. Как теперь с этим быть? Можно ли говорить о новом – интернациональном – составе вашей группы?

– Что касается разницы во взглядах группы, то так было многие годы. И в принципе это было даже предметом моей персональной гордости. Смотрите: будучи рок-группой, мы можем придерживаться абсолютно противоположных мнений политических, включая отношение к Ленину, Сталину и т. д. И при этом можем жить и играть вместе. Тем более что мы пели песни, как я уже заметил, такого геотермального, геофизического происхождения. Тема планеты нас, таким образом, объединила. Война это все перечеркнула – как выяснилось, и часть группы эмигрировала почти моментально. Я – в Эстонию, Костя Чалых – в Израиль. Кто-то остался в России по семейным обстоятельствам, а кто-то – именно по идеологическим. И соответственно, состав изменился. Так получилось, что теперь он вобрал в себя участников другого моего проекта – под названием "Зорге". Таким образом, две группы слились в одну. Если это можно назвать кардинальным изменением состава, тогда да, но в принципе – нет. Потому что "Зорге" – это продолжение того, что я делал в "Текиле". Какое-то время обе группы продолжали существовать параллельно, а теперь "Текила" просто исполняет песни обоих коллективов. И ее состав теперь действительно интернациональный, поскольку ее участники теперь живут в разных городах и странах: в Бельгии, Эстонии, Израиле, Германии. Это, конечно, довольно серьёзная, распространенная сейчас логистическая проблема, но она решается – трудно и красиво. Недавно у нас была большая репетиционная сессия, мы месяц провели в Черногории, целый октябрь. И теперь вновь будем репетировать в Таллине и затем поедем в новый европейский тур, от Лондона до Софии.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться