Бывает, что талант не может пустить корни в чужой земле, вянет и чахнет. Но случается и наоборот: дар осеняет именно вдалеке от дома. Так случилось с Ларой Вапняр. В России, где она родилась и выросла, Лара не написала ни строчки прозы. В Америке она стала успешным англоязычным писателем. Видно, нужна была эта полная смена декораций, чтобы открылось её трагикомическое дарование. Продолжается второй сезон популярного подкаста Владимира Абаринова. "Обратный адрес" вернулся к читателям и слушателям с новыми героями и новыми историями о непрямых и нелинейных связях российской и американской культур.
Писатель-билингва – редкость, в истории литературы их можно пересчитать по пальцам. Ещё меньше тех, для кого неродной язык стал главным рабочим языком. Джозеф Конрад, Артур Кестлер, Эжен Ионеско, Владимир Набоков, Милан Кундера... В этот список можно внести и Лару Вапняр. Она родилась и прожила первые 19 лет своей жизни в Москве, а в 1994-м переехала с мужем в США. Сегодня она практически покорила литературный Олимп: её рассказы регулярно публикуются в журнале New Yorker. Любой американский писатель может об этом только мечтать.
– Лара, когда я прочитал ваш роман Still Here (в русском переводе Майи Глезеровой он называется "Пока ещё здесь"), мне он не просто понравился – некоторые страницы будто я сам написал. И Лялин переулок тоже мне не чужой, и наследство покойной мамы – пуговицы в жестяной банке, и безотчетная, безоговорочная любовь русских к Леонарду Коэну, и чувство безнадёжной тоски при выходе из Шереметьева – всё это до боли знакомо. Ну и наполеоновские планы, когда выходишь в обратном направлении. Теперь добавилась ещё одержимость айтишными стартапами.
Это роман об адаптации русских к Америке. О том, что невозможно начать жизнь с чистого листа, потому что ты приезжаешь с багажом своих взглядов, привычек, опыта и воспоминаний. Ты не можешь стереть их из памяти. И где-то в этих чемоданах у каждого свой образ Америки, но он не совпадает с реальностью. У каждого из нас был языковой шок. Когда я первый раз приехал в Америку, у меня он продолжался недели две: ни я почти ничего не понимал из того, что мне говорят, ни меня никто не понимал...
– Меня до сих пор не понимают, когда я заказываю кофе. Я не могу произнести "кофе" по-английски. Еще ни разу не было такого, чтобы меня не переспросили.
– И у нас у всех есть свои смешные истории, как мы не понимали простых вещей. Я, например, первое время не мог понять, каким образом пассажиры автобуса сообщают водителю, что надо затормозить на остановке по требованию. Только после внимательного наблюдения я увидел, что вдоль салона проходит веревка, которую нужно дернуть. Но всё дело в том, что многие русские на самом деле и не хотят адаптироваться, они хотят оставаться такими же, но только в Америке. Такой вечный, неизбежный Брайтон-Бич, над которым мы все смеемся и который в каждом из нас сидит, как бы мы ни убеждали себя и других в обратном.
Я работала в крохотном двухэтажном домике, втиснутом между двумя такими же домами на тесной грязной Авеню Брайтон-Бич. На фасаде имелась белая вывеска большими буквами: "Альтернативная и холистическая медицина" и буковками помельче "Колдовство и магия". Я делила офис с людьми, продававшими волшебный чай, будто бы лечащий любую хворь, а на самом деле просто слабительное, целительницей, метко называющей себя "Людмила Могила", и женщиной, которая рекламировала себя как "настоящую колдунью из лесов Западной Украины". Отличалась я от них немногим. Мой английский был далек от совершенства, но я подделала диплом и получила работу учителя английского языка для пожилых русских иммигрантов.
Лара Вапняр. Ненавижу Брайтон-Бич. Перевод автора
– Я видела три модели адаптации. Я стараюсь писать о той, которая ближе ко мне, через которую прошла я сама. Есть такая модель, когда люди пытаются полностью абсолютно вписаться в американскую среду. Я заметила, что иммигранты любят хвастаться, сколько у них американских друзей. Или: мы вот так сделаем, потому что так делают американцы. Есть люди, которые совершенно даже не пытаются вписаться в американскую среду, они живут своей глубоко русской жизнью на территории Америки. Борис, мой муж, скорее относится к этой категории. Я как бы чувствую себя между этими двумя категориями. То есть я для себя поняла, на это у меня ушло много лет, много страданий, чтобы это понять и принять, что я не могу принадлежать ни к одной культуре полностью, ни к другой. Вот такое дело иммигранта – быть где-то между. Я стараюсь через своих героев передавать именно эту категорию.
– Как вам удалось сделать такую головокружительную карьеру в американской литературе? Мало ли кто пишет о проблемах иммигрантов...
Это очень просто. То есть совсем не просто
– Я считаю, что то, что со мной произошло, – это чудо. Я не очень верующий человек, у меня своя вера отдельная, собственная, но мне кажется, что это чудо от Бога – то, что я попала в New Yorker. Я на это смотрю совершенно как на что-то такое мистическое, магическое. Как я начала писать, почему именно по-английски? Это очень просто. То есть это совсем не просто. Мне было очень плохо, первые пять лет в Америке я не могла найти свое место ни в этой стране, ни в семье, нигде. Вся моя жизнь осталась там, связи с той жизнью не было никакой, а новая жизнь не образовывалась. Я поняла, что у меня в семье все очень плохо, наверно, мой брак разваливается – так потом и случилось. Я очень много читала по-английски, разговаривала очень плохо, почти не разговаривала по-английски, но очень много читала, письменный английский был намного лучше разговорного. Я познакомилась с какими-то людьми, американцами, мне хотелось как-то про себя рассказать, чтобы меня увидели, чтобы меня услышали, чтобы я не была каким-то серым пятном, на которое никто не обращает внимания. Мне хотелось объяснить, что я такое. Для меня слово "объяснить"... Я его часто употребляю в таком странном смысле. Это я взяла из дневников Аполлинарии Сусловой. Она бросила Достоевского ради молодого любовника, а любовник этот очень плохо к ней относился. Она пишет в дневниках: если бы я только могла объяснить ему, как я его люблю, он бы относился ко мне лучше. Это такая бессмысленная, трагическая фраза: если бы я только могла объяснить миру, что я есть, что у меня есть чувства, мысли. Мне это было очень важно, поэтому я начала писать по-английски.
– Это очень по-русски. Нам кажется, что всё можно объяснить. Митя Карамазов говорит следователям: "Господа, я вам сейчас всё объясню, вы сами будете смеяться".
– Вот именно это слово "объяснить" значит не совсем это, а именно объяснить – в смысле достучаться до другого человека, чтобы он тебя не то что понял, а услышал, обратил на тебя внимание.
– И всё-таки как же это чудо произошло?
– Я начала писать понемножку. Начала со сценария, мне казалось, что с моим ужасным английским, если я буду писать сценарий, никто не заметит, насколько он ужасный. Теперь, когда я по-настоящему пишу сценарии, я поняла, что для сценария нужен английский ещё лучше, чем для прозы. Но тогда у меня была иллюзия, что в кино сойдет и так. Я стала пытаться сценарий кому-то показать, у меня ничего не получалось. Но как-то я вышла на каких-то американских знакомых, они мне сказали, что сценарий очень плохой, но что-то в этом есть. А я никогда ничего не писала, ни прозу, ничего в России, ни на каком языке – это была моя первая попытка что-то написать. Они говорят: сценарий плохой, но что-то в этом есть, попробуй написать рассказ. Я написала рассказ, написала второй, не знала совершенно, что с ними делать.
Тогда я училась в CUNY (Городской университет Нью-Йорка. – РС). У нас было два очень хороших преподавателя, просто блестящие писатели, невероятные суперзвезды – Андре Асиман и Луи Менан. Менана я больше боялась, чем Асимана, поэтому показала сначала Асиману. Асиман мне сказал: "Я прочитал твой рассказ, заходи после класса, мы с тобой обсудим". У меня началась страшная паника, я пошла в туалет, заперлась там, встала на колени и молилась, чтобы он не сказал ничего ужасного про мой рассказ. Потом я к нему пришла, и он сказал, что ему рассказ очень понравился. Теперь нужно показать его второму профессору, Луи Менану, который был стафрайтер (автор, состоящий в штате. – РС) в "Нью-Йоркере". Я не очень тогда представляла, что такое "Нью-Йоркер". Если бы я представляла, что это такое, как трудно туда попасть, я бы, может быть, и не решилась, но я показала Луи Менану, ему очень понравилось. Он показал это главному редактору по фикшн в "Нью-Йоркере" Деборе Трейсман. Так вот я и попала в debut issue.
– Номер дебютов.
– Мне кажется, это просто чудо, что я училась в том месте, которое не бог весть какое престижное, но в котором прямо один из профессоров был стафрайтером "Нью-Йоркера", я смогла ему это показать, ему это понравилось, это понравилось редактору, у которой миллионы submissions (рукописей, присланных на рассмотрение. – РС), но она выбрала именно мою. Я благодарю за это Бога каждый день.
– Дебора где-то говорила, что получает по 400 рукописей в неделю. Очень точно у вас показано, чем американцы не русские, а русские не американцы. Нас раздражает их рационализм и позитивизм, то, что они не верят в существование в принципе нерешаемых проблем. И они, конечно, ни разу не фаталисты, они верят, что все можно исправить и обмануть судьбу. И не выносят нашего раздолбайства, нашего иррационализма, когда человек поступает словно назло самому себе. Но все-таки некоторые от долгого общения с русскими начинают усваивать их философию. Вот когда Боб из романа Still Here говорит: "Думаешь, для каждой ситуации есть правильный поступок?" – это совершенно антиамериканская фраза. Но я – русский читатель, я всё это понимаю со своей колокольни, а вы-то писали роман для американцев. Почему им это интересно читать?
– То, что они в моих работах вообще что-то находят, для меня было шоком. Когда я написала самый первый рассказ, опубликованный в "Нью-Йоркере", – это третий рассказ, который я написала в своей жизни, – мне писали люди, которые никакого отношения не имели к России. Они говорили, что я в точности написала про их жизнь. Это был рассказ про молоденькую учительницу, которой надо говорить о сексе, а секса у нее не было, понятия она о нём не имеет. Тут я поняла такой секрет, что если писать о том, что ты знаешь плохо, в надежде, что люди в этом увидят что-то свое, это никогда не сработает. Но если писать о чём-то личном, о чём-то очень болезненном, о чём-то, через что ты сам прошел, несмотря на то, что это что-то глубоко русское, произойдет как бы transcendence, и люди будут в этом видеть себя.
– Трансценденция, то есть выход за пределы, к чему-то недостижимому.
– Вот Элена Ферранте, одна из моих любимых писательниц, она пишет про что-то, что происходит в Неаполе в 1950-е годы – это страшно далеко от меня, а я узнаю в этом себя. Или рассказ Элис Манро, написанный в Канаде в 1960–1970-е годы. В одном из героев я совершенно ясно увидела своего мужа. Мне кажется, если писать о чем-то очень очень личном, что глубоко внутри мы не русские, не американцы, а мы люди, то это пробьется наружу.
– Я в одной рецензии встретил такую фразу: она, то есть вы, показывает банальности американской жизни глазами русских иммигрантов.
– Вот это уже другая вещь – это моё преимущество как писателя из другой культуры. Я вижу какие-то вещи, которые американцы не замечают, про их культуру. Они для них настолько привычны, что они просто не обращают на них внимания, а я свежими глазами, глазами человека другой культуры вижу их странность, могу это схватить и показать.
Гудбай, Америка! Вячеслав Бутусов и Nautilus Pompilius
– Должен сказать, американцы не такие уж симпатичные у вас.
– Они не то что несимпатичные. Глубоко у меня получаются русские, американцы у меня просто не получаются. Я придумала такое сравнение, что есть формула и есть грудное молоко матери. В формуле есть всё те же самые химические элементы, которые есть в настоящем грудном молоке, но немножко чего-то не хватает, мы даже не знаем чего. У меня такое ощущение, что когда я пишу про русских – это что-то такое родное, своё, как грудное молоко, когда я пишу про американцев – это немножко холодная формула. Мне не хватает чего-то, чтобы их понять изнутри.
Мои американские друзья впервые в жизни поняли, что они смертны
На самом деле это очень смешно: когда я писала этот роман, я опросила своих американских друзей, которые близко знакомы с русскими, и своих русских друзей, которые давно живут в Америке, чем, им кажется, отличается американская ментальность от русской? И все мне сразу отвечали: да, очень сильно отличается. Но никто не мог схватить, чем именно. Кстати, мне кажется, фатализм – это очень хорошо показало отношение к ковиду. Потому что у меня было такое ощущение, что многие мои американские друзья первый раз в жизни остро поняли, что они смертны. Мне кажется, что у русских больше развито принятие смерти, что смерть есть, она абсолютно точно будет, защититься от неё нельзя. Можно её оттянуть, сделать жизнь дольше, лучше. Но с американцами у меня было такое ощущение, что они первый раз поняли, что они могут умереть. И очень испугались.
Чтобы понять, как воспринимают прозу Лары американцы, я попросил свою дочь Машу прочитать её роман и рассказы и поговорить с ней. Маша родилась в России, но выросла в Америке. Маша и Лара говорили по-английски о романе "Раздели меня на ноль". Он ещё не переведен на русский.
– Мне особенно интересно было читать о Катином опыте взросления в Советском Союзе, потому что мои родители росли в то же самое время. И, соответственно, она эмигрировала в США примерно в то же время, когда эмигрировала и моя семья. Читать об этом было очень интересно. Но больше всего мне запомнилась история отношений между Катей и её матерью и то, как эти отношения развивались и изменялись по ходу романа. Это трогательно и щемяще. Что подсказало вам идею использовать математические аналогии для описания того, что испытывает Катя по ходу романа?
– Ну, прежде всего, у меня самой с самого детства математический склад ума, который достался мне от матери. Так что эта книга на 90 процентов автобиографическая. Моя мама много занималась со мной математикой, с тех пор как мне было два или три года. Иногда это мне помогает, потому что жизнь хаотична, а я любым доступным способом пытаюсь отыскать в ней какие-то закономерности. Математика помогает. Я бы сказала, что это – моё секретное оружие для того, чтобы представлять себе жизнь более упорядоченной и менее страшной. Но когда я начала писать эту книгу, я представляла её себе как нечто совершенно другое. Я хотела написать о том периоде моей жизни, когда болезнь и смерть моей матери совпали с моим разводом, и всё это – в промежутке в 12 месяцев или около того.
Моя мама не давала мне написать эту книгу. Она как бы являлась мне и не давала писать о ней как о больной, умирающей женщине. И она как бы оказывала на меня давление, и я поняла, что она хочет, чтобы я написала о ней как о сложной личности: такой, какой она была в молодости, и обо всех наших отношениях. Я начала писать этот роман против своей воли. Я думаю, поскольку моя мать была буквально помешана на математике, это была она – я понимаю, это звучит абсолютно безумно, – но я так чувствовала. Это она направляла меня из могилы, это она предложила, что математика поможет, математика решит все проблемы. Нет, я не думаю, что математика может решить серьезные проблемы в отношениях, но на самом-то деле их ничто не может решить, так что математика ничем не хуже чего-либо другого.
– То есть вы думали, что вкрапления математики стали своего рода удобными верстовыми столбами, помогающими описать то, что происходит в романе?
Для людей, выросших на западных примерах, мир любви – другой
– Да. Поскольку жизнь непредсказуема и пугающа, потому что она хаотична. Если думать о проблемах в математических терминах, они становятся более преодолимыми. Некоторые люди опираются на религию (а она очень упорядочена, понятно, что именно делать в каждом конкретном случае), для других это что-то другое. А для людей, у которых совсем ничего нет, но они терпеть не могут хаос, для них есть математика. Это как лекарство от хаоса.
– Я заметила, что по мере приближения к моменту смерти матери главы становятся всё короче и короче. Читателю передается ощущение нарастающего напряжения. Вы специально стремились к такому эффекту?
– Да. Когда думаешь о детстве, вспоминается намного больше. Есть эпизоды из детства, которые запоминаются в мельчайших деталях. По сравнению с тем, что произошло недавно, детство кажется таким огромным, таким долгим. А по мере того, как живешь, возникает ощущение, что всё становится короче и короче. Я стремилась именно к этому эффекту. А перед смертью, вероятно, всё происходит сверхбыстро.
– В книге говорится также о разных родах любви, которые Катя испытывает в течение своей жизни. Как вы думаете, есть ли разница между тем, как любовь трактуется в вашем и, возможно, других русских романах по сравнению с тем, что мы видим в традиционной западной литературе?
– О, да! Это отличный вопрос, собственно, именно так ко мне и пришла идея романа. Я же планировала совершенно другой роман, это моя мать настояла, чтобы роман был о ней. Но я хотела написать историю о том, как я влюбилась, о моём разводе и обо всём этом сложном периоде.
Случилось это так. Я получила грант от фонда Макдауэллов и несколько месяцев жила в арт-резиденции этого фонда. Однажды мы с друзьями пошли купаться и начали рассказывать друг другу свои истории жизни. Ну, я и рассказала о том, как встретила своего нынешнего мужа, Бориса, когда ещё была замужем за другим человеком. Как это было трагично и в то же время освобождающе, всё в таком роде. Мои друзья слушали меня, как будто я была неведомой зверушкой. А потом они сказали: "Это просто русский роман какой-то!" Тогда-то я и поняла, что я проживаю свою жизнь как в русском романе, ведь я выросла, читая русские романы. Разумеется, я хотела найти любовь. И не какую-нибудь там, а такую, какая была описана в великих русских романах.
Для людей, выросших в других условиях, на западных примерах, мир любви – совершенно другой. Поэтому я не могла успокоиться, пока не нашла великую романтическую любовь: именно такую, какая описана в великих русских романах. Ну, если подумать, то не только русских. Я много читала Джейн Остин, так что она тут тоже поучаствовала.
Леонард Коэн. I'm Your Man. Клип студии RadioUtopia Video Creations
– Да, это очень интересно, то, как вы описываете глубокую, страстную любовь – то, к чему и Катя стремится, как она говорит в книге. Как думаете, не в этом ли причина её проблем в романтических отношениях? Может, она слишком старалась воссоздать великую любовь своих родителей?
– Да. Прежде всего, великая любовь очень редко встречается. Её нельзя искать сознательно. Нельзя ее воплотить в жизнь силой воли. Она или случается, или не случается. Если посвятить всю свою жизнь поискам великой любви, то жизнь превращается в безумие. Я и хотела показать, что Катина одержимость великой романтической любовью не вполне нормальна. Это либо происходит с тобой, либо не происходит. Без нее можно прожить прекрасную, наполненную смыслом жизнь. Но я не могла, и Катя не могла. Значит, мы искали великой страсти.
Вика была хорошей девочкой, воспитанной строгой матерью и на книгах о великой романтической любви, которыми зачитывалась всю школу, так что о сексе ради секса не могло быть и речи. Она была готова на секс ради большой любви. Или скорее была готова на большую любовь ради секса.
Дара Вапняр. Пока еще здесь. Перевод Майи Глезеровой
– Согласна. Есть много людей, пытающихся найти такую великую любовь. В России, в Америке – везде у каждого своя идеальная версия любви. А в жизни она редко оказывается такой.
– Помню, моя дочь писала в школе сочинение о любви. Ей тода было 13, может, 15 лет. Она написала так: "Моя бабушка нашла великую любовь, и она закончилась трагически. Моя мама нашла великую любовь, и она стала причиной великого разброда в нашей семье. А я ну совсем не хочу великой любви".
– Да, это, так сказать, обоюдоострый меч. Таким образом, к концу романа мы не получаем, как мне кажется, однозначного финала, какого могли бы ожидать в книге более западной литературной традиции. Вы считаете, читатели не должны знать, чем всё кончилось? Они должны сами догадываться?
– У меня было искушение окончить роман на манер "Джейн Эйр" Шарлотты Бронте, словами: "Читатель, я вышла за него замуж". Я могла бы закончить так, и это соответствовало бы действительности, но я подумала, что для этого романа такой конец не подходит. Я думаю, что конец – это сразу после смерти матери. Для Кати это – пробуждение. Для неё это – новое начало. И мы понятия не имеем, чем эта новая жизнь для неё обернется, что с ней произойдёт. Она должна была завершить этот путь. И теперь она словно подошла к краю пропасти, и мы не знаем, прыгнет она туда, перейдёт на другую сторону или повернёт обратно. Некий период в её жизни закончен. Вот-вот начнется новый, и я хотела сделать его неопределенным: мы не знаем, что это будет. Так же, как мы не знаем, что нас ждет в будущем.
– Да, это верно, потому что в основе своей это книга о самой жизни. И её нельзя окончить иначе, кроме как смертью героини. Так что это – как бы просто отрывок. Жизнь продолжается.
– Да.
– Если говорить объективно, мы могли бы сказать, что Катя не такой уж хороший человек...
Не хочу больше писать об иммиграции
– Хороший ли Катя человек? Я о Кате слышала очень многое. Однажды у меня были чтения, много публики, и одна женщина, как оказалось, ощутила себя Катей на очень серьёзном и глубоком уровне. И она стала задавать мне вопросы. Задавала вопросы и всхлипывала. Это было просто страшно. В конце концов она спросила: "Вы согласны с тем, что Катя – сука?" А я ответила: "Да, совершенно определенно". Я писала Катю с себя, и – да, уверяю вас, это так. Она сука. Катя – очень несовершенный человек, но она способна глубоко чувствовать, чувствовать интенсивно. Я не считаю, что это оправдывает то, что она делает в своей жизни, но это многое объясняет. Она не может вести себя иначе. Она такая, какая есть.
– Ещё я хотела спросить о Катиной эмиграции и ее опыте, который с этим связан. Как вы думаете, это специфически русский опыт? Или этот опыт может быть применим к людям, приезжающим в США из разных стран?
– Я думаю, существуют какие-то специфические русские переживания. Очень возможно. Но я читаю много иммигрантской прозы авторов, которые приехали сюда из других стран. И получается очень похоже. Проблемы с адаптацией, привыканием к новой стране и новому языку, к новой культуре. Всё это очень похоже. Именно поэтому я не хочу больше писать об иммиграции. Потому что я вижу, что слишком много людей разделяют этот опыт, слишком многим он небезразличен. В этом больше нет ничего особенного. Это не уникально.
Когда вышел номер "Нью-Йоркера" с первым опубликованным в нем рассказом Лары Вапняр, ей по традиции позвонил главный редактор журнала, поздравил с дебютом и сказал, что завтра она проснется знаменитой. И впрямь: в тот день она пошла на выставку и подслушала разговор двух дам, любующихся картинами. Одна другой говорила: "Заметила – в "Нью-Йоркере" отдел прозы становится все хуже и хуже? Вот этот русский рассказ – какая гадость!" Так она и живет, и пишет между двумя крайностями.
Подписывайтесь на подкаст "Обратный адрес" на сайте Радио Свобода
Слушайте наc на APPLE PODCASTS – GOOGLE PODCAST – YANDEX MUSIC
