Ссылки для упрощенного доступа

Эмиграция как мифология. Четверть века парижского изгнания глазами историка


Довид Кнут. Портрет работы Аркадия Лошакова, 1923 (фрагмент)
Довид Кнут. Портрет работы Аркадия Лошакова, 1923 (фрагмент)

Российская эмиграция не только жила и трудилась на чужбине, но и последовательно создавала миф о самой себе. Историк и филолог Леонид Ливак (университет Торонто) предлагает новый взгляд на старые проблемы

Иван Толстой: Французское издательство Eur’Orbem выпустило книгу историка литературы Леонида Ливака, профессора Торонтского университета, "Культурная история русской эмиграции во Франции, 1920-1950-е годы". Это большой научный очерк, дающий взгляд на четверть века изгнания с высоты птичьего полета, труд, освещающий главные вопросы, задачи и проблемы эмиграции – литературные, эстетические, мировоззренческие. Читая эту книгу, адресованную французскому читателю, больше всего жалеешь, что нет (надеюсь, пока нет) ее русского перевода, потому что исторический кавардак и перекосы в головах исправлять необходимо и русским читателям.

Книга Леонида Ливака делится на две крупные части – "Прожить изгнание" и "Осмыслить изгнание". Поэты, прозаики, эссеисты, историки, публицисты, экономисты, издатели – все они под пером автора помогают ответить на ключевые вопросы: как прожита жизнь на чужбине и зачем она прожиты именно так.

Книга Леонида Ливака – о больших смыслах, о самопознании, о цели и постижении своего места в мире. Эмиграция как мифология.

Сегодня профессор Ливак – наш собеседник.

Французский театр, как известно, очень сильно повлиял на театр русский, и продолжал влиять и в ХХ веке. Без французского изобразительного искусства нельзя представить себе русских художников, прежде всего, в ХХ веке. А что литературе русской эмиграции дала Франция?

Леонид Ливак: В 1920-30-е годы современной русской эмиграции французская литературная жизнь стала одним из камней преткновения диалога старших и младших русских эмигрантских писателей. Самоопределение младшего поколения эмигрантских писателей, и не только во Франции, но и в Германии, проходило по отношению к французской литературе вообще и к французскому модернизму, в частности. Не случайно первый номер модернистского журнала "Числа" открывался анкетой о Марселе Прусте, которая была разослана за несколько месяцев до выхода этого номера как страшим, так и младшим писателям-эмигрантам для того, чтобы определить их отношение к Прусту и их мнение о его творчестве.

Сложились две литературные традиции внутри русской эмигрантской культурной и литературной жизни

Можно назвать несколько ключевых имен современной французской литературы – Андре Жид, Луи-Фердинанд Селин, в меньшей степени – сюрреалисты, но об этом можно поговорить позже, из-за их политического состояния в это время. Но, в общем, для Бориса Поплавского, Юрия Фельзена, Гайто Газданова, Василия Яновского определяться как младший эмигрантский писатель означало четко выразить свою позицию по отношению к современной французской литературе. Чего не наблюдается в литературной жизни старшего поколения писателей.

Таким образом сложились, если угодно, две литературные традиции внутри русской эмигрантской культурной и литературной жизни 1920–30-х годов. С одной стороны, традиция так называемых "стариков" – писателей, сложившихся еще до отъезда из России, которые, если и читали современную французскую литературу, то отталкивались от нее, причем довольно демонстративно, для того, чтобы подчеркнуть свою русскость. С другой стороны – младшее поколение, которое не просто принимает современную французскую литературу, но активно ее перерабатывает, вырабатывает свою позицию русского писателя на основе этого праграмматичного гибрида: мы – русские писатели не потому, что мы изолированы от современной французской литературной жизни, а потому, что мы ее креативно, художественно и активно абсорбируем, перерабатываем и даем что-то свое, что-то новое.

Тот же Юрий Фельзен, он не просто прустианец, он русский прустианец. Или Борис Поплавский, он не просто дадаист-сюрреалист, он русский дадаист-сюрреалист, который по-своему перерабатывает методы, темы и принципы французского авангарда. То же самое можно сказать о Василии Яновском по отношению к Луи-Фердинанду Селину.

Борис Поплавский.
Борис Поплавский.

Иван Толстой: Можно ли говорить о том, что конфликт между русскими писателями в эмиграции проходил не только по линии отцов и детей в смысле поколенческом, но и в смысле культурном и эстетическом, относительно принятия и не принятия французской литературы и, может быть, даже в целом Франции?

Леонид Ливак: В общем, да, но я бы сказал, что этот конфликт был скорее эстетическим, чем культурным: и те, и другие считали себя русскими писателями. И к середине 1930-х годов этот конфликт сошел на нет. Потому что если мы откроем к середине 1930-х любой номер "Современных записок", то там мы найдем в равном количестве как старших, так и младших писателей, несмотря на то, что младшие после войны выработали миф "незамеченного поколения" о том, что их не признавали и не пускали в эмигрантскую прессу. Это, конечно, неправда. Но то, что между этими двумя поколениями существовал антагонизм эстетический, это без сомнения. И для выработки эстетических координат младшим и понадобилась французская литература. Для того, чтобы отделиться, отмежеваться от стариков, чтобы показать, что они представляют собой новое поколение не только с точки зрения своего культурного опыта в России (в большинстве случаев опыт этот невелик), но и с точки зрения эстетической, что это люди, полностью открытые западным влияниям, особенно французским, поскольку они живут во Франции, каждый день читают французские газеты, ходят на французские спектакли и покупают новинки французской литературы в магазине на углу.

Валентин Парнах. Рис. Пабло Пикассо, 1922.
Валентин Парнах. Рис. Пабло Пикассо, 1922.

Конечно, с точки зрения "стариков", самоизоляция от французской литературы – это поза, в их переписке, в дневниках видно, что они, те же Зайцев, Бунин и Шмелев, следят за французской литературой, читают французов. Просто они не воздвигают современную французскую литературную жизнь во главу угла, не пользуются французской литературной современностью как одной из точек эстетического самоопределения. В этом кардинальная разница между этими поколениями писателей.

Иван Толстой: Вы обронили фразу о русских сюрреалистах. С ними связан какой-то особый эстетический литературный казус в контексте того, о чем мы говорим?

Леонид Ливак: В общем, да. Дело в том, что после распада движения дада в 1923-24 году, бывшие русские дадаисты, такие как Илья Зданевич, Сергей Шаршун, Борис Поплавский, не бросили французский авангард, они продолжали общаться со своими старыми приятелями, в том числе с людьми из круга Андре Бретона. Например, Зданевич продолжал дружить с Элюаром, Поплавский и Шаршун некоторое время еще ходили на встречи группы Бретона. Поплавский считал роман "Парижский крестьянин" Луи Арагона самым главным послевоенным произведением в жанре романа. И когда он писал свой первый роман "Аполлон Безобразов", этот роман он вполне открыто моделировал по принципу арагоновского "Парижского крестьянина". Но в то же время, принимая французские модели, скажем, тот же Сергей Шаршун явно свои полуавтобиографические романы пишет по модели Рене Кревеля.

Илья Зданевич. Портрет работы Джорджо де Кирико, 1947
Илья Зданевич. Портрет работы Джорджо де Кирико, 1947

И в то же время они привносят в эти французские сюрреалистические модели романа очень много своего. Ведь Поплавский раздвигает рамки романа Арагона, вводя туда эмигрантскую тематику, причем с точки зрения культурной гибридности, которой в романе Арагона нет и быть не может. Поплавский разрабатывает мифологию русского зарубежья, но с привнесением туда эстетики французского сюрреализма. И тем же самым занимается Сергей Шаршун в своих романах конца 20-х – начала 30-х годов. Поэтому в салоне Зинаиды Гиппиус, несмотря на то, что критик Георгий Адамович защищает Шаршуна, и именно он вводит в салон Гиппиус и Шаршуна, и Поплавского, в ее салоне Шаршун считается человеком сомнительным именно из-за узнаваемости сюрреалистической эстетики в его романах. Его Гиппиус зовет "русским сюрдадаистом", играя на этих двух терминах.

Иван Толстой: Теперь позвольте перевернуть мой вопрос: что русская литература дала самой Франции? Прежде всего, литература русской эмиграции. Насколько она была замечена французами?

Леонид Ливак. Культурная история русской эмиграции во Франции. Обложка книги, 2022.
Леонид Ливак. Культурная история русской эмиграции во Франции. Обложка книги, 2022.

Леонид Ливак: До последнего времени ваш вопрос оставался одним из самых неисследованных в культурной историографии как Франции, так и российского зарубежья. Двенадцать лет назад я опубликовал отдельной книгой библиографию публикаций русских эмигрантов на французском языке. Это шестисот страничная библиография всего того, что эмигранты, не только писатели, но и журналисты, критики, историки, люди, либо производившие культурные ценности, либо работавшие в гуманитарных отраслях, все, что они опубликовали по-французски, либо в переводе с русского, либо непосредственно написали по-французски.

Причем эту библиографию я не ограничил их публикациями, я также постарался найти отклики во французской печати на публикации русских эмигрантов. Честно говоря, эта библиография показывает, что просто невозможно говорить о том, что русских эмигрантов во Франции не заметили в 1920-30-е годы, это фактически неверно. Были периоды, когда русские эмигранты печатались по-французски более активно, были периоды, которые имели отношение к сменам идеологических доминант во Франции и во французской культурной жизни, когда они печаталась менее активно. Тем не менее, просто невозможно сказать, что их не читали, что их не знали по-французски. Я не говорю о людях, которые писали исключительно по-французски, как та же Немировская или Труайя, я говорю именно о тех эмигрантах, которые писали, в первую очередь, по-русски, а затем переводились на французский язык или время от времени еще и писали по-французски.

Можно сказать, что то распространенное мнение, которое поддерживали и сами эмигранты-мемуаристы после Второй мировой войны, что русскую эмиграцию во Франции не заметили, что ее не слышали (мы об этом читаем, например, в воспоминаниях Нины Берберовой "Курсив мой"), это миф, который был создан самими эмигрантами после Второй мировой войны, когда во Франции кардинально изменилась политическая ситуация, когда во Франции культурная жизнь доминирована была в течение тридцати лет коммунистами и их союзниками. В этой атмосфере и сложился миф о том, что русская антисоветская эмиграция не была услышана, что она была игнорируема. В задачу историка эмигрантской культуры и литературы во Франции входит, среди прочего, и развенчание этого мифа, которым я занимаюсь уже больше двадцати лет.

Бунин прекрасно общался с Андре Жидом, который не говорил по-русски

Иван Толстой: Да, я помню все эти обывательские разговоры и сплетни о том, что русские эмигранты в Париже французского языка не знают и даже Бунин, покупая в лавке морковку, не может как следует объясниться, а просто тыкает в товар.

Леонид Ливак: Но тот же Бунин прекрасно общался с Андре Жидом, который не говорил по-русски.

Иван Толстой: Кого волнует правда, когда сплетня гораздо интереснее! Когда мы с вами беседовали несколько лет назад, вы сказали, что чуть ли не всю концепцию представлений о русской эмиграции, о русской культуре в зарубежье давно пора пересматривать. Что вы имели тогда в виду и встретится ли читатель в вашей новой книге с результатами такого пересмотра?

Леонид Ливак: В первую очередь пересматривать нужно то, о чем я говорил, а именно историографию русско-французских культурных и литературных связей. Пора оставить этот миф о незамеченности, о неизвестных эмигрантских писателях, которые прожили в своем русскоязычном гетто незамеченными, неузнанными, непризнанными и неоцененными. Этот миф я пытаюсь в очередной раз документально развенчать в своей новой книге, которая адресована франкоязычному читателю. Нельзя об этой книге говорить как о новой, в ней новое только то, что я ее адресую непосредственно французам, она на французском языке, а до сих пор я, в основном, печатался по-английски и по-русски, за исключением отдельных статей. Эта книга подготовлена для французского читателя, и особенно для того, чтобы стимулировать интерес во французских научных кругах к дальнейшим исследованиям истории русской эмиграции во Франции.

Леонид Ливак.
Леонид Ливак.

Потому что, несмотря на все мои работы, остается непочатый край именно с точки зрения взаимоотношений, обменов культурных между французскими и русскими писателями и интеллектуалами.

Затем я пытаюсь в этой книге объяснить и развенчать очередной миф о русской эмиграции как о группе людей, которые одной ногой живут в цыганских ресторанах, а другой – в православной церкви. Я пытаюсь показать, что русская эмиграция это чрезвычайно сложный феномен, что русская эмиграция не состояла исключительно из русских православных, что русская литературная и культурная жизнь во Франции многим обязана русскоязычным евреям, которые считали себя стопроцентными русскими, и что развал русской эмиграции в конце 1940-х годов во многом имеет отношение к уничтожению русского еврейства во время Второй мировой войны. Этому посвящена последняя глава моей книги.

Я показываю то, что называется сегодня "этнической чисткой", которая происходит в русской эмиграции во Франции в начале 1940-х годов, и к чему она приводит после войны – к исчезновению еврейского компонента из русской эмигрантской культурной жизни, что является одной из причин ее резкого упадка. Чтобы привести всего лишь один пример – после войны практически исчезли типографы, которые умели печатать книги по-русски, потому что подавляющее большинство этих типографов в Париже были евреями, которые погибли в результате геноцида.

Иван Толстой: Кто для вас важнейшие фигуры российского изгнания, вокруг которых интереснее всего вести рассказ?

Леонид Ливак: Их много. Для исследователя важнейшими являются фигуры малоисследуемые, поэтому для меня уже в течение многих лет важнейшим было именно младшее поколение писателей, журналистов, критиков, мыслителей. О них меньше известно, и с этой точки зрения Борис Поплавский для меня остается так же важен, как Владислав Ходасевич, а Юрий Фельзен не менее важен, чем Иван Бунин. Но это уже вопрос точки зрения. Естественно, более традиционным ответом были бы более широко известные имена – Зайцев, Шмелев, Бунин. Но я говорю как историк литературы и культуры. А можно построить и другую иерархию, в которой куда важнее будут Павел Милюков с Петром Струве как организаторы интеллектуальной и политической жизни.

Обложка тома Юрия Фельзена, подготовленного Леонидом Ливаком. М., Водолей, 2012
Обложка тома Юрия Фельзена, подготовленного Леонидом Ливаком. М., Водолей, 2012

И в последнее время, занимаясь историей конца русской эмиграции во Франции, то есть 1940-ми годами, я действительно увидел всю значимость Милюкова, которого я раньше недооценивал, именно как организатора эмигрантской интеллектуальной жизни. Ведь с закрытием его газеты "Последние новости" кончилась целая эпоха русской эмиграции. Это видно по тому, как люди, работавшие в "Последних новостях", ведут себя в 1941–42 году, как они пытаются поддерживать отношения эпистолярно, пиша друг другу письма из свободной зоны в оккупированную или же из оккупированной Франции в Америку. "Последние новости" – это не просто газета, это культурная среда, в которую подключаются сотни людей – писателей, журналистов, интеллектуалов. Конец, развал "Последних новостей" это пример того, как российская эмиграция в 1940-е годы разваливается как культурная общность. И это всего лишь один пример. И эта газета существует в 1920–30-е благодаря Милюкову, которого сотни людей называют за глаза "папа Милюков".

Иван Толстой: Леонид, чем больше я листаю вашу книгу, тем больше я прихожу к убеждению, что она была бы очень важна и на русском языке именно для русского читателя, если не российского, то изгнаннического. Книг, которые давали бы такую – на триста с лишним страниц – емкую характеристику того, что произошло в главной стране изгнания и русского беженства, не было. Был, конечно, труд Марка Раева "Зарубежная Россия" и целый ряд других, тем не менее, вы это делаете и на другом уровне, и немножко на другом материале, и уже со знанием того большего, что вы, просто как человек из следующего поколения, знаете.

Vivre l’exil ("Прожить изгнание") и Penser l’exil ("Осмыслить изгнание")

Мне очень понравилось деление вашего труда на две равных части: Vivre l’exil ("Прожить изгнание") и Penser l’exil ("Осмыслить изгнание"). И если "прожить" это довольно очевидно, есть масса источников, то "осмыслить" – эта часть мне кажется самой главной, интеллектуально востребованной. И мне очень хотелось бы рекомендовать, если нас слушают какие-то переводчики и издатели, взяться за эту книгу – я уверен, что это был бы интеллектуальный бестселлер. А вы сами не думали о русском издании ее?

Леонид Ливак: Нет, пока. В эту книгу вошли переводы на французский язык, за исключением нескольких статей, которые я написал по-французски и опубликовал раньше, остальные части этой книги – это переводы с английского, это главы из моих англоязычных книг и перевод с русского, потому что одна из глав – это перевод части моей книги о русском литературном авангарде в Париже в 1920-е годы. Но вы правы, что большинство текстов, которые включены в эту книгу, по-русски не печатались. Вы, наверное, заметили, что эта книга посвящена памяти трех исследователей русской эмиграции, которых мы потеряли в 2020 году, – Николая Алексеевича Богомолова, Олега Анатольевича Коростелева и Льва Абрамовича Мнухина. Это люди, которые, как и Марк Раев, в 1980–90-е годы и основали то исследовательское поле, которым я занимаюсь, в котором я работаю. Моя книга – это следующий шаг, это сумма того, чем я занимался много лет. Мои предшественники должны были, в первую очередь, заняться фактографией, историографией как таковой – собиранием, переработкой, изложением исторических фактов, практически неизвестных или малоизвестных. Марк Раев это делал по-английски, мои российские коллеги это делали по-русски.

Я пытаюсь разобраться в том, следует ли дискурс самих эмигрантов принимать за чистую монету

В то время как своей задачей я считал следующий шаг – методологическое и концептуальное осмысление этой фактографии. Марк Раев излагает культурную историю русской эмиграции, критически не пытаясь осмыслить ее мифологию, именно поэтому и во многом книга Марка Раева на сегодняшний день потеряла свою ценность с точки зрения историографии. А я пытаюсь разобраться в том, следует ли дискурс самих эмигрантов принимать за чистую монету, следует ли считать, что то, как о себе говорят русские эмигранты, действительно является фактом их истории. Это то, что я привношу в исследование русской эмиграции.

Поэтому книга и делится на две части. В первой части, фактографической, я занимаюсь историографией культурных и литературных взаимоотношений русской эмиграции и французской культурной элиты, а во второй части я пытаюсь проанализировать мифологию русской эмиграции. И во многом вторая часть в своем мифологическом материале отрицает первую, потому что эмигрантская мифология основана именно на таких мифологемах, как не признанность, изоляция от французской литературной жизни. Те же люди, которые в 1920–30-е годы принимали активное участие в обменах, в контактах русско-французских, после Второй мировой войны отрицают эти контакты. И я пытаюсь разобраться, почему они это делают.

Партнеры: the True Story

XS
SM
MD
LG