Иван Толстой: Дети Везувия. Так называется книга знаменитого критика и публициста XIX века Николая Добролюбова, вышедшая в петербургском издательстве "Алетейя" и посвященная теме "Добролюбов и Италия". Издание подготовил Михаил Талалай.
Михаил Григорьевич, что это за связь – Добролюбов и Италия? Казалось бы – Добролюбов и Россия, Добролюбов и Петербург, а при чем тут жаркие итальянские края?
Михаил Талалай: Да, мне тоже так казалось. Надо признаться, что я Добролюбовым со школьной скамьи ни разу не поинтересовался – нас всех в детстве им перекормили. У нас всех остались какие-то фразочки типа "луч света", но не больше. Да и интереса к Николаю Александровичу, революционному демократу, после всех его памятников и проспектов у меня особого не было. Для меня всё это стало приятным открытием, новинкой. Меня пригласили участвовать в конференции на базе единственного в мире музея Добролюбова в Нижнем Новгороде, сказав, что мало известно о его пребывании в Италии. Мне, признаться, было еще меньше известно, чем им. Я стал смотреть материалы и увлекся. Там оказалась масса любопытного и житейского материала, и его текстов, которые уточнили мое представление о нем как о ярком публицисте, интересном поэте. Да и вообще Италия преобразила "сурового юношу". Он уехал туда по настоянию своих коллег из "Современника" подлечиться от туберкулеза в тяжелой степени и, в общем-то, от него не требовалось никаких писаний. Но он не мог не писать и писал очень разнообразно. Это не только его обычная, весьма яркая, публицистика и критика, это и пародия, и гротеск, и романтические стихотворения.
Иван Толстой: Вот, что Добролюбов в конце 1860 года пишет Антонине Федоровне Кавелиной из Италии:
Здесь я начинаю приучаться смотреть и на себя самого как на человека, имеющего право жить и пользоваться жизнью
"Здесь я начинаю приучаться смотреть и на себя самого как на человека, имеющего право жить и пользоваться жизнью, а не призванного к тому только, чтобы упражнять свои таланты на пользу человечества. Здесь никто не видит во мне злобного критика... в персоне моей видят молодого человека, заехавшего в чужой край...
Странное дело, в Петербурге... находят, что я полезен, умен, интересен... И между тем я остаюсь там для всех чужим... зато здесь я нашел то, чего нигде не видел, – людей, с которыми легко живется, весело проводится время, людей, к которым тянет беспрестанно – не за то, что они представители высоких идей, а за них самих, за их милые, живые личности.
Вот Вам моя идиллия, которую я бы мог с удовольствием продолжать еще и еще... я так доволен своим теперешним, что ни о чем больше не думается".
О чем же все-таки пишет Николай Александрович Добролюбов?
Михаил Талалай: Он необыкновенно плодовит. Я был поражен: смерть в 25 лет и посмертное собрание сочинений в 9-х томах! В Италии, несмотря на всю итальянскую легкомысленную жизнь с "милыми личностями", он тоже плодовит. Он попал в Италию в самый яркий ее момент XIX века, только что закончился гарибальдийский поход, который перевернул все европейские карты: разом появилась новая огромная страна. Добролюбов находится в Турине. Его публицистику и критику я в новом сборнике разложил не по хронологии, а по итальянской тематике, потому что в объединении нации было две линии и Добролюбов их тонко почувствовал. Это линия сверху – парламентаризм, либеральная демократия, Кавур. Русский публицист находится в Турине на исторических заседаниях парламента, который провозглашает новое государство, Итальянское королевство. Но Кавур ему не симпатичен, он описывает его в самых "добролюбовских", едких тонах – это и ухмылочки его, и пузико, и вульгарные манеры "папаши", который курирует весь парламент.
Добролюбову был по душе разбойник Гарибальди
Добролюбову был по душе разбойник Гарибальди, поэтому одна глава в сборнике называется "Туринская говорильня" (это так про парламент), а другая – "Неаполь", где Добролюбов воодушевляется и как человек, и как литератор. Прекрасный текст "Неаполитанская неожиданность" о падении тысячелетнего Неаполитанского королевства. И тут вы правы. Описывая на богатом историческом материале неожиданный крах королевства Бурбонов, он проецирует всё это на Россию. Как же получилось, что религиозное, законопослушное население обожает Бурбонов, и, вдруг, в один миг это королевство исчезает? Даже его современники писали, что они читали про Неаполь, но думали, что и в России может такое произойти.
Его необыкновенно увлекла фигура проповедника-гарибальдийца Гавацци, необычного человека, монаха, который стал капелланом гарибальдийского войска. Этот священник выходил на городские площади уже после краха Бурбонов и перед неаполитанским народом читал зажигательные речи. Ходил даже в трущобы, в Испанские кварталы. И обращался к неаполитанским своим слушателям красиво, немножко выспренно: "Дети Везувия!" Это обращение священника Алессандро Гавацци я и взял как название своего сборника. Тексты были уже опубликованы, но порой с ошибками, современники какие-то итальянские реалии плохо прочитали и комментарии давались иногда ошибочно, поэтому я всё это выверил, заново откомментировал. Это – основной корпус новой книги.
Добролюбов скрывается за масками, в частности, за маской австрийского поэта Якова Хама
Меня поразили легкомысленные, пародийные, гротескные тексты Добролюбова, где он скрывается за масками, в частности, за маской австрийского поэта Якова Хама. Его современникам было ясно, что он кидает камень в Хомякова. Причем читателям сразу дается понять, что перед нами литературная игра, потому что вся эта поэзия, весь цикл этого архиреакционера Якова Хама, который обличает Гарибальди, хвалит Бурбонов, Католическую церковь превозносит, подается русскому читателю как перевод с австрийского языка – тут же сразу посыл, что перед нами что-то невразумительное. В качестве переводчика обозначен некий Конрад Лилиеншвагер, что тоже является литературной игрой: тут Добролюбов высмеивает второстепенного поэта, совершенно забытого, Михаила Розенгейма. Лилия – роза, швагер – зять, отсюда – Лилиеншвагер. А Розенгейм это "розовый дядя". Не знаю, догадывались ли читатели, но параллель была явно придумана самим Добролюбовым. И еще один замечательный текст – это удивительное письмо "благонамеренного француза" Станислава де Канарда. "Canard" это утка, и уже в те времена было понятно русскому читателю, владевшему французским, что перед ним – "газетная утка". Благонамеренный француз в своем письме в русский журнал обосновывает нападение на Италию, дабы остановить там опасную крамолу.
Иван Толстой: Письмо благонамеренного француза Станислава де Канарда, опубликованное в сатирическом журнале "Свисток":
"Пред русской публикой я могу открыто и прямо сказать, что решительно не одобряю итальянское движение и считаю Гарибальди разбойником. Некоторые корреспонденты французских газет уверяют, что русская публика исполнена энтузиазма к "освободителю Италии" и ждет окончательного водворения итальянского единства, точно большого праздника. Может быть, это и правда; но так как ваша публика находится еще во младенчестве и не доросла до собственного мнения, то я думаю, что мне церемониться с нею нечего. Итак, я признаю Гарибальди разбойником и формально протестую против всякого государственного акта, который совершится на основании его беззаконных выходок. Но этого мало, я предлагаю верные средства для уничтожения всего, что им наделано, и думаю, что ваш "Свисток" окажет услугу русской и европейской публике напечатанием моих предположений. Дело в том, что теперь священная обязанность наблюдения за порядком в Европе принадлежит Франции. … Следовательно, надо уничтожить то, что подает повод к искажению нравственных понятий и чувств французов, надо во что бы то ни стало укротить движение на Итальянском полуострове. … Почему не послать войск в Сицилию, почему не поставить гарнизона в Неаполе, почему не занять Анконы, почему, наконец, в согласии с Австриею, не содержать нескольких полков в Венеции? … Устроивши таким образом положение дел, то есть расставивши везде свои войска, Франция созывает конгресс. … Хотя бы Франция и разорилась в Итальянской войне, во всяком случае мы выйдем из нее с лучшими обеспечениями своей будущности, нежели какие можем иметь при водворении в Италии нынешнего порядка вещей. Победив гидру итальянской революции, правительство надолго упрочит существование нынешней системы, водворит спокойствие в Европе и будет иметь возможность в мире и тишине наверстать всё потерянное".
Михаил Талалай: Но, Иван Никитич, "дети Везувия" для меня это не только итальянцы, в моем замысле редактора-собирателя это были сами Николай и Ильдегонда, его итальянская невеста. Они познакомились и полюбили друг друга под сенью Везувия.
Иван Толстой: Это очень интересно! Расскажите, пожалуйста, потому что любвеобильность Николая Александровича известна после публикации его литературного дневника, который, надо сказать, многих шокировал своим поведением в свое время.
Михаил Талалай: Конечно, в Италии, в романтическом обрамлении, в Неаполе, на раскопках Помпей, где они познакомились, он влюбился в прекрасную сицилийку, настроился на серьезный матримониальный лад. Я процитирую четверостишие, которое сохранилось:
Увидел я ее на гулянье,
И обычную робость забыв,
Подошел, стал просить о свиданьи,
Был настойчив, любезен и жив.
"Синьор Николо" впечатлил девушку своей эрудированностью
Так вот, он стал просить не только о свидании, он стал просить руки Ильдегонды. Они стали встречаться в Неаполе, она была там со своим отцом. Уверен, что "синьор Николо", как они потом его называли в письмах, впечатлил девушку своей эрудированностью, он всё знал о Неаполе, он только что написал огромную статью про историю Неаполя, говорил по-французски, на латыни, уже освоился с итальянским, поэтому, думаю, наш русский юноша увлек эту сицилийскую барышню. Она ему оставила адрес, и он послал ее замужней сестре (так, очевидно, полагалось по этикету) официальное предложение. Что произошло затем? Пришли ответные письма, их всего два, где реконструируется история этого неудачного сватовства.
Надо сказать, что об этих письмах было известно историкам литературы, они хранятся в рукописном отделе Пушкинского дома, но ими вплотную никто не занимался: очень сложный почерк, архаичный итальянский, писали сестры на самих конвертах, которые потом складывались, буквы просвечивали с той и с другой стороны… Мне самому было трудно, я даже привлек своего коллегу Карло Каччу, который тоже попыхтел над этим текстом. В итоге, я его перевел и опубликовал как приложение к текстам самого Добролюбова. Поэтому новизна, что еще не изведано, – это письма Софии Брунетти, замужней сестры нашей Ильдегонды, ответ на его официальную просьбу, на предложение руки и сердца. Из этих писем реконструируется, кем была избранница, какова была ее семья.
Не дворянка, но культурная мещанка
По всей видимости, семья была культурной, с Сицилии, из Мессины. Хотя иногда у нас писали, что она дворянская девушка, я уверен, что спесивая сицилийская знать не пошла бы на предложение поповича-разночинца. Поэтому не дворянка, но культурная мещанка. Это плохо звучит по-русски, назовем ее по-итальянски "боргезе". Даже само имя Ильдегонда свидетельствует о культурных устремлениях ее родителей. Они наверняка назвали свою третью дочь в честь героини романтической поэмы популярного тогда северного поэта. Тогда большая разница была между севером и югом, и тут – отсылка к просвещенному северу (поэма была, кстати, антиклерикальная). "Ильдегонда" это стихотворное сочинение Томмазо Гросси, про влюбленного средневекового рыцаря, который вызволяет свою Ильдегонду из монастырской темницы. Потом жених, правда, гибнет в крестовом походе и сама Ильдегонда умирает, прощенная, однако, родителями, которые уже было ее прокляли за незаконную связь с рыцарем. В итоге, такая фатальная любовь, которая нашла отклик у итальянской публики. Было написано целых две музыкальных оперы на этот текст. Сейчас ее благополучно забыли, но тогда "Ильдегонда" звучала. Добролюбов настолько увлекся этим именем, что разыскал поэму с иллюстрациями и послал в подарок своей невесте. Но сватовство кончилось ничем и в русской культуре возникла черная легенда.
Иван Толстой: Приведем отрывок из воспоминаний современника Добролюбова Д.Л. Сильчевского:
"Из рассказов покойной А.Я. Панаевой-Головачевой оказывается, что Добролюбов, находясь в Италии, едва не женился на одной молодой итальянке, жившей со своими родителями в Мессине. Она приняла его предложение, когда он находился в Мессине (в половине июня 1861 года). Родители молодой девушки были тоже согласны, но они потребовали, чтобы он подвергся медицинскому осмотру со стороны одного известного местного врача, пользовавшегося репутацией знаменитого диагноста, так как состояние здоровья Добролюбова казалось родителям сомнительным. Осмотрев Добролюбова, врач категорически объявит родителям молодой итальянки, что Добролюбову осталось прожить только несколько месяцев. Родители красавицы итальянки передали Добролюбову слова врача и этим мотивировали свой решительный отказ в руке дочери. (Надо еще добавить, что в случае если бы здоровье Добролюбова оказалось даже вполне удовлетворительным, то тогда Добролюбов, женясь, должен был бы, по требованию родителей и их дочери, навсегда остаться в Италии и уже не возвращаться в Россию, на что он соглашался, продолжая свою литературную деятельность.) Добролюбов после этой неудачи, услышав, так сказать, свой смертный приговор, поспешил вернуться на родину и повидаться перед смертью с любимыми им сестрами (в Нижнем Новгороде) и друзьями. Вернулся он в Россию морем, но уже в Одессе (13-го июля) у него хлынула горлом кровь. Заехав к сестрам в Нижний, Добролюбов вернулся в Петербург уже совсем больным и не мог более оправиться. Притом же он знал, что дни его сочтены: диагнозу мессинского доктора он поверил…".
Михаил Талалай: На самом деле, дело было совсем иначе. Ильдегонде он был очень симпатичен, отцу был симпатичен, он пригласил его на Сицилию. И вот, что я нашел в письмах.
Иван Толстой: Из письма Софии Брунетти, сестры Ильдегонды, в переводе с итальянского Михаила Талалая.
"Когда я спросила Ильдегонду о брачных намерениях, она сказала мне, что у нее нет никаких обязательств и что она еще ничего не решала. Ильдегонда не против этого союза, как и мы, но у нее есть некоторые сомнения по поводу брака, который увезет ее далеко от Италии и ее семьи. Однако я не сомневаюсь в способности Ильдегонды привязаться к Вам, ведь моя сестра высоко Вас ценит. Вы поймете, что сейчас ей нужно время, чтобы всё обдумать. Это всё, что я могу сказать о ее откровенных словах. А теперь прошу Вас сообщить мне, что Вы думаете, а также Ваш адрес. В ожидании Вашего ответа примите мои приветствия и особенно приветствия моей сестры Ильдегонды".
Приписка самой Ильдегонды:
"Подтверждая выраженное моей сестрой, я не могу не попросить Вас в любезности написать мне письмо, из которого смогла бы узнать Ваши новости, а я, со своей стороны, ответила бы с неизменной благодарностью и искренностью. Будьте добры, простите искренность просьбы той, которая с почтением выражает привязанность к Вам и сердечно считает себя Вашим другом".
Добролюбов писал в Петербург, что влюбился и чуть ли не хочет остаться в Италии
Михаил Талалай: Официальное предложение Добролюбова не сразу добралось до Ильдегонды, сестра София объясняет, что оно пришло не туда и потом они уехали на заработки (сестры и их мать работали на шелкопрядстве). В итоге, они ответили со значительным опозданием, влюбленный юноша мучился, одновременно он писал в Петербург о том, что влюбился и чуть ли не хочет остаться в Италии, спрашивал у Чернышевского как быть и, может быть, он будет продолжать литературную деятельность, живя в Италии. На что его соратник не отвечал, тоже томил в безвестности. Более того, он чувствовал, что Добролюбов отдаляется от боевой петербургской обстановки, размягчился в итальянской атмосфере, поэтому и из Петербурга никаких ответов не приходило.
Постепенно Добролюбов в этой неизвестности в Неаполе стал менять свое намерение. Не сразу, но постепенно он стал охладевать к уехавшей Ильдегонде, стал взвешивать за и против – сложности брака с иностранкой, житье в Петербурге с Ильдегондой. И он пишет, что из Неаполя он поедет в Мессину, но, наверное, к ее родителям уже не будет заходить. Так и произошло. Он в Неаполе оставил записку, что корреспонденцию ему надо пересылать на Сицилию, в Мессину, и действительно письмо, в итоге, пришло в Неаполь, в гостиницу, где он жил, но его не застало (это я по штемпелям сужу). Переслали в Мессину "до востребования", там он его прочитал, отвечать не стал, хотя письмо было доброжелательное, и уехал через Константинополь, через Украину в Петербург, где его и застигло второе, тоже очень доброжелательное письмо, которое следовало за ним по пятам. На него он уже не ответил, он был уже при смерти, Италия была далеко и на этом закончилась его короткая жизнь и его итальянское сватовство.
Когда Добролюбов умер, его соратники по "Современнику" написали звучный и проникновенный некролог, где они упомянули о том, что Добролюбов мечтал о семейной жизни и перед смертью, будучи в Италии, даже сватался к сицилийской барышне. Но потом некролог был напечатан уже без этой фразы: соратники сами ее вымарали. И в советские времена эта история о влюбленном Добролюбове, который пишет романтические стихи и собирается жениться на итальянке, не вписывалась в образ сурового критика и революционного демократа.
