Актер театра и кино Артур Смольянинов: о киносъемках в Латвии и США, проекте CheLovek, войне в Украине, уходе из театра "Современник" и об участии в Антивоенном комитете России.
О "Современнике"
– Вы себя считаете острохарактерным актером? Например, Иннокентий Смоктуновский работал полутонами, и даже когда молчал, за ним интересно наблюдать – мы чувствовали мысль. Его назвать острохарактерным, наверное, было бы с большой натяжкой.
– Как?! А "Берегись автомобиля"?
– Он там же нежный, тихий, спокойный и не так много говорит.
– Острохарактерный персонаж...
– Александр Калягин мне в интервью признавался, что он острохарактерный актер, берет сильно техникой эмоций.
– Я вижу совершенно другое. А "Неоконченная пьеса для механического пианино"?
– Он там тоже взрывной?
– Он взрывной, но там нет никакой остроты. Это не "Здравствуйте, я ваша тетя!". Это фильм, который прозвучал как-то, к сожалению, в моем понимании. Калягин глубокий и разнообразный артист. Михалкову удалось из него это достать. Кстати, это важная тема – должно повезти с режиссером. Артист –профессия все-таки зависимая, критически зависимая. Режиссер, во-первых, должен увидеть что-то в тебе, разглядеть, что его поманит. Во-вторых, должен поверить в тебя, даже больше, чем ты. Тогда ты для него сделаешь все что угодно, и даже больше – прыгнешь выше головы, выйдешь за пределы жанра, за пределы собственных возможностей. А если с режиссером не повезло, то даже талантливый артист может оказаться блеклым, скучным и неинтересным. Даже у больших артистов есть проходные роли – и у Янковского, и у Смоктуновского, где видно, что работа не сложилось, не получилось. Не знаю, какой я артист. Зависит от режиссера. И возьму на себя дерзость утверждать, что я могу существовать в разных жанрах. Мои работы в известной степени об этом говорят.
– Что дал вам театр "Современник", в котором вы прослужили много лет?
– 10 лет. Он мне дал, конечно, опыт – и профессиональный, и житейский.
– Что дала вам Галина Волчек?
– Заботу, тепло – человеческое в первую очередь, веру в меня, что очень важно. Она во всех нас верила, и в меня в том числе.
Но театр меня научил и другим вещам – у всего есть свой срок, нужно уметь вовремя остановиться: снять спектакль, остановить его, вовремя уйти.
– Вы добились всего, что вы хотели, или посчитали, что вам надо менять карьеру и идти дальше?
– Второе. Много иллюзий, особенно в молодости, и горько, когда они остаются только иллюзиями, не соответствуют реальности...
– Это была какая-то школа разочарования для вас?
– До некоторой степени, да.
– В чем это заключалось?
– Проживать жизнь как на работе – это грустно. Я понимаю и такой путь, но он не мой.
– Вы сказали, что Галина Волчек окружила вас заботой. Правильно ли я понял?
– Да. Даже отчасти чрезмерной.
– Как вы думаете, как бы она отреагировала на события 24 февраля 22-го года?
– Ох! Не хочу рассуждать на эту тему. Это аморально.
– Она была системным человеком?
– Я не хочу в это углубляться. Я не хочу об этом думать.
Актеры и власть
– Что этих людей, как Сергей Гармаш, влечет во власть, в объятия Владимира Путина?
– Тут ответ очевиден для меня – власть в той или иной форме, близость к солнцу, деньги, комфорт, бытовые условия. Это важно для любого человека. Получить театр – это же так тешит самолюбие. Получить в свое распоряжение власть над сотней человек и говорить: "Ты пойдешь сюда, а ты пойдешь туда. Тебя я увольняю, а тебя я нанимаю". Власть – это очень сильный наркотик.
Люди меняются и портятся, как продукты, потому что мы тоже белковые существа
– При этом Гармаш успешный и востребованный актер, море ролей, море денег. Он же один из высокооплачиваемых актеров...
– Не знаю, деньги не считал... Но надо дальше двигаться, наигрался. Утомляет, когда ты за 10 лет сыграл 50 одинаковых ролей. И тебе уже самому не очень интересно. Ты уже перерос, тебе не играется, скучно, в депрессии. Продолжаешь имитировать, что-то показывать, выдавливать из себя. Ожесточаешься сам на себя в первую очередь, потому что ты-то знаешь, что ты врешь, насколько ты искренен или нет. Все поступки, которые человек совершает по отношению к другим людям, он сначала совершает по отношению к себе. Поэтому это до некоторой степени трагедия.
– Такие, как Сергей Гармаш, в "Современнике" – это штучные люди, обожающие эту власть? Или это не единожды пример? Из того же театра Чулпан Хаматова – человек, показавший себя, наверное, с образцовой, с лучшей стороны.
– Во-первых, человек рождается уже с врожденными качествами, во-вторых, потом среда накладывает на них какой-то отпечаток. Люди меняются и портятся, как продукты, потому что мы тоже белковые существа.
– Вы тоже поменялись?
– Конечно, я меняюсь, и не в лучшую сторону, я думаю.
– Расшифруйте.
– Не хочу. Я отвечу на ваш вопрос. Это про самоощущение больше, а не про какие-то поступки, не про то, что на виду. Не в лучшую в том смысле, что не в светлую, не в самую веселую сторону. Везде, где есть какая-то властная вертикаль, в абсолютно любой структуре идет осознанная, сознательная борьба за влияние. Это неизбежный процесс, такова природа человека. И это, в том числе, меня очень удручало в театре. Потому что "скандалы, интриги, расследования" – это сплошь и рядом: кто на кого посмотрел, кто кому что сказал, кто на кого как взглянул, кто кого пригласил, кто кого не пригласил, кто с кем дружит, кто с кем не дружит, кому с кем нравится играть, кому с кем не нравится играть, кто хороший режиссер, кто плохой режиссер... И это просто 24x7, с утра до вечера, везде. Как у Гоголя: курьеры, курьеры, курьеры, 40 тысяч одних курьеров. Но только не курьеры, а слова, слова, слова... И за этим "бла-бла-бла" забывается, зачем мы здесь собрались. Но это неизбежно. От этого невозможно избавиться, если это существует как производство. Ежегодное, круглосуточное производство. На производстве, на заводе, наверное, такие же "скандалы, интриги, расследования". Поэтому, в моем понимании, театр сегодня не может быть репертуарным по определению.
– При этом это один из лучших театров страны – театр "Современник".
– По чьей оценке?
– Театральные критики с восторгом описывали каждый новый спектакль. Или это было в прошлом?
– Перестаньте! Театральные критики – это тоже ангажированные люди. Есть любимые критики, есть нелюбимые, есть "правильные", есть "неправильные". "Те, кто нас не любит, пошли в жопу! Кто про нас плохо написал, те дураки, сами ничего не понимают". Живой, настоящий театр – это всегда протест. "Современник" настоящий, тот, на котором все мы росли и выросли, которым нас пичкали, как пропагандой: "Наследие, традиции, Ефремов. А мы, молодая труппа, продолжатели традиций"... Они же возникли как протест против всего, что было до: "Мы будем по-другому, мы против вас всех! Мы за правду! Мы против лжи, против советского лоска. Мы против этого". А когда в театр приезжает Путин по два раза в год...
Новый проект Артура Смольянинова
– Чем важен для вас проект "Тараканище и другие"? Почему вы решили в нем принять участие? На стихи Хармса, Чуковского, Олейникова и Заболоцкого.
– Я бы не сказал, что поэзия была как таковая первым импульсом. Это в большей степени как повод, мостик в прошлое, к предкам, что с ними происходило все то же самое, что и с нами. Находишь какую-то в этом опору. Несмотря на то что их тоже трясло и штормило, получали они от родины-матушки по полной программе за свой талант и честность, тем не менее они остались в истории. А тех, кто бил их по голове, уже и след простыл. В данном случае, прежде всего, Вася мой хороший товарищ, мой одноклассник. Если есть возможность, мы должны все друг другу помогать и поддерживать. И в том числе что-то по возможности делать для наших братьев и сестер украинцев, которые сейчас в Украине, которым сейчас очень худо и тяжело. Они тримаються, но тем не менее. За сегодняшний вечер никто из нас не получит ни копейки, все, что мы соберем, мы потратим на продукты для жителей деоккупированных территорий.
– Удалось ли освоить латышский язык? У актеров хорошая память.
– На бытовом уровне только совсем. Несколько раз начинал, но обстоятельства вынуждали остановиться с процессом обучения. Но я пообещал себе, что к концу года язык выучу. Значит, выучу.
– Тяжело идет или просто не хватает времени?
– Пока времени просто не хватает. Сейчас, дай бог, нашел хорошего педагога, буду заниматься в группе небольшой, что тоже важно… Не думаю, а уверен, что к концу года язык освою. В принципе, мне не кажется он... не самый сложный язык для меня.
– Рига стала родным городом или это пока временная остановка?
– Стала до определенной степени. Тут уже возникли какие-то привязанности и человеческие, и житейские. Сейчас месяц мы были в Америке, и вернулся я из Америки с таким ощущением, что "о, дома, как хорошо".
Про Путина
– Вы интересно описали свою встречу и беседу с Путиным, что говорили вроде бы содержательно, а вышли с пустотой.
– Ага. Это не в театре было...
– Это после "9 роты"?
– Да.
– Могли бы сыграть Путина? И хотели бы?
– Хотел бы. Но я личиком не вышел, и голосом.
– Калягин не был похож на Ленина, но его Ленин был одним из ярких в спектакле "Так победим!".
– Между Калягиным и Путиным сходства больше, чем между мною и Путиным. Но интересно сыграть человека, находящегося на вершине власти, размышляя, что с ним происходит, о чем он думает, каков его быт – о том, что мы не видим. Как он просыпается, как открывает глаза, какая мысль ему приходит первая в голову, чего он боится, куда идет, какой рукой он чистит зубы, во что одевается, когда мы его не видим, почему, кому он звонит.
Подобострастие: поедем на поклон к царю, уважай учителя, уважай того, уважай сего, – это вызывало иронию, и хотелось сразу из чувства протеста вести себя ровно наоборот
– Чем брызгается. Вы сочно описали тот парфюмерный запах, который от него исходил.
– Я уже пожалел, что об этом рассказал. Притча во языцех...
– Значит, у вас хороший нюх.
– Нет, это не у меня хороший нюх, это так пахло. Это какие-то феромоны, очевидно... Может быть, я неправильно формулирую с научной точки зрения. Это был запах... как в книжке "Парфюмер", когда он облился в конце, когда придумал какой-то совершенный аромат, и его разорвали на части…
– Может, остальные очаровались Путиным, а вы – нет?
– Я всегда был немножко один в поле воин… У нас в семье никогда такого не было. Мама ко мне всегда относилась как к равному, и отчим тоже. Поэтому подобострастие: поедем на поклон к царю, уважай учителя, уважай того, уважай сего, – это вызывало иронию, и хотелось сразу из чувства протеста вести себя ровно наоборот. Поэтому, нет, конечно, я не очаровался, но это наблюдение я для себя сделал. Чем там очаровываться-то?..
– Наверное, интереснее наблюдать, когда приходит Путин в театр, не за ним самим, а за тем, как к нему люди относятся, как к нему приближаются или как танцуют вокруг него?
– Нет, мне интереснее смотреть, как он сам на это реагирует. Потому что это-то предсказуемо и понятно, это абсолютно нормально. Это природное чувство – склоняем голову перед вожаком, признаем твою власть над нами. Это же жуткая наркота.
Представляете, сейчас вы бы все вокруг меня плясали, заискивали "что принести?", смотрели бы мне в глаза, заглядывали бы в рот, и я бы знал, что от меня, вообще-то, зависит ваша жизнь. Я могу так щелкнуть – и вас не будет. А могу щелкнуть – и у вас будет все. Представляете, какое удовольствие.
– То есть вы постепенно входите в образ Путина сейчас у меня на глазах?
– Можно так сказать, да.
– Если бы Путин был царем, то был бы Владимир Отравитель.
– Да, Владимир Отравитель. Это его почерк.
– Видимо, какие-то заметки в создание образа Путина уже положили?
– Да от него никуда не деться! Оно как-то само складывается. Его так много, он везде, из каждого утюга… Мы не говорим столько... ни о Бетховене, ни о Ван Гоге, ни о The Beatles... Даже об Иисусе Христе, по-моему, столько не говорят, сколько говорят о Путине.
– Это же объяснить просто. Мы с вами здесь сидим в другой стране, в другом пространстве, далеко от родины, и именно благодаря этому человеку, его действиям, мы оказались за бортом.
– Отчасти, да, безусловно.
– Как отчасти? У вас фантастический карьерный успех в России, море фильмов, востребованный. И вы после 24 февраля не смолчали и сказали то, что вы сказали, и вам пришлось покинуть Россию.
– Совершенно очевидно, что он генератор всех этих бед. Я говорю, "Иисус Христос – суперзвезда" уже был, теперь можно "Владос – суперзвезда". Не знаю, как назвать еще. Реально мы говорим и говорим, а он же не стоит того, как личность совершенно не стоит того, чтобы о нем так много говорить. Ему нравится, что все про него говорят: "Владимир Владимирович, помогите, спасите! Только вы, царь-батюшка!" – "Ладно". Этой рукой тысяч 200 (...), а этой рукой: "Ну ладно, спасу тебя, так и быть". Кайф! Не жизнь, а малина.
– Поэтесса Вера Полозкова произнесла такую фразу в интервью Юрию Дудю: "Наверное, он несчастный человек". Когда Юра ее спросил, почему несчастный, она говорит: "Он каждый день убивает море людей".
– Нет, он несчастный не поэтому. Он несчастный потому, что не любит никого. Его все любят, как он думает, а он никого не любит, не верит никому, детей своих прячет, с женой развелся. Любимая женщина у него есть, он ее прячет. Трус. Всего боится. Любви нет. Прекрасные строчки есть у "Агаты Кристи": "Боль – это боль, как ее ты ни назови, это страх, там, где страх, места нет любви". А где нет любви, там и счастья нет. Посмотрите, как у него бегают глаза: влево – вправо, влево – вправо... Он же прямо в глаза не смотрит никогда.
– Исподлобья.
–Так как-то. Хотя умеет обаять, умеет произвести впечатление. "Понторез" это называется таким простым русским словом. Может, артистом был бы неплохим. Не выдающимся, но в своем амплуа был бы неплохим. Умеет манипулировать, умеет производить впечатление, но ничего за этим нет. Там кроме страха и страшной нелюбви к себе в первую очередь ничего нет. Поэтому несчастный.
О поэтах и композиторах
Упаси бог меня назвать поэтом или композитором, я ни то и ни другое
– В России знал вас больше как актера. Меньше, чем человека, читающего стихи, тем более человека, который поет. Булат Шалвович Окуджава сказал: "Упаси Господь меня называть певцом или композитором, я просто читаю свои стихи под аккомпанемент гитары". Как бы вы назвали свое музыкальное творчество?
– Я сочинитель. Я сочиняю песни. Тоже упаси бог меня назвать поэтом или композитором, я ни то и ни другое. Меня умиляет, когда люди, сочиняющие одни и те же три-четыре ноты за всю жизнь, пишут "композитор". В моем понимании композитор – это Бетховен. А поэт – это Ахматова.
– И текстов, и музыки?
– И текстов, и музыки. Музыка – это громко сказано. Это гармония пока. Посмотрим, что будет. Пока у меня язык не поворачивается самого себя назвать ни поэтом, ни композитором. Но вполне может быть, что когда-нибудь и повернется. Ахматова говорила, что "не люблю громоздких слов – поэт, бильярд".
– Вы сейчас снялись в латвийском проекте про баскетболисток команды ТТТ. Кого вы там играете?
– Кого может играть сегодня русский артист? Гэбэшника, куратора? Гэбэшника.
– Сложно было находить какие-то краски этого гэбэшника? Или вы строго выполняли указания режиссера?
– Нет, Дзинтарс очень творческий человек, он ищет сам много и позволяет артистам тоже искать и предлагать. Все в открытом диалоге происходит, какие-то вещи прямо на ходу переделываются, переписываются, бывало и такое. Любая роль до известной степени сложная, но сложно не придумать, что ты будешь делать, а это делать. Это самое сложное в актерской профессии – поверить самому в то, что ты сейчас другой человек, с другим характером, с другой судьбой. Это самое сложное. Поэтому работа над любой ролью до известной степени сложна, но не в том, чтобы придумать и определить, сформулировать. Сформулировать – это просто, это быстро. Сразу договорились, естественно, что он не будет подонком, что мы будем... Как учили в институте: играешь плохого, ищи, где он добрый, и наоборот. Я опираюсь на то, что эти люди чувствуют себя победителями.
– Кагэбэшники?
– Конечно. Они чувствуют себя в своем праве. Они с презрением относятся ко всем, кто хоть как-то прогибается перед ними, поэтому относятся с презрением почти ко всем. Но они чертовски уверены в собственной правоте. Считают, что за ними правда. Такого человека я и играю. Пытаюсь, по крайней мере.
– Что сейчас происходит с проектом "Гражданин поэт"? Вы его начали после того, как ушел прежний герой этого проекта – Михаил Ефремов, и вы рискнули зайти в это поле.
– Прежде всего, Миша, к счастью, не ушел, он жив, здоров. Когда Миша оказался там, где он сейчас находится, это естественным образом закончилось и прекратилось совсем, и не было ни у кого идеи это восстанавливать. Пока не началась война, и опять всех не раскидало, и Андрей Васильев здесь оказался... Пришла в голову его товарищу идея: "Давайте восстановим со Смольяниновым". Андрей меня позвал на обед, мы поговорили: "Давай делать". Стали делать. Все было, в принципе, хорошо. И на гастроли мы съездили. Потом у нас случилось личное разногласие.
– Поругались?
– Я бы не хотел вдаваться в подробности, потому что это никого не касается, кроме нас. Все всё понимают. До недавнего времени никаких мыслей даже у меня о том, чтобы это продолжать, не было. Но на каждом концерте, на котором я выступал, и вы сейчас спрашиваете у меня, постоянно спрашивают про "Гражданин поэт".
– Значит, проект получился.
– Я понимаю, что людям действительно надо, людям хочется, людям нравится, люди ждут. Поэтому я и Дима Быков... он Андрею звонил, я Андрею написал, протянул руку: "Давай обнулимся, давай восстановим проект, потому что людям надо. Хороший проект. Давай делать".
О смерти Навального
– Чем для вас стала смерть Навального?
Если бы все были такими, если бы люди почаще просто обнимались, думали друг о друге и заботились, никаких войн бы не было
– Первое, что я подумал, когда узнал об этом, что жутко жаль просто человека, хорошего человека, просто молодого, талантливого парня, которого просто замучили в тюрьме. Без каких-то политических или каких-то героических контекстов. Притом что мне политическое кредо его никогда близко не было. Я бы не голосовал бы за него, например, как за политика. Он просто был классный парень. И такая семья прекрасная. Дети потеряли отца, жена – мужа, которого действительно любила, и он ее любил. Это так было видно. И это такая редкость сегодня – видеть в публичном пространстве, особенно российском, такие теплые, настоящие, душевные, любовные в самом хорошем смысле отношения… Если бы все были такими, если бы люди почаще просто обнимались, думали друг о друге и заботились, никаких войн бы не было… Это была моя первая мысль, и вторая, и третья... Конечно, потом поднялось какое-то ощущение, что надо бороться, нельзя сдаваться. Это все, что осталось как завещание. Но для меня лично это вторично. Для меня это стало личной историей именно в человеческом плане. Как будто я потерял кого-то близкого.
Об участии в Антивоенном комитете
– Вы приняли участие в собрании иноагентов в Берлине. Сейчас вы едете на антивоенный форум. Зачем вам это надо?
– Это Антивоенный комитет, в который меня пригласили войти. Я думал довольно долго и согласился по нескольким причинам. Сейчас не время делить поляну. Сейчас не время выставлять свои какие-то личные пристрастия, симпатии или антипатии на первый план, в моем понимании. Мне интересно, я хочу понаблюдать, я хочу понять, как это устроено изнутри. На данном этапе скорее я как наблюдатель, хочу понять, что это такое. Хорошо, что мы встречаемся. Это важно. Потому что все эти виртуальные общения – у каждого своя капсула, свой пузырь, Instagram и YouTube-каналы, все немножко "говорящие головы", и когда ты встречаешься с людьми лично, живьем, это совсем другое ощущение. Я считаю, что только в таком формате может рождаться действительно что-то созидательное. Плюс мне кажется, что мы все заражены страшным недоверием друг к другу, совершенно разучились договариваться и просто-напросто слышать друг друга. И помнить о том, что невозможно никакое общество без компромисса, что внутри никто из нас не является носителем истины, что истина всегда лежит где-то вовне, она где-то, как я для себя формулирую, в точке пересечения наших взглядов. Там есть истина. Просто нас разделяли, натравливали друг на друга, и возгонка ненависти и недоверия – это отличный прием для власти. Разделяй и властвуй – это так и работает. Мне кажется важным и я чувствую это как свою ответственность до определенной степени: раз я на свободе и имею возможность действовать и говорить, значит, я должен это делать, я должен говорить о том, что я думаю, что я чувствую, о том, как мне это видится. И в первую очередь моя проповедь, если можно так сказать, человеческая в том, что нам нужно научиться разговаривать здесь и сейчас, высказываться на любые темы. Каждый имеет счастливую возможность говорить то, что хочет, и то, что думает. Это здорово, это хорошо как фундамент, как отправная точка. Теперь нам нужно научиться слышать друг друга и прекратить просто по-человечески... Это очень человеческие вещи. Они для меня вне политики лежат, вне политического контекста. Так сложилось, к сожалению, что война нас вынудила в таком формате жить, существовать. Тем не менее я считаю, что это хорошая возможность... То есть мы должны показать тем, кто остался, кто не может или не хочет уехать, что российское общество может быть другим, оно может быть разнообразным, сложным, но способным уважать и на деле показывать, что свобода и равенство всех перед законом – для начала просто морально-нравственным каким-то – это не пустые слова, что мы можем при всей разности быть неким единым целым. Да не буквально, не монолитом, но тем не менее. Нам нужно заново обретать настоящее национальное самосознание, не деланное, не картинное, не картонное, а настоящее. Вот поэтому я считаю для себя на данном этапе важным в этом участвовать. И я почти уверен, что когда будут другие времена и другие обстоятельства, я, возможно, плавно отойду в сторону и продолжу заниматься тем, чем я хочу заниматься. Я делаю это не от большой радости и не от большого желания, скорее, делаю это потому, что я осознаю это как свою ответственность сегодня.
– Какова степень вашей вовлеченности? Вы просто будете слушать людей, которые туда пришли и придут, или будете выступать?
– Я еду в первую очередь для того, чтобы послушать и посмотреть, пропитаться, чтобы понять, почувствовать энергию, резонанс, frequencies, частоты, на каких мы частотах существуем. Может быть, я и выступлю, если мне будет что сказать. Если не будет чего сказать, говорить не буду.
Артур Смольянинов – "иноагент" и "экстремист"
– В январе 23-го года вас признали "иноагентом", в мае вас объявили "экстремистом" и "террористом". Какую гадость еще от этих властей вы ждете?
– Я ничего от них не жду, потому что они не живут в моей голове каждый день, я не нахожусь с ними в каком-то эмоциональном контакте. Это вообще ничто на самом деле, по сравнению с тем, что они вытворяют с живыми людьми, как они их пытают, мучают, сажают в тюрьмы. Женя Беркович и Света Петрийчук. Все политзаключенные по списку. Чего можно ждать хорошего от людей, которые все время врут и не чураются ни садизма, ни вообще никакого злодейства уже совсем? Бесстыдно глядя в глаза говорят одно, а делают другое. Чего от них хорошего ждать можно? Если вы спрашиваете про то, не переживаю ли я за свою безопасность, нет, не переживаю. Делай что должно, и будь что будет! Сколько мне отмерено, столько отмерено.
– Лично с Алексеем Навальным и его супругой Юлей были ли вы знакомы?
– Нет.
– Вы просто человек, который наблюдает внимательно за историей этой любви?
– Я не могу сказать, что я внимательно наблюдал. Она ярко проявилась после его смерти. Я это ощутил, из всего информационного фона я это остро почувствовал. Смерть человека всегда обостряет все чувства.
О войне в Украине
– Вы, как и все мы, внимательно наблюдаете, что происходит в Украине. Вы сильно сидите на информационной новостной ленте?
– Да, к сожалению.
– Кого вам было бы интереснее сыграть – российского оккупанта или солдата ВСУ? Никогда об этом не думали?
Чем ближе линия фронта, тем меньше ненависти, нет ненависти, есть непонимание: как...
– Не думал об этом и не подходил бы к этому, если бы стоял такой выбор, с такой позиции. Я бы искал что в том, что в другом что-то человеческое – почему? С точки зрения солдата ВСУ, понимаю, почему и зачем, нет вопросов. А что смущает? Чего боится? Почему здесь? А что в голове, что происходит, какие мысли? Я общался с некоторыми украинскими солдатами, приезжающими сюда на реабилитацию. Они говорят удивительно страшные вещи. Чем ближе линия фронта, тем меньше ненависти, нет ненависти, есть непонимание: как... Брат на брата прет, по сути дела, это гражданская война. Они вчера могли за одним столом сидеть, эти люди.
– Представляете, как эта фраза ваша не понравится некоторым украинцам. Они не считают, что это гражданская война. Они считают, что мы разные.
– Я не собираюсь в этом смысле вступать в дискуссию, тем более с украинцами. Это моя точка зрения. Помимо всего прочего, я уехал, чтобы иметь возможность говорить то, что думаю, не оглядываясь ни на чьи точки зрения. Я разговаривал... молодой парень, очень красивый, лет 27, белокурый, глаза синие, откуда-то из-под Харькова. Без ноги. Приехал на реабилитацию. Вы думаете, он матерится или клянет, ненавидит? Стоит и плачет. Говорит: "Это беда!" Для всех беда. Я не понимаю, что мы делаем, зачем мы все это. Хотя, казалось бы, есть стереотип, что "русня", "бей русню" и так далее. Я уверен, что и с той стороны есть такие... Короче, тут надо: солдат такой или солдат такой. Солдат – это человек, он родился, рос где-то, любил кого-то, влюблялся, работал. Никто же не рождается солдатом. Солдатами не рождаются, солдатами умирают, как пел Егор Летов.
– Вы являетесь поклонником фильма Чухрая "Баллада о солдате"?
– Нет.
– Вам не нравится?
– Я не являюсь поклонником.
– Но знаете сюжет? Вы можете себе представить такого русского солдата, который едет с фронта домой чинить маме крышу? Можете себе представить такую историю? Каким будет его образ?
– Вполне могу, конечно. А каким будет образ? Можно выбирать. Благо они все на виду сегодня. Это же не 50 лет назад, где все мы узнавали из газетных очерков. Симонов, Оренбург – вот это все. Сегодня-то все на виду, уже так не помифологизируешь.
– Какие-то сюжеты из этой страшной истории войны в Украине вы проматываете в голове – об этом бы снять фильм, про этого бы снять фильм? Про тех же солдат, с кем вы общались.
– Нет, не до этого.
– Режиссерского взгляда пока на это нет?
– У меня нет на это ресурса. Я вообще с 24 февраля ни спорт не могу смотреть, ни кино не могу смотреть. Все, на что меня хватает, – это слушать музыку. Это единственное мое соприкосновение с культурой. Я, честно говоря, каждый день просыпаюсь и открываю новостную ленту с надеждой увидеть, что все закончилось. Я просто физически не могу думать об этом, ничего не могу.
– Вы общаетесь с коллегами из России? С кем-то поддерживаете связь? Обмениваетесь как-то впечатлениями, информацией?
– С актерами вы имеете в виду?
– Да.
– Нет.
– Вы бросили такую фразу в одном из интервью: "Есть молчуны, которые пока ничего не говорят, но за ними тоже придут".
– Придут и приходят так или иначе.
– Как это будет происходить?
– "Голая вечеринка" – яркий пример. Найдут, когда, почему и зачем прийти. Найдут, не сомневайтесь. Это их любимая работа. Они это дело очень любят.
– Вы имеете в виду чекистов?
– Конечно. Они ждут, выжидают, сидят, лапки почесывают, усики поглаживают, ждут подходящего момента. Найдут. Мне кажется, что "голая вечеринка" – уж более наглядного примера придумать просто нельзя, когда люди вообще ни сном, ни духом. Они были уверены, что их связи, их влияние, их беззаботная жизнь будет длиться и продолжаться всегда. Один раз вошли не в ту дверь – и все, "идите сюда, голубчики". Мы видим просто публичное распятие, даже не распятие, а медленное, как по кусочку отрезают, расчленение, смакование, как мы лишаем человека его самого, лишаем личность сущности.
– Ну, не все такие эпатажные. Все-таки это была особенная вечеринка, которая вызвала раздражение...
– Дело не в этом. Пожалуйста, вот Тимур Иванов – яркий пример тоже. Вот сидел человек и воровал, думал, что будет сидеть и воровать всю жизнь. Время пришло – и пришли за ним. Закончатся такие, придут за другими. Эта система так устроена, что она вся построена на страхе и на поиске врагов. Это же не ново. Как будто это какое-то открытие. Так было, так есть и так будет всегда. Славься, Отечество...
– Есть хорошая актриса – Ирина Горбачева, она дала интервью, в котором рассказала, что поддерживает все дающееся ей этой властью. И жаловалась на то, что от нее отвернулись многие. Она была шокирована тем, что с ней перестали некоторые здороваться.
– Главное, чтобы сама от себя не отвернулась, а остальное...
– Значит, это говорит о том, что в режиссерско-актерской среде среди тех молчунов, которых она упомянула, люди в основном против этой войны.
– Да не может быть мало-мальски зрелый и хоть немного образованный человек быть за войну. Они же не за войну, идиоты, они же за победу. Войну-то у них из сознания вырезали. Хотя, в принципе, все в доступе. Можно сейчас – вот Николай Никулин "Воспоминания о войне". Простой парень в 17 лет ушел на фронт, всю войну прошел, потом 40 лет работал в Эрмитаже. Достаточно прочитать одну эту книгу, чтобы проснуться после этого и сказать: "Никогда больше! Никогда! Идиоты, что вы делаете?!.. Идиоты, безумцы, что вы делаете?!.. Почитайте, что это такое, мать вашу, настоящая война. Не в телевизоре, не на картинках, не в реляциях победных, мудаки, не в парадах, а в окопах, козлы. Посмотрите, почитайте". Она есть, эта книга, ее можно просто взять и прочитать. Не может быть ни один нормальный человек за войну, потому что война – это только смерть и больше ничего. Трупы, трупы, трупы, кровь, кровь, кровь, кишки, говно и трупы, больше ничего. И все, кто сидит в окопах, говорят: "Зачем мы это делаем? Ради чего? Кому нужна эта война?" А мы знаем кому. Но он в окопе не окажется никогда. Так разок прилетела бы ракета в лоб – и вообще все встало бы на место, я даже не сомневаюсь. Так люди устроены. Для них это картинки по телевизору, победные реляции, парады, шествия, "ура-ура!", величие какое-то. Вашу мать, какое величие?! Что Россия дала миру за последние 30 лет, что она создала? Не разрушила, а создала что? Айфон, SpaceX, Hyperloop, технологии, адронный коллайдер? Что? Вот что, кроме "величие, величие, расширяемся, расширяемся, мы самые великие, нас не любят, нас унижают, нас все ненавидят"? Кто? Подойдите к зеркалу, остановитесь, успокойтесь, почитайте книжки, перестаньте мифологией этой заниматься. Идиоты, просто идиоты. Не может быть нормальный человек за войну. Тем более люди творческие – это люди, как правило, тонкие, восприимчивые, ранимые по-настоящему. Они все понимают прекрасно. Я понимаю, они боятся за свою жизнь, за свободу, за здоровье, за близких, за детей. Они не могли уехать почему-то. Они просто боятся. Они имеют право бояться. Человек имеет право бояться. Вот я говорю за них, потому что я могу. Я это воспринимаю как свою миссию до известной степени. Я говорю за всех тех, кто не может говорить. Не может нормальный человек быть за войну, за любую войну, даже самую праведную. Это просто ужас и больше ничего.
– На сколько вы планируете свою жизнь сегодня – недели, месяцы, годы?
– Мне в этом смысле легко – жизнь планируется работой.
