Событие 442-летней давности продолжает волновать наших современников. Патриоты, отрицающие факт насильственной смерти наследника русского престола, записали в русофобы Карамзина и Репина. Они уверены, что улик и свидетельств не осталось. Но расследование все-таки возможно.

В свое время либеральную общественность изрядно позабавило заявление орловского губернатора Вадима Потомского (ныне замполпреда президента в Северо-Западном федеральном округе) о том, что Иван Грозный не убивал своего сына, а тот умер сам по дороге из Москвы в Петербург. Никто тогда не потрудился продолжить цитату:

Ивана Грозного, я считаю, оболгали после того, как с Италии приехал некий наместник и требовал от Ивана Грозного, в требовательной форме, чтобы Русь взяла католическую веру. Он этого не позволил, сказал: "У нас своя вера православная, мы христиане". После этого, пообещав папе римскому, что он заставит Ивана Грозного принять католическую веру, он был вынужден оболгать и сказать, что Иван Грозный – он деспот, он ненормальный, он сумасшедший, и после этого начал писать.

Эту теорию спустя несколько месяцев повторил президент Путин (почему-то при посещении Лебединского горно-обогатительного комбината):

Возьмите известную легенду о том, что Ivan the Terrible – Иван Грозный – убил своего сына. Это ещё не известно, убивал он своего сына или нет. Многие исследователи считают, что никого он не убивал вообще, а придумал это всё папский нунций, который приехал к нему на переговоры и пытался Русь православную превратить в Русь католическую. И когда Иван Васильевич ему отказал и послал его по известному адресу, возникли всякие легенды и прочее и прочее.

В октябре 2013 года православная общественность во главе с известным деятелем Василием Бойко-Великом потребовала убрать картину Репина, изображающую убийство, из экспозиции Третьяковки, а в мае 2018 Игорь Подпорин повредил полотно, объяснив свои действия тем, что оно "оскорбляет чувства верующих, православных и вообще всех в России".

Найти первоисточник этой теории несложно. Ее автор – или активный пропагандист – Владимир Мединский, тогда министр культуры, а теперь помощник президента. В аннотации к его книге "Иоанн IV "Кровавый": что увидели иностранцы в Московии" говорится следующее:

Посетившие Московию иностранцы в период правления Ивана Грозного своими опусами активно содействовали созданию негативного образа нашей страны. Так, монах-иезуит Антонио Поссевино придумал миф о том, что монарх собственноручно убил своего сына.

Логика простая: пытался обратить Россию в католичество – значит, враг России, враг России – значит, и все написанное им клевета. Интересно, что в докторской диссертации Мединского, которая защищалась в 2011 году и где имеется большой раздел о Поссевино, данное обвинение отсутствует. Более того, там сказано, что в сочинении Поссевино о Московии "нет ярко выраженного негатива", хотя именно в нем содержится сюжет об убийстве царем сына.

Потешаясь над губернатором Потомским, либеральная общественность подразумевала, что его безграмотность распространяется и на отрицание исторического факта сыноубийства. Но этот факт действительно нельзя считать установленным.

Посланник папы Григория XIII Антонио Поссевино появился на Руси не по собственной прихоти и не по инициативе папы римского, а в ответ на слезную просьбу Ивана IV о посредничестве Святого Престола в мирных переговорах с Речью Посполитой. Ливонская война шла к тому времени больше 20 лет. На первом этапе русское войско сравнительно легко захватило почти всю Ливонию. Но затем ему пришлось отступать под натиском сил нового государства, образованного посредством унии Польши с Великим княжеством Литовским – Речи Посполитой. Король Стефан Баторий отвоевал Ливонию, в августе 1579 года захватил Полоцк, год спустя – Великие Луки, а затем осадил Псков, гарнизон которого во главе с князем Иваном Петровичем Шуйским клятвенно обещал царю умереть, но не сдать город. Война, неурожаи, эпидемии и террор истощили Русь. У нее не было ни людских, ни экономических ресурсов для успешного продолжения войны.

Немая экранизация драмы А. К. Толстого "Смерть Иоанна Грозного". Посол Речи Посполитой Михаил Гарабурда сообщает царю, что Стефан Баторий "уж в пух и прах разбил твои полки". Иван Грозный – А. Славин, Гарабурда – Яков Протазанов. Режиссер Василий Гончаров. 1909.

В сентябре 1580 года царский гонец Истома Шевригин отправился кружным путем, через Данию и Саксонию, сначала в Прагу к императору Священной Римской империи Рудольфу II, а оттуда в Рим. В грамоте, которую вез Шевригин, Иван жаловался папе на короля Стефана Батория, который на захваченных им землях "кроворозлитье христианское многое учинил, сложася с бессерменскими (то есть "басурманскими". – В. А.) государи, с Салтаном Турским и с Крымским Царем".

И ты б, Григорей Папа, пастырь и учитель Римские церкви,.. к Стефану б еси королю от своего пастырства и учителства приказал, чтоб Стефан король с бессеменскими государи не складывался, и на кроворозлитье крестьянское не стоял... а похочешь к нам послать человека своего, и ты б к нам человека своего прислал с нашим человеком вместе. А с ним бы еси нам ведомо учинил, как ты с нами и Руделф Цесарь и иные крестьянские государи против бессемерства в единачестве и в добром согласье быти хотите, чтоб нам о том ведомо было.

Новейшие исследования говорят о том, что папа к идее войны с турками относился без энтузиазма, но итальянских феодалов перспектива участия Московии в антитурецкой лиге крайне интересовала. Вообще Истома Шевригин привлек к себе большое внимание в Риме, не в последнюю очередь благодаря тому, что не чванился, как другие русские посланцы, и проявлял искреннюю любознательность. О нем королеве-матери Марии Медичи писал французский посол в Риме Поль де Фуа (ведь ее сын, Генрих Анжуйский, совсем недавно был избран королем Польши, но сбежал оттуда, когда вакантным стал престол в Париже). Об Истоме подробно пишет в своем дневнике Мишель Монтень, как раз тогда посетивший Рим.

Святой Престол предложением о посредничестве заинтересовался и направил в столицы воюющих государств священника-иезуита Антонио Поссевино, прежде уже исполнявшего дипломатические поручения в Европе. В своем бреве Ивану IV папа Григорий писал, что не может судить о ее причинах за неимением информации:

О настоящей войне мы не можем сказать ничего определенного, но два года тому назад сам польский король в публичном письме признался, что вынужден был предпринять ее в силу величайшей необходимости, и привел много причин этому.

Папа, однако, соглашался помочь в примирении:

Мы пошлем к королю, чтобы все доподлинно узнать, и то, что мы узнаем, постараемся сообщить тебе через того человека, которого пошлем к твоей светлости. Мы предлагаем вам обоим наше влияние и наши труды, если вы захотите ими воспользоваться при улаживании ваших раздоров, благодаря чему прекратилось бы столь большое кровопролитие среди христиан.

Разумеется, "дальним прицелом" миссии было обращение Московии в католичество. Недаром Григорий напоминал Ивану о Флорентийской унии западной и восточной церквей (1439), которую православные иерархи отвергли и тем навлекли на себя и свою паству беду:

А нынче, коли сами себе Римские церкви и бискуп не похотел быти под послушеством Римские веры, и они впали в великую тяготу у неверного кровопивица турка... И Ты себе на то крепко роздумывай.

Инструкция Поссевино тщательно писалась и переписывалась. Окончательный вариант послали Поссевино вдогонку, когда он находился уже в пути. Как отмечает современный исследователь, автора этого окончательного варианта (а им он считает самого папу Григория) "здравомыслие стало постепенно оставлять". Вместо долгой и кропотливой миссионерской работы посланцу предписывалось "чудесным образом добиться обращения русского царя, чья тираническая власть якобы доделает остальное".

Безумие плана, который кто-то в Риме навязывал всеми силами, выламывая кардиналам руки – думается, это был сам папа Григорий XIII, – было понятно опытным людям. Недаром в последних вариантах инструкции рефреном звучит мысль, что без помощи Св. Духа и сонма святых ничего сделать не получится. Оставалось верить в чудеса.

Поссевино сначала отправился к избранному вместо сбежавшего Генриха королю Речи Посполитой Стефану Баторию. Беседы с ним показали, что король не видит причины прекращать столь удачную для него войну, когда вся Ливония и несколько важных русских городов у него в руках. Он требовал в придачу к взятым городам несколько невзятых плюс контрибуцию в 400 тысяч золотых угорских (венгерских дукатов). В свою очередь Иван Грозный, письмо которого было получено во время пребывания короля и Поссевино в Полоцке, готов был уступить Баторию три русских города, но оставить за собой несколько ливонских городов и замков, в том числе Юрьев (Тарту), и ни о какой контрибуции слышать не желал. Если же Баторию угодно воевать, так тому и быть:

Мы ж о всем возложихом упование на Бога, тот, якоже хощеть, и завершить нам благая силою своею животворащего креста. На его силу уповая и вооружився во всеоружие креста, против врагов своих ополчаемся силою крестною.

Иван блефовал: к него не было сил одолеть Батория. Поссевино был его единственной надеждой.

От Батория Поссевино отправился к императору Рудольфу в Прагу и Аугсбург. И наконец 18 августа 1582 года он с сопровождавшими его лицами, четырьмя отцами-иезуитами и двумя переводчиками, прибыл в Старицу (Тверская область) – "удельную столицу" Ивана IV, где тогда находился его двор. Посланца Рима встречали с необыкновенной помпой, как не встречали до этого никаких других иностранных послов. Спутник Поссевино Паоло Кампана пишет, что выехавшие им навстречу приставы "стали уговаривать нас нарядиться в красивые одежды. Ведь они и сами разоделись в золото, шелк и пурпур... Отец Поссевино кратко отвечал им, что в нашей стране священнослужители и монахи, коими мы и являемся, пользуются простыми и подобающими одеяниями, золотом же и драгоценными камнями украшают только посвященные Господу алтари".

В тех же простых черных рясах посольство предстало перед царем и его старшим сыном, а затем и на пиру, где опять-таки присутствовал Иван Иванович.

Поссевино вел переговоры с царем, думными дворянами и дьяками Посольского приказа около месяца. 14 сентября он в сопровождении эскорта из 200 всадников направился к Баторию, причем делегация разделилась: Паоло Кампана убыл с донесением в Рим, а отец Стефан Дреноцкий остался при царе. 5 октября Поссевино прибыл в лагерь Батория под осажденным Псковом. 9 октября он написал и отправил со своим переводчиком Андреем Полонским письмо Ивану Грозному. В нем сообщалось, что дела псковского гарнизона плохи, что войско Батория рвется в бой и что король настаивает на своих претензиях на всю Ливонию. Не получив никакого ответа, 22-го Поссевино написал еще одно письмо царю. 14 ноября из Москвы в польский стан вернулся Полонский. От него, вероятно, Поссевино и узнал о трагедии, разыгравшейся в Александровской слободе, но, быть может, не во всех деталях. Подробности он узнал позже, когда приехал в Москву.

По достоверным сведениям, сын Иван был убит великим князем московским в крепости Александровская слобода. Те, кто разузнавал правду (а при нем в это время находился один из оставленных мною переводчиков), передают как наиболее достоверную причину смерти следующее:

Все знатные и богатые женщины по здешнему обычаю должны быть одеты в три платья, плотные или легкие в зависимости от времени года. Если же надевают одно, о них идет дурная слава. Третья жена сына Ивана как-то лежала на скамье, одетая в нижнее платье, так как была беременна и не думала, что к ней кто-нибудь войдет. Неожиданно ее посетил великий князь московский. Она тотчас поднялась ему навстречу, но его уже невозможно было успокоить. Князь ударил ее по лицу, а затем так избил своим посохом, бывшим при нем, что на следующую ночь она выкинула мальчика. В это время к отцу вбежал сын Иван и стал просить не избивать его супруги, но этим только обратил на себя гнев и удары отца. Он был очень тяжело ранен в голову, почти в висок, этим же самым посохом. Перед этим в гневе на отца сын горячо укорял его в следующих словах: "Ты мою первую жену без всякой причины заточил в монастырь, то же самое сделал со второй женой и вот теперь избиваешь третью, чтобы погубить сына, которого она носит во чреве".

Ранив сына, отец тотчас предался глубокой скорби и немедленно вызвал из Москвы лекарей и Андрея Щелкалова с Никитой Романовичем, чтобы всё иметь под рукой. На пятый день сын умер и был перенесен в Москву при всеобщей скорби.

Так излагает случившееся посланник папы. Но это не единственное свидетельство. И не самое раннее. Книга Поссевино "Московия" вышла в свет в 1586 году. Годом прежде появилась первая биография Ивана Грозного "Жизнь Иоанна Васильевича, великого князя Московии" лютеранского пастора, участника похода Стефана Батория Пауля Одерборна, где тоже имеется рассказ о насильственной кончине царевича. По его сведениям, в ответ на призывы поставить во главе рати старшего сына царь обратил свой гнев на царевича и, обвинив его в измене, "ударил его железным посохом в висок". Самой же ранней публикацией на эту тему следует признать "Записки о Московской войне" секретаря Стефана Батория Рейнгольда Гейденштейна. Он ссылается на "двух знатных москвитян", захваченных в плен. Они рассказали:

Когда отец его хвастался огромным количеством своих богатств и сокровищами, последний сказал, что предпочитает сокровищам царским доблесть, мужество, с которыми, хотя бы имел меньше того богатства, которое имеет царь в изобилии, он тем не менее мог бы опустошать мечом и огнем его владения и отнял бы большую часть царства. Другие передают, что царевич слишком настойчиво стал требовать от отца войска, чтобы сразиться с королевскими войсками. Так или иначе, но отец, разгневавшись на него, ударил его в голову жезлом и не много спустя, как рассказывают, тот или от удара, или от сильной душевной боли впал в падучую болезнь, потом в лихорадку, от которой и умер.

Временник Ивана Тимофеева – хроника, писавшаяся спустя 30-40 лет после происшествия – гласит: "Живот ему угасе за еже отцеви в земных неподобство некое удержати хотя" ("жизнь его угасла от удара руки отца за то, что он хотел удержать отца от некоторого неблаговидного поступка").

В 3-ей же Псковской летописи сказано:

Глаголют нкцыи, яко сына своего царевича Ивана того ради остнем поколол, что ему учал говорити о выручении града Пскова. И не бысть ему слуха о Пскове, и вельми скорбя об нем; и оманиша его Литва, заслаша к нему протопопа Антония римскаго от папы мировати.

Цитируя это место, историки Александр Зимин и Анна Хорошкевич предполагают: "Легенда о царевиче Иване как о ратоборце за Псков скорее всего родилась на Псковщине, где пытались как-то осмыслить, почему же Грозный не оказал действенной помощи осажденному городу, и связывали это с гибелью Ивана Ивановича".

Слабый отголосок легенды о просьбах к царю дать старшему сыну возглавить войско имеется в рассказе перебежчика, царского постельничего Даниила-мурзы о том, что "думные бояре, в особенности Мстиславский, смотря на общее бедствие, советовали царю двинуться с войском на наших, или послать кого либо из сыновей. Царь не захотел, говоря: "я стар, а те не бывали еще на войне"".

Английский бизнесмен и дипломат Джером Горсей – его записки о пребывании в Московии впервые вышли в 1626 году - излагает еще одну версию случившегося. Он пишет о том, как царь учинил погром в Немецкой слободе:

Он послал к ним ночью тысячу стрельцов, чтобы ограбить и разорить их; с них сорвали одежды, варварски обесчестили всех женщин, молодых и старых, угнали с собой наиболее юных и красивых дев на удовлетворение своих преступных похотей. Некоторые из этих людей спаслись, укрывшись на Английском подворье, где им дали укрытие, одежду и помощь, рискуя обратить на себя царский гнев.

Царевич Иван Иванович будто бы заступился за пострадавших:

Вскоре после того царь разъярился на своего старшего сына, царевича Ивана, за его сострадание к этим забитым бедным христианам, а также за то, что он приказал чиновнику дать разрешение какому-то дворянину на 5 или 6 ямских лошадей, послав его по своим делам без царского ведома. Кроме того, царь испытывал ревность, что его сын возвеличится, ибо его подданные, как он думал, больше него любили царевича. В порыве гнева он...

Здесь рассказ Горсея как бы раздваивается. В тексте рукописи сказано: Strake him in his furie a box on the ear. Современный перевод А. А. Севастьяновой – "дал ему пощечину" - неточен. Переводить следует "в гневе нанес ему удар в ухо". Однако к этому месту имеется приписка на полях: Thrust at him with his piked staff – "метнул в него своим остроконечным посохом". Переводчики воспринимают это как две версии случившегося (если предполагать, что царь дал сыну пощечину или "затрещину в ухо", как перевел Юрий Толстой в 1907 году), но можно и как уточнение: ударил не рукой, а посохом.

Наконец, имеется версия Жака Маржерета, французского наемника на русской службе. Его книга вышла в 1669 году.

Ходит слух, что старшего он убил своей собственной рукой, что произошло иначе, так как хотя он и ударил его концом жезла с насаженным четырехгранным стальным острием и он был ранен ударом, но умер он не от этого, а некоторое время спустя, в путешествии на богомолье.

Итак, причина смерти везде одна и та же, но мотивы царского гнева разные. При этом только Поссевино и Горсей имели доступ к информации из первых рук. Поссевино ссылается на своего переводчика, который "разузнавал правду" непосредственно в резиденции царя в Александровской слободе. Переводчик и комментатор современного издания записок Поссевино (1983) Лидия Годовикова идентифицирует его как Стефана Дреноцкого, но Дреноцкий, выходец из Загреба, хоть и владел русским языком, был не переводчиком, а священником. Один из двух переводчиков, остававшийся в Александровской слободе в отсуствие Поссевино, – Василий Замаский, русин по этнической принадлежности. Однако он не мог присутствовать при ссоре царя с сыном (ватиканскую делегацию вообще держали в строгой изоляции из опасений прозелитизма). Всего вероятнее, как полагают исследователи, информатором Поссевино был врач Ивана Грозного Иоганн Эйлоф. Что касается Горсея, то он был вхож в царские палаты и общался с высшими чиновниками государства.

Со свидетельством же Гейденштейна вот какая интересная проблема. "Знатные москвитяне" рассказали полякам о смерти царевича Ивана за месяц до того, как она произошла. Из дневника другого участника кампании, секретаря королевской канцелярии ксендза Станислава Пиотровского, мы знаем, что 3 октября попал в плен стрелецкий голова Никита Хвостов, посланный во главе отряда на подмогу защитникам Пскова. 19 октября поляки захватили "князька с несколькими знатными боярами". Которые из пленников рассказали о смерти царевича, неясно. Возможно, и те, и другие. 16 же октября в польский лагерь "привели языков, которые сообщают, что сын великого князя прибудет к этому городу с другим отрядом с целью преследовать наших фуражиров и тревожить лагерь; если же король, не взяв Пскова, начнет отступление, то они хотят идти за ним и тревожить войско". Сообщения и о новой рати, и о смерти царевича можно было бы счесть дезинформацией, если бы не точность обстоятельств его кончины. Остается предполагать, что Гейденштейн вставил этот рассказ задним числом.

Москва прекрасно знала, что польско-литовская армия, осадившая Псков, терпит голод и холод, что солдатам не платят жалованья, и ждала, что поляки вот-вот снимут осаду и уйдут восвояси. Но расчет не оправдался. Поляки знали, что царевич жив. 22 октября он присутствовал на совете с думными боярами, в итоге которого было решено отдать полякам Ливонию и по заключении мира идти войной на шведов, захвативших Нарву.

Антрополог Михаил Герасимов, вскрывавший захоронения Ивана Грозного и его детей в Архангельском соборе в 1963 году, писал в своем отчете:

Череп Ивана Ивановича распался в прах, но одновременно с этим относительно хорошо сохранились волосы и ногти.

А в окончательном заключении комиссии сказано:

Полное посмертное разрушение отдельных костей... лишают возможности высказать категорическое суждение, полностью исключающее возможность прижизненного повреждения костей. Это положение особенно относится к черепам Ивана Ивановича, Скопина-Шуйского и частично Федора Ивановича.

Вскрытие гробниц Ивана IV, его сыновей и боярина Скопина-Шуйского в 1963 году.

Трещина в черепе, если она была, исчезла вместе с черепом.

Казалось бы, у историка, взявшегося расследовать смерть старшего сына царя спустя 442 года, нет никаких шансов: улики давно исчезли, свидетелей не допросишь, состояние трупа исключает возможность установления причины смерти. И тем не менее до нас дошел довольно значительный корпус документов и свидетельств очевидцев, позволяющих высказать достаточно убедительную гипотезу.

Чтобы рассуждать о причинах царского гнева на царевича, нужно понять, что за человек был царевич. Как ни удивительно, мы почти ничего о нем не знаем. Он сопровождал отца в военных походах, сидел рядом с ним на посольских приемах и в боярской думе, как пишет Карамзин, "вместе с ним и сластолюбствовал и губил людей". Альберт Шлихтинг, немецкий наемник в литовском войске, попавший в плен и семь лет прослуживший слугой и переводчиком у одного из царских врачей, рассказывает о свирепом характере Ивана Ивановича:

Когда он проходит мимо трупов убитых или снятых с шеи голов, то являет дух, жаждущий еще большей кары, скрежещет зубами, наподобие собаки, ругается над трупами, поносит их, а также протыкает и бьет палкой всех их, укоряя убитых за неверность в отношении к его отцу великому князю Московскому.

Временник Тимофеева тоже говорит о непримиримости царевича к врагам:

Яростным оком на ня взирая, врящею юностию ретяся и, яко некий невседален жребец... люте на оны дыша огнем ярости своея, пламенны искры на тыя отрыгая.

Возможно, свирепость царевича была притворной, чтобы понравиться отцу. Но молва приписывала ему участие в новгородском погроме 1570 года, причем в народной песне, посвященной этому событию, Иван доносит отцу на брата Федора (ему было тогда 13 лет от роду), который будто бы жалеет мятежников:

– Ай прегрозный сударь-царь Иван Васильевич,
Ай родитель наш же батюшко!
Ты-то ехал уличкой, –
Иных бил-казнил да иных вешал ли,
Достальних по тюрьмам садил.
Я-то ехал уличкой,—
Иных бил казнил да иных вешал ли,
Достальних по тюрьмам садил.
А серёдечкой да ехал Федор да Иванович,
Бил казнил да иных вешал ли,
Достальних по тюрьмам садил, -
Наперед же он указы да порассылал,
Чтобы малые да поразбегались,
Чтобы старые да растулялися...
А нунечку теперичку
Вся изменушка у нас да вдруг повыстала.

Знаем мы еще, что царевич Иван был начитан в религиозной литературе и сам писал("не очень красиво и складно, но по-тогдашнему грамотно" - Карамзин), но нет никаких свидетельств того, что он принимал участие в обсуждении политических решений.

Вместе с тем его отношения с отцом были напряженными. О раздорах царя со старшим сыном при дворе Батория хорошо знали. В марте 1581 года из-под Смоленска в Литву перебежал Давид Бельский, племянник царского любимца Богдана Бельского. Агент Великого герцогства Тосканского при польском дворе Филиппо Талдуччи сообщал во Флоренцию:

Бельский же говорил, что тот государь не любит старшего сына и нередко бьет его палкою, и что второго сына можно назвать умалишенным. Что в Москве множество дворянских детей весьма приверженных его величеству королю, и что только ждут удобного случая, чтобы покинуть своего государя, и обозначил даже поименно всех готовых бежать, и что потому стоит только королю углубиться подалее в ту страну.

Одной из причин взаимной неприязни царевича с отцом было то, что царь настоял на разводе сына с двумя женами, Евдокией Сабуровой и Феодосией Соловой. Если Феодосия была пострижена в монахини по причине бесплодия (царевич прожил с ней четыре года), то по какой причине Евдокия стала неугодна свекру, неясно – она состояла в браке с царевичем всего около года. "Сын об этом сокрушался", - пишет Поссевино.

Третья жена царевича, Елена Шереметева, вероятно, боялась той же участи, а может быть, принимала желаемое за действительное. Так или иначе, царь узнал, что его сноха ждет ребенка. Вероятно, из опасения выкидыша самодержец, как рассказал полякам Даниил-мурза, "великую княгиню с детьми и имущество... отправил от себя водою" (из Старицы в Москву; царь покинул Старицу после того, как собственными глазами видел дымящиеся рядом с ней деревни – последствия польского рейда). Если эта гипотеза верна, то гнев царя, неожиданно явившегося на женскую половину, был вызван не слишком легким, непристойным по русским понятиям, нарядом снохи, а тем, что он не увидел никаких признаков беременности. В этом случае понятна и реплика Ивана Ивановича, горько упрекающего отца в том, что он разлучил его с двумя женами, а теперь избивает третью, "чтобы погубить сына, которого она носит во чреве". Не исключено, что он сам верил в беременность жены. Иначе непонятно, каким образом Иван и Елена собирались выкручиваться.

Из всех известных ему источников отец русского сентиментализма Николай Карамзин скроил собственную версию, щедро украшенную изящной словесностью:

Во время переговоров о мире страдая за Россию, читая горесть на лицах бояр – слыша, может быть, и всеобщий ропот – Царевич исполнился ревности благородной, пришел к отцу и требовал, чтобы он послал его с войском изгнать неприятеля, освободить Псков, восстановить честь России. Иоанн в волнении гнева закричал: "Мятежник! ты вместе с Боярами хочешь свергнуть меня с престола!" и поднял руку. Борис Годунов хотел удержать ее: Царь дал ему несколько ран острым жезлом своим и сильно ударил им Царевича в голову. Сей несчастный упал, обливаясь кровию. Тут исчезла ярость Иоаннова. Побледнев от ужаса, в трепете, в исступлении он воскликнул: "Я убил сына!" и кинулся обнимать, целовать его; удерживал кровь, текущую из глубокой язвы; плакал, рыдал, звал лекарей; молил Бога о милосердии, сына о прощении. Но Суд Небесный совершился!.. Царевич, лобызая руки отца, нежно изъявлял ему любовь и сострадание; убеждал его не предаваться отчаянию; сказал, что умирает верным сыном и подданным… жил четыре дни и скончался 19 ноября в ужасной Слободе Александровской…

Этому преданию не верил уже князь Щербатов.

Российские писатели, довольствуяся помянуть о кончине сего младого князя, нимало не изъясняют о роде его смерти; но и самое краткое их повествование утверждает то, что единогласно повествуют чужестранные писатели, то есть что он руки родителя своего был умерщвлен.

Так он писал в своей "Истории российской от древнейших времен" (1770-1791) и цитировал, считая его наиболее правдоподобным, рассказ Поссевино.

Иллюстрацией карамзинской беллетристики стала знаменитая картина Репина. Живописец ничтоже сумняшеся отсчитал четыре дня от даты смерти царевича, установленной Карамзиным по летописному источнику, – и назвал полотно "Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года". Патриоты давно уже записали в русофобы и Карамзина, и Репина. Это, разумеется, вздор, но к реальным событиям карамзинская версия отношения не имеет – просто во времена Карамзина историю иначе не писали, будто то древние авторы или Карлейль с Маколеем. Карамзин создавал бестселлер и своей цели достиг. Свой метод Карамзин описывал так:

Говорят, что наша История сама по себе менее других занимательна: не думаю; нужен только ум, вкус, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить; и читатель удивится, как из Нестора, Никона и проч. могло вытти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только Русских, но и чужестранцев.

Если считать наиболее правдоподобным предположение о ложной беременности Елены Шереметевой, стоит задаться вопросом: а почему, собственно, у Ивана не было детей? Были ли бесплодны его жены или бесплоден был он сам?

Медицина XVI века считала виновницей инфертильности исключительно женщину. Однако эксперты, изучавшие останки Ивана IV, двух его сыновей и боярина Скопина-Шуйского весной 1963 года, установили, что царевич Иван Иванович был тяжко болен:

В лаборатории пластической реконструкции Института этнографии АН СССР проведена рентгеноскопия скелетов. У Царевича Ивана определен третичный люэс.

Это цитата из "Окончательного заключения комиссии по вскрытию четырех захоронений в Архангельском соборе Московского Кремля". Оно не публиковалось, а легло в сейф тогдашнего министра культуры СССР Екатерины Фурцевой.

На Руси люэс, он же сифилис, впервые появился, как считается, в 1499 году. Дата установлена на основании документа, найденного Карамзиным. Это память Ивана III боярскому сыну Ивану Мамонову, посланному гонцом в Литву:

Будучи в Вязьме, разведай, не приезжал ли кто из Смоленска с недугом, в коем тело покрывается болячками, и который называют Французским?

"Иоанн хотел предохранить свой народ от нового бича Небесного", – прибавляет к цитате Карамзин.

В Европе сифилис лечили втиранием ртутной или серно-ртутной мази. На Руси – еще и "чепучинным корнем", то есть корнем хины, который доставлялся из Индии через Персию. Следы лечения ртутью были найдены в скелетах и отца, и сына. Кстати, комиссия среди прочего отметила "очень позднюю смену зубов" у обоих царевичей, что может свидетельствовать о наследственной патологии (технологий исследования ДНК тогда не существовало).

Впрямую на мужскую фертильность – как и на женскую – сифилис не влияет, но третичная стадия – это, что называется, тяжелый случай. Она наступает через 7-10 лет после заражения.

Царь, судя по всему, знал о постыдной хвори сына. Вероятно, она стала причиной погрома Немецкой слободы, о котором пишет Горсей. Однако это был не известный по другим источникам погром 1578 года, а второй, имевший место осенью 1581. В немецкой слободе Иван IV видел источник заразы – потому и раздевали ее жителей догола, чтобы обнаружить внешние признаки болезни (сыпь на теле). В ту же самую ночь репрессии обрушились на лиц из ближайшего окружения царя:

Выбрав одного из своих разбойников, он послал с ним две сотни стрельцов грабить Никиту Романовича, нашего соседа, брата доброй царицы Настасии, его первой жены; забрал у него все вооружение, лошадь, утварь и товары ценой на 40 тыс. фунтов, захватил его земли, оставив его самого и его близких в таком плачевном и трудном положении, что на следующий день [Никита Романович] послал к нам на Английское подворье, чтобы дали ему низкосортной шерсти сшить одежду, чтобы прикрыть наготу свою и своих детей, а также просить у нас какую-нибудь помощь. Другое орудие зла — Семена Нагого (брат царицы Марии. – В. А.) – царь послал разорить Андрея Щелкалова – важного чиновника и взяточника, который прогнал свою молодую красивую жену, развелся с ней, изрезал и изранил ее обнаженную спину своим мечом. Нагой убил его верного слугу Ивана Лотыша и выколотил из пяток у Андрея Щелкалова пять тысяч рублей.

Факт грабежа подворья Никиты Романовича подтверждается летописным источником. Известно, что у Никитичей Романовых жил с женой и детьми ливонец Ганс Фанрозин, скорее всего мирной профессии, взятый в плен в крепости Смилтен. Думный дьяк Андрей Щелкалов, возглавлявший Посольский приказ, был женат и имел двух дочерей, но о том, что он выгнал жену Соломониду Осиповну, в девичестве Засекину, да еще и жестоко избил ее, решительно ничего не известно. Предполагают, что речь могла идти о какой-то наложнице или дворовой девке, а загадочный Иван Лотыш приходился ей отцом.

Если царевич посещал Немецкую слободу в поисках плотских утех, понятно его "сострадание к этим забитым бедным христианам" и ответный гнев отца.

Дата смерти Ивана Ивановича – 19 ноября – установлена по документам и сомнений не вызывает. Но когда произошла его роковая ссора с отцом? Историк Николай Лихачев, в начале прошлого века обнаруживший в архиве Министерства иностранных дел и тщательно изучивший столбец о пребывании на Руси Антонио Поссевино, определил, что инцидент имел место не позднее 12 ноября. В этом его убеждает царская грамота, которую он называет "документом необыкновенной важности" и которая подклеена к тому же свитку. Это послание Ивана IV боярину Никите Романовичу и дьяку Щелкалову, которым он извещает, что не может приехать, как планировалось, в Москву 15 ноября для встречи с гонцом Стефана Батория ввиду болезни сына.

Которого вы дня от нас поехали, и того дни Иван-сын разнемогся и нынче конечно болен, и что есмя с вами приговорили, что было нам ехати к Москве в середу заговевши (в первый день Рождественского поста. – В. А.), и нынче нам для сыновне Ивановы немочи ехать в середу нелзя. И вы б о том помыслили как том быти, что король гонца своего прислал а велит делать наскоро, и вы б к нам отписали, как о гонце о королеве быти, а нам докудова Бог помилует Ивана-сына ехати отсюда невозможно.

По расчетам Лихачева, адресаты этого послания выехали из Александровской слободы 9 ноября. Грамота датирована 12 ноября, однако Лихачев отмечает, что дата проставлена отдельно, другой рукой и задним числом. Лихачев объясняет это тем, что "была надежда остановить посылку такой прискорбной грамоты". 13 ноября боярин и дьяк послали царю отписку:

Литовского для гонца тебе, государю, ехати не пригож, покаместа Бог свое милосердье подаст облехченье государю нашему царевичу князю Ивану в его болезни.

Никакой тревоги за жизнь царевича ни в послании царя, ни в ответе не чувствуется. Может быть, он и вправду просто занемог? Если занемог, его должны были лечить. На этот случай у нас имеются записи о расходе лекарственных средств из царской аптеки. Они в свое время за ненадобностью были использованы в качестве обложек для столбцов Разрядного приказа и впервые опубликованы полностью в 1994 году. Заведовал аптекой Богдан Бельский. Он отпускал ингредиенты по требованию врача. За интересующий нас период имеются три записи:

Лета 7090-го (на Руси летоисчисление велось от сотворения мира. – В. А.) ноября в 9 день. По приказу оружеиничего Богдана Яковлича Бельского дохтор Иван взял про ловчего Ивана Михаиловича Пушкина водки индивеи, да водки попутниковы — по чарке.

Лета 7090-го ноября в 15 день. Дохтор Иван взял про Ивана Яковлича Бельского сена олександрина — 3 золотники, корени турбиту — 4 золотники, мира булани инди— 2 золотника, ревеню — пол 2 золотника; анису, шефрану — по золотнику.

Лета 7090-го ноября в 17 день. Про оружеиничего Богдана Яковлича Бельскова дохтор Иван положил в вино в ренское спицы исопи да спицы галанги — обоих по ползолотника, и взогрел на жару.

Благодаря имеющейся в нашем распоряжении таблице соответствий русских и европейских наименований мы можем идентифицировать почти все отпущенные лекарства. Попутник – подорожник. Настой подорожника на водке употреблялся как кровоостанавливающее и ранозаживляющее средство. Сена олександрина – сенна александрийская, турпит – тропическое растение Оperculina turpethum семейства вьюнковых. И то и другой употреблялось как слабительное и рвотное. Мира булани инди – алыча, она же слива растопыренная или вишненосная (myrobalaan по-нидерландски; доктор Эйлоф был выходцем из Голландии). Опять-таки помогала при запоре. Ревень в числое прочего снимает алкогольное отравление. Иссоп лекарственный (Hyssоpus officinаlis) употреблялся при запорах и для улучшения работы кишечника. Галанга – калган, улучшает пищеварение. Не иначе как Богдан Бельский и его родственник после последнего дня мясоеда перед постом мучились похмельем и несварением желудка.

Не исключено, что в первом рецепте под именем пациента Ивана Михайловича Большого Пушкина, которому потребовалось кровоостанавливающее именно 9 ноября, зашифрован царевич Иван Иванович – ведь состояние здоровья членов царской семьи составляло государственную тайну. Но пока это не доказано, мы вправе утверждать, что с 9 по 17 ноября царевичу медицинская помощь не требовалась.

Помимо всего прочего, у царя была возможность воспользоваться услугами еще одного врача-иноземца, англичанина Роберта Якоби (Джейкоба; на Руси его звали Романом Елизарьевым), придворного медика королевы Елизаветы, направленного в Московию с аптекарями и цирюльниками по просьбе Ивана Грозного.

Так с грамот твоих русских писанных и слов твоих, что еси к нам приказывал, что тебе надобен научный и промышленный человек о здоровье твоем; и яз не хотела того оставити, чтобы мне к тебе не послати из своих дворовых дохторов от лекарства честного и научного человека, и знатного послала есми к тебе Раборта Якова дохтора в лекарех мужа наученого и в науке дохторской прямово и честново, не того для, что он здеся был ненадобен, что он тобе надобен... Упованье прямое на него положи и начайся на нем («надейся на него»; перевод Посольского приказа с латинского).

Спектакль Малого театра по драме А. К. Толстого "Смерть Иоанна Грозного". Иван IV в отчаянии шлет послов к Баторию: "Велеть им, чтоб все сносили – все терпели – все – хотя б побои!". Иван Грозный –Александр Михайлов. Постановка Владимира Драгунова. Запись 1999 года.

Так писала Елизавета в сопроводительной грамоте. Якоби прибыл на борту одного из 13 английских судов в летнюю навигацию 1581 года и несколько месяцев дожидался вызова к царю. Вызван он был лишь 25 ноября – через три дня после смерти царевича. Почему монарх не призвал его раньше к умирающему сыну?

Этот вопрос интересовал и английскую дипломатию. В "памяти" королеве к переговорам с царскими послами Федором Писемским и Неудачей Ховралевым в мае 1582 года сказано:

Спросить о здоровье царя и его сыновей: на это будет отвечено, что один из них умер. Благоволит ее величество воспользоваться случаем спросить при этом, где был во время болезни этого сына доктор Якоби, ее лекарь, которого она рекомендовала царю, и как могло случиться, что он не был ранее допущен в присутствие царя.

Не спросить о здоровье царских детей королева не могла – это было бы нарушением этикета. Федор Писемский ответил: "Государя нашего сын, царевичь князь Федор, дал бог здорово. А большова сына у государя нашего, царевича князя Ивана, божия воля ссталася, не стало". Уточнять, где в это время находился доктор Джейкоб, Елизавета, судя по статейному списку Писемского, не стала.

В рассказе Горсея помимо сочувствия царевича бедным христианам названа еще одна причина царского гнева: царевич "приказал чиновнику дать разрешение какому-то дворянину на 5 или 6 ямских лошадей, послав его по своим делам без царского ведома". Что это значит? Царевич послал гонца? Куда? К Баторию? А не сбежал ли он сам? В таком случае царь должен был послать за ним погоню и оставаться в Слободе до его поимки.

Среди документов, "подшитых" в дело о приезде Поссевино (точнее – склеенных в один столбец-свиток), есть царская грамота, адресованная Захарьину-Юрьеву и Щелкалову и датированная 10 ноября – за двое суток до болезни царевича. Царь сообщал, что от его гонца Захара Болтина и гонца Поссевино Андрея Полонского, вместе направлявшихся в лагерь Батория, сбежали сопровождавшие их приставы, дети боярские Иван Грознов и Сергей Хабаров, и при этом забрали с собой "кормовые деньги" – командировочные, сказали бы мы сегодня. Царь велел беглецов "тотчас сыскать и велеть привести к Москве", а к Болтину немедленно послать других приставов и деньги на корм.

Лихачев называет содержание письма "обычным", однако обращает внимание, что адрес на нем написан иным, чем само послание, почерком: "Почерк резкий, разгонистый, каждая буква как вырублена, но очевидно, что строки не выведены неопытной рукой, а написаны быстро и размашисто... во всяком случае эти две строки писал не подъячий и не дьяк".

13 ноября Захарьин-Юрьев и Щелкалов отписали царю, что кормовые пять рублей Болтину посланы, на замену отправлен приставом Степан Хвостов, сбежавших ищут. Но вот что странно. В донесении самого Захара Болтина, в котором он подробно сообщает царю обстоятельства своей поездки и все, что ему удалось разузнать в польском стане, нет ни слова о бегстве приставов.

Имя боярского сына Ивана Грознова встречается в документах этого периода, и именно в качестве пристава. Попадается оно и в деле о приезде Поссевино. В первую неделю октября 1581 года он дожидался папского посланника в Сольцах близ Новгорода, но не известно, дождался ли. Больше никаких упоминаний Грознова в бумагах нет, след его теряется. Имя же Сергея Хабарова историкам совершенно неведомо.

Что если под именем Ивана Грознова зашифрован царевич Иван Иванович, а под Хабаровым – его интимный друг? Такое смелое предположение делает Людмила Таймасова, автор популярной книги "Зелье для государя. Английский шпионаж в России XVI столетия". В статье, посвященной смерти царевича, она пишет:

По словам англичанина (Горсея. – В. А.), царевич Иван был виновен в том, что проявил сострадание к "несчастным христианам"-иноземцам. Скорее всего, с одним из этих иноземцев царевича связывали столь крепкие узы, что произвол стрельцов в Немецкой слободе и убийство Ивана Лотыша стали причиной последней и самой яростной размолвки сына с отцом, после которой он все же решился на побег в компании единственного единомышленника. Создается впечатление, что царевич Иван сбежал из царских палат, опасаясь за жизнь свою и своего товарища.

Далее она риторически вопрошает и сама же отвечает на свои вопросы утвердительно:

Не состоял ли загадочный Сергей Хабаров в родственной связи с "молодой красивой женой"дьяка Щелкалова и Иваном Лотышом? Не был ли он тем человеком, которого стрельцы безуспешно разыскивали в Немецкой слободе, а также на подворьях Захарьина-Юрьева и Щелкалова? Не с ним ли тешился царский сын, пренебрегая женами? Не от него ли заразился сифилисом? Царь многое прощал любимому сыну – непослушание, дерзость, обман, но внезапно открывшийся смертный грех мужеложства простить не смог и осудил его на смерть.

Таймасова же идентифицирует обладателя "разгонистого почерка" как боярина Дмитрия Ивановича Годунова, дядю будущего царя Бориса Годунова. Именно он будто бы выписал беглецам указную грамоту на ямских лошадей. А в сообщники Годунову Людмила Юлиановна записала дьяка Щелкалова. По ее теории, ссора отца с сыном была спровоцирована этими царедворцами.

Вероятнее всего, полагает Таймасова, царевич с другом укрылись в Троице-Сергиевом монастыре, расположенном между Александровской слободой и Москвой, где их и обнаружили (всего вероятнее, по доносу монахов, добавим мы). Косвенное подтверждение это версии она видит в словах Маржерета о том, что царевич умер "некоторое время спустя, в путешествии на богомолье". Водворенный в Слободу царевич был отравлен, считает Таймасова, чему уже совершенно никаких подтверждений нет: "Несомненно, царевич Иван умер от смертельной дозы яда, который был изготовлен в придворной аптеке по прямому указанию Ивана IV".

В другом своем опусе Таймасова сообщает:

Доктор Якоб имел репутацию одного из тех специалистов по ядам, которые "могли умертвить человека через любую болезнь, какую они желали, и через такой промежуток времени, который был надобен".

Но это ошибка. В английском источнике, на который она ссылается, примерно это сказано о другом придворном враче Елизаветы, Уолтере Бейли, причем цитата взята из анонимного сочинения (приписывается иезуиту Роберту Парсонсу).

Куда логичнее предположить, что 9 ноября никакой вспышки царского гнева не было – она имело место после принудительного возвращения царевича, и удар посоха оказался смертельным. Получается, что Карамзин со своим художественным воображением в итоге оказался прав, сблизив удар и смерть.

Куда собирался бежать царевич? Естественно, к Стефану Баторию. Такой побег никак не отвечал интересам Годуновых, состоявших в свойстве с младшим наследником Федором, женатым на сестре Бориса. Поэтому трудно вообразить, что Дмитрий Годунов помогал царевичу. К тому же в руках Батория находилась другая претендентка на московский престол – "королева Ливонская" Мария Старицкая, правнучка Ивана III. Переговоры о ее выдаче (выкупе) велись в рамках переговоров о мире, но закончились неудачей.

6 января 1582 года между Речью Посполитой и Московским царством был подписан мирный договор, названный Ям-Запольским (Ям был назначен местом переговоров, но оказался так разорен войной, что дипломаты переехали в близлежащую деревню Киверова Горка). Стефан Баторий оставил за собой почти все, что захватил силой оружия. Было бы странно уступать эти территории Ивану Грозному, хоть он и называл их, совершенно безосновательно, своей "вотчиной". Псков он так и не взял и вернул царю Великие Луки и другие взятые им русские города. На лучшие условия Москва вряд ли могла претендовать. Антонио Поссевино честно исполнил свою миссию посредника.

В Москве его ждала торжественная встреча и щедрые царские дары. После настойчивых напоминаний (царь обещал Поссевино после заключения мира обсудить религиозные вопросы) состоялись прения о вере, не принесшие никакого практического результата. Между делом Поссевино добился освобождения 30 литовских купцов и улучшения участи 180 польских и литовских узников (из темниц их перевели в услужение богатым москвичам), а также забрал с собой 14 итальянцев и испанцев, бежавших из турецкого плена. Провожали его опять-таки с большим почетом. Так что "по известному адресу" его никто не посылал.

Джерому Горсею удалось выкрасть "королеву Ливонскую" уже после смерти Грозного по поручению Бориса Годунова. Людмила Таймасова предполагает, что у Марии был сын от Стефана Батория и слагает остросюжетную повесть о его превращении в Самозванца. Но здесь она, как Карамзин, переходит грань между историей и беллетристикой. На такой зыбкой почве строить версии невозможно.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться