Иван Толстой: Михаил Григорьевич, ваша новейшая книга называется «Русские на Ривьере в XIX-XX веках». Она выпущена и на итальянском, и на русском языке, и у нее несколько авторов. Прежде всего, что вы понимаете под Ривьерой? Ривьер-то очень много, а ваша, по-видимому, особенная.
Михаил Талалай: Наверное, это Ривьера номер один. Книга наша выпущена на двух языках под одной обложкой, потому что ее цель это и итальянцы, которые интересуются местной историей (с ее русским уклоном) и, конечно, русские посетители Ривьеры. Я прочту итальянское название– «I Russi in Riviera tra Ottocento e Novecento» – не только из-за моей безграничной любви к языку Данте, а дабы подчеркнуть, что в итальянском существуют такое симпатичное и лаконичное обозначение веков – Отточенто, XIX век, восьмисотые, и Новеченто – девятисотые, ХХ век. Мы знаем, что в русском обиходе существует Чинквеченто и Сейченто, скромно обустраивается Сеттеченто. Когда-то я переводил каталог итальянской живописи XIX века для одной эрмитажной выставки и тогда, думаю, впервые в русский печатно внедрил звучное Отточенто. Может быть, оно будет распространяться и займет место и в нашем языке. Очередь за Новеченто…
Теперь – о Ривьере. Если ривьера – с маленькой буквы, то это просто берег, побережье, даже не обязательно морской, а может и озерный. А Ривьера с большой – это топоним. Есть Французская Ривьера – знаменитый Лазурный берег, есть и Итальянская, которая делится на Западную и Восточную. Мы рассматривали в нашей книге только Западную Ривьеру, столица которой – город Сан-Ремо. По сути дела наша книга – это русские в Сан-Ремо, но не только, это вся Западная Ривьера, которую сейчас итальянцы пытаются продвинуть в форме нового, поэтического топонима «Ривьера цветов», «Riviera dei fiori».
У нас три автора. Начинал всё это исследование один из патриархов итальянской русистики туринец Пьеро Каццола, человек удивительной судьбы. Его уже нет в живых. Он стал изучать русский язык, чтобы найти своего брата, который пропал без вести во время Второй мировой на Восточном фронте. Русский он выучил, брата не нашел, но нашел русскую литературу, стал переводить, переводил даже таких трудных авторов, как Лесков. Сейчас подобных людей уже нет: он, будучи успешным адвокатом с семейной конторой, выиграл конкурс на кафедру славистики в Болонском университете и три дня работал в Турине как адвокат, а два дня преподавал в Болонье как профессор русской литературы. Как многие туринцы, миланцы, жители городов, где нет моря, Пьеро Каццола ездил на Ривьеру отдыхать, и в Сан-Ремо он поселился в пансионе, который был в руках у потомков русских. В том пансионе после революции жили эмигранты - балтийский барон, военный разведчик, царский атташе в Бельгии и Голландии барон Леонтий фон Майер. Он уехал еще до революции в Европу, служил на дипломатических постах, после победы Советов не вернулся и устроился на Ривьере вместе со своей семьей и детьми, которые продолжали после его кончины гостиничное дело. Именно там и поселился на лето Пьеро Каццола и там стал собирать первые сведения о русской жизни на Ривьере.
Если коренные это санремаски, то приезжие – санремезе
Это оказался важный фрагмент русско-итальянских отношений. Первые свои находки Каццола опубликовал 34 года тому назад, в 1988 году, когда на Ривьеру стали впервые возвращаться курортники из России после огромного перерыва. Муниципалитет выпустил на итальянском небольшую его брошюру «Русские в Сан-Ремо». Затем к Каццоле присоединилась одна местная русистка, теперь один из авторов нашей книги, Марина Моретти. Она сама из Сан-Ремо, я с ней тоже познакомился, подружился, при этом выяснив, что в Сан-Ремо – уникальная ситуация: здесь жителей делят на две категории – коренные и приезжие. Деление такое существует везде, а уникальность в том, что для категорий существуют два разных слова. Если коренные это санремаски, то приезжие – санремезе.
Марина Моретти, санремезе, продолжала собирать сведения о русском присутствии, одновременно она активно переводила на итальянский, в частности, перевела комедию «Ябеда» Василия Капниста, о которой мы благополучно забыли, а в Италии вспомнили благодаря новому переводу Моретти. Добавлю, что в Италии до сих пор живут Капнисты, итальянская ветвь, их родовое гнездо находится в городе Виченца. Так вот, Пьеро и Марина выпустили новую книгу на нашу тему в 2005 году – уже на итальянском и русском, сложилась традиция билингвы.
Вернемся к третьему автору, то есть ко мне. Я в Сан-Ремо объявился как исследователь тридцать лет тому назад, Сан-Ремо стал одним из первых объектов моей исследовательской деятельности. Меня пригласил туда настоятель православной общины покойный отец Иоанн Янкин, дипиец. Он узнал, что я занимаюсь, в том числе, церковной историей и предложил мне написать историю русской церкви в Сан-Ремо. Это интереснейший комплекс, я с удовольствием поехал в ту командировку. Я люблю это советское слово: когда меня принимают, оплачивают дорогу, селят в гостинице и дают какое-то задание. Задание я выполнил, написал брошюру об истории русского храма, построенного при участии Алексея Щусева, но это – отдельная интересная история.
Занимаясь этим сюжетом, я изучил биографии видных (и не только) прихожан этой церкви и, в итоге, мы всё собранное по отдельности соединили вместе. Уже Пьеро Кацоло нет в живых, тем не менее, в память о первых его исследованиях мы его поставили как автора, теперь это его посмертная книга. Получилась некая антология русско-итальянских отношений на Ривьере. Мне как историку было интересно и важно как-то каталогизировать, усвоить, какие именно тут были российские слои, что их вело, что это были за люди – не только как отдельные личности, но и как некое явление.
В первую очередь, это были курортники. Ривьера у нас ассоциируется с великолепными курортами. Здесь и зимний отдых еще с середины Отточенто был развит и популярен. Надо сказать, что россияне здесь сыграли, пожалуй, самую главную роль. Первой знаменитой курортницей тут стала императрица Александра Федоровна. Правда, – в Ницце, которая тогда была еще на Ривьере Итальянской. Но курортный Сан-Ремо открыла уже другая императрица, Мария Александровна, память о который тут чтут, в ее честь назван самый главный бульвар – Корсо Императриче, там стоит ее бюст, недавно подаренный петербуржцами. О Марии Александровне было известно мало, так как это было неофициальное посещение августейшей курортницы, но в сопровождении великолепного круга. С ней был, скажем, Алексей Константинович Толстой. Сохранились и воспоминания самих санремасков о ее посещении.
Иван Толстой: Письмо молодого санремаско Альберто Амельо своему отцу Джузеппе, парламентарию в Риме, найденное в семейном архиве в Сан-Ремо. Перевод Михаила Талалая.
«Дорогой отец, из газет, которые я тебе посылаю, ты можешь узнать всё о приезде нашей августейшей гостьи Марии Александровны. Несмотря на то, что уже прошло несколько дней, я до сих пор изумлен. Мне постоянно кажется, что это сон: кругом говорят об императрице всея Руси, а я ведь вижу ее почти каждый день. Она запросто отвечает на все приветствия, таким свободным и естественным образом, как будто находится в своей петербургской оранжерее. Ей немногим более пятидесяти, стройная, с худым лицом, но при этом на вид в бодром здравии. Она делает всё возможное, чтобы на зиму уехать из России, обычно предпочитая Италию, язык которой она хорошо знает. Императрица заходит в магазины за покупками, торгуясь до последнего сантима. Все ее придворные тоже знают итальянский: кто больше, кто меньше, поэтому они в состоянии общаться с простым народом, расспрашивать о климате, о горных дорогах, о ценах и о других вещах, о которых они не смогли бы достоверно узнать, обратись они только по-французски к тем, кто их окружает…».
Михаил Талалай: Спустя буквально несколько лет после императрицы Марии Александровны здесь появился другой курортник, слава которого намного больше, чем Марии Александровны – это Петр Ильич Чайковский.
Он поселился именно в Сан-Ремо на рубеже 1877-1878 годов и писал, понятно, письма, где обрисовывал свою санремскую жизнь. После публикации нашей книги Марина Моретти так увлеклась этой главой, что предприняла важное дело – она собрала все письма, которые Петр Ильич писал из Сан-Ремо, перевела их на итальянский, откомментировала и сделала новую книгу уже самостоятельно. Поэтому из нашей предыдущей книги выросла еще одна, которая только что опубликована и, надо сказать, получила большой резонанс.
Рецензии на книгу «Письма Чайковского из Сан-Ремо» заняли центральные полосы в итальянских газетах
Мне кажется, что этот резонанс вызван еще и тем, что после вторжения российских войск в Украину в Италии произошел некий откат от русской культуры: возмущенная итальянская общественность поначалу в штыки воспринимала все русские вещи, в том числе, связанные с музыкой Чайковского. Но спустя некоторое время страсти улеглись и, по крайней мере, русская культура, в том числе музыка и литература, остаются, как обычно, в фокусе большого внимания итальянцев. И мне кажется, что с этими перипетиями связано то, что рецензии на книгу Марины Моретти «Письма Чайковского из Сан-Ремо» заняли центральные полосы в итальянских газетах.
Иван Толстой: В январе 1878 года Чайковский пишет брату Анатолию:
«В общем, мне хорошо, тепло, отрадно, только Сан-Ремо продолжает не нравиться. Вчера в одной книге я вычитал следующее: «людям полнокровным и с сильно возбужденными нервами климат и местность Лигурийского побережья не подходит; они тяготятся этой ослепительной пестротой и роскошью природы». Вот, вероятно, и объяснение, почему я не наслаждался ни в Риме, ни в Венеции, ни здесь».
В другом письме он рассказывает тому же адресату:
«Толичка, мой милый! Я должен тебе сказать, что я чувствую себя превосходно: здоровье мое отлично. Рубинштейн прав, говоря, что я блажу. Это верно, — но ведь единственная моя болезнь в том и состоит, что я блажу и не могу не блажить. С чисто физической точки зрения я совершенно здоров. … Или я дошел до того, что мне уж нигде хорошо не будет, что я вечно буду чего-то ждать и куда-то стремиться? Мы сделали сегодня довольно отдаленную прогулку по берегу моря. Места были действительно превосходные, а я все-таки чего-то злюсь. … Как мне противно в Сан-Ремо… Как здесь, в сущности, скучно. Гулять совершенно негде, кроме берега моря. В горы же, куда ни придешь, всё одно и то же. Всё те же бесконечные оливковые деревья, застилающие вид, и бабы, старики и мальчишки, собирающими под ними оливки».
Встречается, однако, и позитив:
«Как ни скучно в Сан-Ремо, но нельзя было не восхищаться сегодня удивительной погодой. Во время прогулки мы нашли массу цветов. На возвратном пути я нарвал целый букет фиалок. Птички пели на всякие лады…».
Возник даже траурный бизнес – перевозка тел усопших на родину
Михаил Талалай: В состав этих курортников входила и печальная группа туберкулезных больных. Это бич Отточенто и начала Новеченто. Их было много, и многие не возвращались обратно в Россию, возник даже траурный бизнес – перевозка тел усопших на родину. Об этом сохранилось интересное свидетельство.
Иван Толстой: Владимир Вильямович Беренштам, петербургский адвокат и литератор, опубликовал в 1906 году очерк «На Ривьере», который сейчас был переведен на итальянский и включен в новую книгу – на двух языках.
«Смуглый, низкорослый и приземистый итальянец повернулся ко мне от апельсинового дерева, густую листву которого пудрил известью... Сеньор Марчелло, только что вернувшийся из России, говорил на хорошем французском языке и скалил белые зубы.
– Что же вы делали в России?
Он оглянулся кругом.
– Я ездил туда по своей специальности… Я вожу в Россию покойников…
– Неужели?!
– Да-а… Эти умные русские доктора присылают на Ривьеру совершенно безнадежных. Каждую весну и осень у нас в Сан-Ремо столько покойников, что кажется, будто это не курорт, а какое-то кладбище… Понятно, богатые родные желают похоронить любимого человека на родине и не жалеют денег. Во всем Сан-Ремо я один берусь сопровождать гроб. У меня монополия.
Каждый раз, возвращаясь из России, я рассказываю, будто сидел в «кутуска»
– Как вы решаетесь ездить в Россию, не зная русского языка?
– В этом-то и проявляется моя инициатива. На мое счастье тут никто не знает его, и я не знаю, за исключением трех слов: я не понимайу, кутуска и кнуут..... Все боятся России. Итальянцы думают, что там по улицам бегают белые медведи, которые в любой момент могут сожрать прохожего, что там повсюду устроены каменные мешки, куда полиция безнаказанно бросает всякого, кто ей кажется недозволенной личностью и не сумеет вовремя откупиться… Однажды я разговорился с одним русским… У него не было знакомых и он очень тосковал. От него я и наслышался о России. Она ему казалась чудной страной поэтов, и он уверял, будто малороссийские соловьи поют лучше итальянских, а что русский сенокос пахнет нежнее горных фиалок… Его первого я и отвез в Россию… И это было так горько… – Марчелло замолчал и уже не скалил своих белых зубов.
– Почему же здесь у вас нет конкурентов, ведь все видят, что медведи не трогают вас?..
– Почему?.. – Марчелло самодовольно засиял и внимательно огляделся кругом. – Каждый раз, возвращаясь из России, я рассказываю, будто сидел в «кутуска», что вся моя спина болит от «кнуута», и как это ужасно. Я сообщаю «о своем позоре» под большим секретом добрым знакомым… Тогда об этом злоключении говорит весь город, и никто не решается ехать. Всем «кутуска» кажется страшнее даже белых медведей, и моя монополия остается неприкосновенной…»
Михаил Талалай: И здесь возникла, по сути дела, полнокровная русская жизнь. Не только русская церковь, но и русская булочная, баня, библиотеки и прочее. Этой структурой воспользовались революционеры – на Ривьере, как и на Капри, существовал особый их пласт, подпольное гнездо бунтовщиков. В Сан-Ремо и окрестностях в свое время жили такие будущие звезды Русской революции, как Борис Савинков, Георгий Плеханов, Петр Кропоткин. Супруга Плеханова здесь содержала медицинский санаторий. Об этом тоже сохранилось одно небольшое любопытное свидетельство.
Иван Толстой: Вот что писал о Георгии Валентиновиче Плеханове на Ривьере итальянский литератор Джакомо Натта: он видел русского революционера еще подростком, и выпустил свои воспоминания в 1984 году. Перевод Михаила Талалая.
«Плехановы выходили в тот час, когда на берегу уже никого не было. Его «молодая жена», как он ее всем представлял, держала на поводке маленького бульдога: он лаял на других собак, приводя в ярость русского мыслителя. Плеханов гулял в темно-сером пальто из лодена, в черной шляпе, с опущенными на глаза полями, в очках с золотой оправой. Суровый и сосредоточенный, он как будто ничего не видел вокруг себя, отправляя к чертям красоты природы. От него исходило ощущение силы и упрямства. Плеханов шел, следуя своим мыслям о новом Порядке, питая и возбуждая их столетиями классовой ненависти. Он готовил Революцию. Ненависть, страх и кровь… В это время колония русских дворян предавалась сладострастным мечтаниям, рафинируя свой мягкотелый и обессиленный скептицизм: они не знали, что гулявший рядом господин в черной шляпе и с истеричным бульдогом успешно планирует их тотальное уничтожение».
Михаил Талалай: Вся эта курортная и санаторная жизнь закончилась с Первой мировой войной и Русской революцией. Здесь оказались беженцы, эмигранты, многие из которых – необыкновенно интересные личности, которым посвящены даже отдельные книги. Я, например, занимался много Александром Боткиным, это военный моряк, яркая личность, брат Евгения Боткина, лейб-медика последнего императора, казненного в Екатеринбурге и причисленного к лику новомученников. Александр Боткин был женат на Марии Третьяковой, дочери знаменитого купца-мецената Павла Третьякова.
Были бывшие дипломаты, военные, актрисы, например, актриса МХАТа Мария Ефремова, которая была старостой русской церкви. Она вышла за богатого английского полковника и на Ривьере уже носила фамилию Стенсфильд.
Из интереснейших русско-итальянских персонажей (хотя у него был французский паспорт) следует назвать Сергея Воронова (настоящее его имя – Самуэль Воронов), того самого, который занимался пересадкой желез яичек от обезьян к богачам, и который, вроде бы, послужил прообразом булгаковского профессора Преображенского.
Воронов необыкновенно разбогател на своих пересадках и купил на Ривьере приличный замок Гримальди, который сохранился до сих пор, и до сих пор видны с дороги клетки, где он содержал около сотни нужных ему обезьян. На Ривьере гордятся этим персонажем, несмотря на то, что он был разоблачен большой наукой: в его честь здесь названа улица – виа Воронофф, которая в последнее время вышла на страницы главных итальянских СМИ. Этой небольшой улочкой, тропой, соединяющей Италию и Францию, стали пользоваться нелегальные эмигранты, проникающие через юг Италии, через Сицилию, но стремящиеся на богатый север, во Францию и Германию.
Если вернуться к самому персонажу, то он заинтересовал одного местного литератора Энцо Барнаба, с которым я познакомился, когда мы писали нашу антологию. Он издал книгу под названием «Мечта о вечной юности», сейчас она переведена на русский язык и Барнаба ждет ее выхода в России.
Выстраивалась таким образом некая линеарная история русско-итальянской жизни на Ривьере: это курортники, беженцы и после «перестройки» опять курортники. Надо сказать, что нашу книгу ждала особая судьба. Она вышла полгода тому назад и первоначально мы презентацию этой книги отложили из-за очередной волны пандемии. Затем была подготовлена новая презентация, с участием муниципалитета и разных местных организаций, и она была назначена на… 24 февраля. Я до сих пор храню эту афишу, которая сейчас, конечно, вызывает у меня иные чувства…
Я ехал в поезде из Милана в Сан-Ремо и узнал страшные новости… Поэтому, когда я приехал на вечер, который планировался как праздник русско-итальянской жизни, нас, авторов, ждала другая обстановка. Мы презентацию не отменили, так как уже все собрались, но, естественно, говорили и о трагическом событии, произошедшим в тот день, и вспоминали те давние русские истории на Ривьере с чувством случившейся беды, с чувством завершения очередного исторического цикла, потому что после этой даты опять прекратились русские курортники на Ривьере и туда стали пребывать украинские беженцы.
Когда-нибудь уже не я, а мои потомки и последователи, быть может, продолжат наши исследования, обобщат их с современными украинскими историями, которых, кстати, тоже было немало и в прошлом. В Сан-Ремо жила два года Леся Украинка, больная туберкулезом, в честь нее висит мемориальная доска, на итальянском и украинском. Быть может, потомки продолжат нашу книгу и после Новеченто она будет доведена до XXI века. Но это буду уже не я, да и для нового столетия нет звучного итальянского слова, существует вялое «Дуэмила».
