Андрей Белый. Собрание сочинений. Т. 16-17. Несобранное / сост. А. В. Лаврова и Дж. Малмстада; подг. текста, коммент. А. В. Лаврова. – М.: Дмитрий Сечин, 2020.

Андрей Белый, будучи ещё и публицистом, существует главным образом публицистикой, питающей и обучающей его; и раз в 6–7 лет, "настрочив" для хлеба, проедает этот хлеб в мотовстве ужасных терзаний работы над художественным оформлением. И это потому, что он надеется, что в 2000 году, в будущем социалистическом государстве, его усилия будут исторически оправданы потомками тех, кто его осмеивает как глупо и пусто верещащий телеграфный столб.

Этими словами Андрей Белый завершил свою статью, опубликованную в 1930 году в сборнике "Как мы пишем". Придумал издание Е. Замятин, а участвовали полтора десятка писателей во главе с М. Горьким. Действительно, знаменитый символист был профессиональным литератором и жил в значительной степени на гонорары и издательские авансы. К своему критическому наследию он относился серьезно: при жизни составил и выпустил четыре сборника статей – "Символизм" (1910), "Луг зелёный" (1910), "Арабески" (1911) и "Поэзия слова" (1922). За пределами этих книг осталось множество статей и заметок из периодической печати; ряд текстов остался в архиве поэта. Андрей Белый регулярно печатался в известных издательских проектах Серебряного века – в "Весах" и "Мире Искусства", "Золотом Руне" и "Перевале", "Русской Мысли" и "Новом Пути". Путевые его заметки из Средиземноморья публиковали "Речь" и "Современник", а статьи о восприятии Великой войны выходили в "Биржевых Ведомостях". После революции тексты Андрея Белого печатали "Скифы", "Записки Мечтателей" и "Новый Мир"; пока он жил в Германии, публиковался в берлинских "Днях" и "Голосе России". Встречаются его заметки в киевской, харбинской периодике, автобиографическое эссе вышло на польском языке в 1933 году.

В настоящее издание вошло более 250 статей Андрея Белого, и каждый том насчитывает свыше тысячи страниц. Критическое наследие Андрея Белого удивительно разнообразно: писал он эссе и трактаты по истории культуры и стиховедению, литературные и философские рецензии, заметки о музыке, спектаклях и художниках, мемуарные и сатирические этюды, полемические письма и некрологи, путевые очерки и предисловия к своим и чужим книгам, автобиографии и ответы на анкеты. К сожалению, почти нет в двухтомнике докладов и речей Андрея Белого, а современники бывали обычно потрясены его ораторскими талантами, – составители включили только авторизованные тексты. Отличительными свойствами любой критической статьи Андрея Белого были интеллектуальная оригинальность, глубокая эрудиция и полемическая острота. В сочинениях Чайковского он слышал не только легкомысленное изящество, но и что-то кощунственное – адские зияния. Музыку Вагнера называл уродом среди уродов, из-за чего поругался с близким другом Э. Метнером. А в сочинениях его брата Николая поэту и критику чудился восстающий с мертвых полей столб лёгких снежинок. В портретах Бакста Андрей Белый высоко ценил не столько верность археологии, сколько верность природе, а в живописи Серова – пафос моральной фантазии.

Смотри также

Трагедия дружбы

Путешествующий поэт-мыслитель замечал причудливую связь между внешним пейзажем и пейзажем собственной души: Сердце ваше цветет, но подует извне на сердце ваше хамсин, и оно опаляется. Вы со временем начинаете подмечать, что иные внешние мелочи, люди и даже страны то уменьшают, а то, наоборот, увеличивают возможности появления в вас этих настигающих безымянных чувств: все они играют роль медиумов между вашим внутренним я и его окружающим, в вас развивающимся хаосом. Почва Египта медиумична до крайности; едва ступаешь на почву ту, как начинает медленно в вашем внутреннем мире разрушаться какая-то стена между внутренним и внешним; из закрытой стены появляется длинная тень: столик ваш тогда становится вовсе не столиком, и феллах уже не феллах: если бы Мефистофель преследовал Фауста здесь, в Египте, вероятно, легче бы было ему вырасти из черного пуделя, потому что всякое я, как не я начинает смотреть в Египте (Египет : Нил, 1912).

Во время Первой мировой войны Андрей Белый призывает исследовать "немецкий тип" и набрасывает портрет современного конкретного немца, безмерно увлеченного материальной плотью культуры. Им оказывается знаменитый Вальтер Ратенау, кстати, прообраз одного персонажа Музиля: Инженер, техник, практик, учёный, мыслитель и мистик Ратенау стоял во главе колоссальнейших электрических предприятий, был директором огромных заводов; в час войны сыграл едва ли не первую роль в магической трансформации производств, перевернувших Германию. Незадолго же до войны выпустил характерную книгу он: о духовных основах самих механических сил, импульсирующих развитие нашей жизни; одухотворение науки и техники – лейтмотив этой книги (Современные немцы, 1916).

Иногда Андрей Белый пробовал силы в редких жанрах: сочинил в 1912 году эстетические диалоги (среди действующих лиц хозяйка дома, профессор-натуралист, музыкант и современный писатель), а в 1919 году, вероятно, для "Записок Мечтателей" набросал забавную пародию на новорожденную советскую печать. Это были новости от агентства ЛЖИ – Летописи жизни и мира:

Отдел Сельско-Хозяйственный

– для участия в предстоящем севе берутся на учёт все сеятели доброго, полезного, вечного, к каковым относятся освобождённые от работ деятели периодической прессы не моложе 70 лет.

– для более спешного убиранья хлебов предстоящего в 1919 году урожая ныне чинятся сельскохозяйственные машины, как-то: веялки, молотилки, фельетонисты и митинги.

– заведующим Отделом разведения племенного скота назначен известный специалист новых методов разведения телков и цыплят Сергей Александрович Есенин.

– для утилизирования площадей посева… предлагается всем желающим разводить во рту бобы…

Критику как вид изящной словесности Андрей Белый оценивал с разных ракурсов: он был и ее субъектом, и ее объектом. Более всего претило ему, когда критика превращала ясные, но глубокие истины в обидную ясность: Из садовников, удобряющих сады русской культуры критической солью, критики превратились в собирателей картонных яблок; эти яблоки, упакованные в журналы, развозила критика по провинции, рекомендуя российскому обывателю скорей их испечь: обыватель, любитель печёных яблок, получал из кухни лишь пепел разочарования (Об идейном искусстве и презрительном Терсите, 1911).

Обычную критическую мысль Андрей Белый причислял к неприятным ему явлениям современности – материалистичности и механистичности. Он считал, что разглядывающий действительность в аппараты, приборы и лупы вскорости с ними срастается и начинает жить инфузорией. Обывательская критическая мысль (де)формирует массовое сознание: Мне страшно: много среди нас есть автоматов. Они симулируют живого человека. Они побеждают его. Разве в состоянии живой человек твердить одну и ту же фразу с железным упорством миллион раз?.. Живой человек устанет, живой человек устыдится. Автомат – бесстыдник: у него сердце – часовой механизм (Автомат, 1907).

Впрочем, и современное оригинальное творчество Андрей Белый считал во многом склонным к деградации: Неосмысленность утончения жизни разъедает культуру и низводит к дикарству; утонченность экзотики, стилизация и искусственный примитив – переходные стадии от культуры к дикарству, и футурист (парижанин, берлинец, москвич – все равно!) – переход к дикарю (Мертвые города, 1916). Да и себя он самокритично называл художником вырождения.

По мысли поэта, противостоять деградации, обывательщине, упрощению и дикарству может и должно свободное и художественное слово, первичность которого зафиксирована в Библии, – слово есть древо жизни (Жезл Аарона, 1917). Такое слово чаще можно услышать и произнести там, где много веков складывалась мозаика культур: Сицилия – страна духовных землетрясений, землетрясения недаром угрожают ей и теперь: былые столетия бьют здесь друг в друга, а самая почва современной культуры, такая зыбкая, такая тонкая, она колеблется под напором из нее выпирающей ещё живой старины (Пестрый сфинкс, 1911). На Сицилию, где свои следы оставили греки и пунийцы, римляне и норманны, арабы и германцы, французы и испанцы, давно опустилось покрывало забвения. Андрея Белого приманивали другие перекрёстки культур, места встречи Запада с Востоком. Таким перекрестком он считал Александрию: ее кабинетная, многоязычная, рафинированная и изощрённая культура представлялась ему былым подобием современному русскому декадансу и модерну. Крах Александрии был предсказанием падения старой России, и этого не следовало страшиться: Что есть Россия? Наш путь и стремление к дальнему. Что есть быть русским? Быть русским – значит бесстрашно сказать действительности: "Умри", помня о воскресении (Россия, 1910). Андрей Белый уверен был в непрочности средиземноморских и русских империй, сложенных из слишком самобытных частей. Он отмечал антагонизм двух русских столиц – призрачного Петербурга и органической Москвы:

Тень вползает в дома, выпивает живую душу – и перед нами, словно прямо осевший из тумана на Невский, Иван Александрович Хлестаков, с портфелем в руке, бежит к своему теневому столу. Много призраков в Петербурге: они собираются в рои литературные, чиновничьи, чтоб пить в вино претворенную кровь немногих глубоких душ, потому что очень глубокие души есть в Петербурге: оттого он привлекает к себе и всякую нечисть (Иван Александрович Хлестаков, 1907).

Современную "мировую" войну повела Москва… дело рук Петрограда не согревало сердце России; на военный призыв Москвы отозвалась вся Россия; и с изумлением увидала Европа стойкую, свежую, мощную и окрепшую Русь, отозвавшуюся на московский призыв соединённых земских и городских союзов, бросившихся на подмогу фронту и осуществивших кровное соединение русского тыла и фронта (Петроград и Москва в освещении прессы немецкой Швейцарии, 1916).

Железные государственные скрепы гораздо скорее приходят в негодность, нежели незримые нити культурных связей: Россия – энергия взрыва; она не имеет отчётливой формы; и допускает огромное множество форм; не в Православии, не в Петре и не в Пушкине пребывает она; но сквозь них она действует. Петрова Империя разорвалась, точно бомба, изранивши столькие души осколками разлетевшей оболочки (Украйной, Литвой, Белоруссией, Крымом, Кавказом); если в будущем соединятся они, соединение будет случайно: Россия – не в нем (Священная Россия, 1918).

Смотри также

Как жить? Аэропланный пробег Андрея Белого над историей

За годы до русской революции Андрей Белый размышлял о возможных силах соединения. Думал он о пролетарии – человеке, освобожденном от всяких форм, прикрепляющих его к месту и времени. Пролетарий представлялся перспективным кирпичом, из которого будет слагаться социальное здание будущего. Кирпич – однороден, здание же может быть многоразлично в своем единстве (Социал-демократия и религия, 1907). Быть может, поэтому Белый легко включился в созидание советской культуры: Жил я близ Пресни, в горбатеньком переулке, куда ветер гнал снег от Кудринской площади; чтоб пробраться в "Москву", надо было войти в снежный пояс и до колена провязнуть в снегах; я выпрашивал валенки у кухарки Вари (своих не имел); с ее теплой ноги надевал: шел на лекцию, спотыкаясь и падая. Приходил: аудитория (человек 35) обдавала духовным теплом; я читал 3 часа, позабыв все на свете: аудитория в ледяном помещении грелася духом; и – грела меня; отогревался от выписок, от угара и кашля: за всю неделю (О "России" в России и о "России" в Берлине, 1923). Андрею Белому был симпатичен коллективизм, и, несмотря на не вполне удавшийся опыт – участие в строительстве Гетеанума и жизнь в антропософской колонии, поэт не утратил идеалистической веры в "коммуну", надеялся пожить в ней на родине: Лес не есть целостность, состоящая из деревьев и пчел, прилетающих к ним, но он – целостность этих деревьев и воздуха; лес испаряет обильную влагу; а влага сгущается в облака; где есть леса, там обильны осадки; там край благоденствует; там деревья-мечтатели отдают свою влагу на общее дело; и соки, струясь в ясный день, соединяются в небе: облако – произведение духовной культуры мечтателей; то – Коммуна, которую видит прохожий из далей; произведенье духовной культуры страны есть единство; в нем мы умираем, как личности, и – воскресаем, как равные в духе; живейшими, равными каплями мы проблистаем из духа; забор же, т.е. равенство личностей – не испаряет ("Записки Мечтателей", 1919; не из этих ли строчек родилась натурфилософия обэриутов?).

Андрей Белый был профессиональным литератором, потому преобладающая часть его эссеистики – литературная критика. Его занимали вопросы техники, обобщения, личности и сочинения. Он энергично третировал проповедников: Когда писатель, выскочив из-за рабочего стола, забегает повсюду проповедовать свои идеи в жизни, тошно становится тогда и досадно: как смеет проповедовать труп солнечные лучи жизни, когда гробовые доски давно уж закрыли от него и солнце, и свет (О проповедниках, гастрономах, мистических анархистах и т. д., 1907). Критиковал он и глубинников-беллетристов: Потому-то ужасно плачевны рассказы, романы и повести, безответственно скроенные из кое-как слаженных строк, аритмичных и полных толчков и ухабов, где жесты души не передаются фигурами речи, где мир ярких образов, не процветая ярчайшими тропами, остаётся сокрытым в невысказанной глубине душевного содержания (О художественной прозе, 1919). Несколько позднее он перенес эту критику на прозу мастеров соцреализма: Автор сделал все, чтобы затруднить читателю подступ к залежам ценностей, в роман вложенных (Энергия (разбор романа Ф. Гладкова), 1933).

Все же наибольший интеллектуальный подъем испытывал Андрей Белый в обществе равных ему талантом предшественников и современников. И тогда перо его выводило маленькие шедевры проницательности и наблюдательности:

До Пушкина не было быта России; это умение дать душу быта – результат небывалого расширения души: Запад влился в Восток; Восток стал Западом в нем; смерд стал всечеловеком; барин – всецело сросшимся с народной стихией (в сказках и т. д.); Пушкин – первый народник; первое наше хождение в народ – в нем.

Вот почему мы готовы подчас не любить Достоевского: он – наш двойник. Он умеет открывать и указывать, в этом его великая сила. Но преодолевать не умеет он. Вот почему Достоевский казался и будет казаться то нераскаявшимся разбойником, то фарисеем, показывающим камень вместо хлеба. Но мы не должны вменять Достоевскому в вину его орудия пытки. Если он и инквизитор, то роль его провиденциальна. Он – как бы ангел смерти, стоящий у врат эдемских, пытающий и вопрошающий всех, стремящихся вернуться в Эдем.

Толстой стоит перед нами каким-то Вечным жидом, неуспокоенным изгнанником из всех мест оседлости современной культуры и государства. Белый луч соединения культурных путей при отрицании точки пересечения этих путей есть ультрафиолетовый, окуневидный, т. е. черный луч. И великий Толстой в рамках современной культуры есть Толстой темный.

Андрей Белый не раз видел Льва Толстого в свои юные годы, бывал у Толстых в гостях. Поэтому размышления о культурном и религиозном феномене Льва Николаевича, изучение его йогизма подкреплены наблюдениями мемуариста. Белый вспоминал странное впечатление: Мне казалось, будто Толстой не живёт у себя в Хамовниках, а только проходит мимо: мимо стен, мимо нас, мимо лакеев, дам: выходит и входит. Лев Николаевич так и остался для меня прохожим на толстовских субботах. Он вносил с собой что-то большое, иное, нам чужое: свою гениальную жизнь проносил он мимо нас, а мы не видели этой жизни. Это хождение Толстого по дому стало теперь для меня хождением символическим, ходил в Москве среди нас, ходил у себя в Хамовниках, присел в Ясной Поляне и, наконец, – ушел.

Среди критики и публицистики Андрея Белого есть мемуарные очерки о Жоресе, Пшибышевском, Леониде Андрееве; и суждения о творчестве своих коллег имеют характер интимного разговора с товарищами – о товарищах. Неутомимый открыватель людей и идей Валерий Брюсов неустанно трудился над воплощением слова. Умышленно небрежная проза Михаила Кузмина вызывает досаду, словно набеленная женщина с грязной шеей. Вячеслав Иванов напоминал сгоревшую и потухшую сферу большой звезды, которая могла осветить горизонты грядущей культуры, но извратила и попрала их. Рембрандтов рисунок поэзии Владислава Ходасевича – пример правдивой и вечной поэзии, которой должно быть не только душевной, но и духовной. Поэзия Сологуба сильна интенсивностью переживаний, данных не в растворе метафор, а в сосредоточенных кристаллах мысли, доведённой до тенденции.

Много и по-разному писал Андрей Белый о друге и сопернике – Александре Блоке: твердость стиха, звучные строфы, исключительная глубина переживаний, дерзновение, жалкий набор слов, подделка под гримасу идиотизма. Наиболее глубоки и замечательны выступления Андрея Белого на мемориальном заседании Вольфилы (Вольной философской ассоциации) 28 августа 1921 года. Он сопоставляет Прекрасную Даму покойного Блока с Метафизикой – Данте, с Софией – В. Соловьева, со "зрелой природой" – Гёте. Александр Блок для Белого – это гетевский Фауст, который хотел бы преобразить окружающий "страшный мир", где церковь упала в зацветший пруд. Фауст находит для своей цели Елену Прекрасную, и она становится его женой, и они порождают Эвфориона – "стремление к высшему". Так и Блок приводит в свой балаганчик другую Елену, прекрасную даму: Имя Елены сейчас же узнается. Это есть Россия. – И снова в словах Андрея Белого возникает символ перекрестка культур, которым, как он надеялся, сможет со временем стать его родина.

Выше я вспоминал определение, данное Андреем Белым поверхностной критике, – обидная ясность. Критическую мысль самого Белого отличает не только сложность, но изощренность: нередко он распутывает одни интеллектуальные узлы для того, чтобы появились другие. Однако поэтическая сложность его текстов вдохновляет настоящего читателя. Любая страница, написанная Андреем Белым, приобщает к мысли, поэзии – и правде, которая заключена в искусстве: Краски радуги ещё не составят искусства. Искусство начинается там, где нащупывается красочная гармония. И гармония эта – в спектре радуги. Искусство гармонического многообразия; единство же этого многообразия – белый луч. Белый мистический луч есть реальность самого искусства. От многоразличия к единству, от иллюзорности красок к действительности согревающего солнечного луча. Белизна не данной в мире иллюзии действительности есть цель радуги искусств.