Иван Толстой: Плющ. Андрей, сдается мне, что имя Леонида Ивановича не всем нашим радиослушателям так хорошо известно, как некоторые имена героев, которые были в наших предыдущих программах, – Буковский, Гинзбург или даже Светлана Аллилуева. А вот с Плющом, по-моему, некоторая неувязочка случается. Из-за чего бы это было?
Андрей Гаврилов: Мы не первый раз сталкиваемся с тем, что некоторые наши герои, без кого "Алфавит инакомыслия", с нашей точки зрения, немыслим, выпадают из поля внимания. Может быть, это вызвано тем, что имя Леонида Плюща больше известно в Украине, чем в России, может быть, это вызвано какими-то другими соображениями. Я только могу сказать, что без Леонида Плюща "Алфавит инакомыслия" был бы беднее.
Иван Толстой: Мне кажется, что это связано с тем, что у Леонида Ивановича сама биография была не слишком громкой и приключенческой. В конце концов, это ученый, математик, философ, можно сказать, эссеист. Человек, которого интересовали книги, интересовала гражданская позиция. Он достаточно рано, относительно других эмигрантов, уехал, и во Франции, где он поселился, мало принимал участие в диссидентской деятельности, не очень много выступал.
Хотя на каждый мой тезис можно найти возражение: и выступал, и принимал, и был замечен, и участвовал. Но к концу 70-х годов он переехал в небольшой городок на юге Франции, там занимался математикой, писал, размышлял, читал, вступал в переписку с друзьями, но от активной общественной деятельности отошел. Может быть, поэтому его имя не встречается с такой частотой, как имена других участников правозащитного движения. Давайте скажем несколько слов о его биографии.
Плющ был типичным шестидесятником
Леонид Иванович Плющ родился в 1939 году в Нарыне, в Киргизской ССР, в семье рабочего, мать была чернорабочей, как он сам пишет. Отец погиб на фронте в начале Отечественной войны, а позже с семьей Леонид переехал в Одессу. Окончил школу с серебряной медалью и поступил на физико-математический факультет Одесского университета, а затем перевелся на механико-математический факультет, который окончил в 1962 году и до 1968-го занимал должность инженера-математика в Институте кибернетики имени Глушкова.
Вот после этого его официальная карьера, все его должности пошли прахом, потому что Плющ занял активную правозащитную, гражданскую позицию. Леонид был типичным шестидесятником – содействовал распространению правозащитных идей в Украине, был связующим звеном между московскими и украинскими диссидентами, знакомил москвичей с новинками самиздата Украины и, наоборот, привозил в Украину из Москвы то, что ходило там по рукам.
В 1954 году, после отставки Хрущева, Плющ отправил письмо в ЦК с предложениями о демократизации советской системы. Но это еще не способствовало занесению секиры над его головой. С 1966-го он начинает писать для самиздата свои собственные статьи о природе советского строя, о национальном вопросе, об идеологии и необходимости обновления страны.
В 1968-м Плющ отправил в "Комсомольскую правду" письмо с резким протестом против недостоверного освещения процесса над Гинзбургом и Галансковым, и с этого момента он был уволен с волчьим билетом из своего института и зажил уже просто частной жизнью. Правда, в 1969 году ему удалось устроиться на работу брошюровщиком – замечательная карьера! Одновременно Плющ начал собирать информацию, уже прицельно, о правозащитном движении в Советском Союзе и передавать ее в редакцию "Хроники текущих событий", а в 1969 году – пик его подпольной карьеры, его гражданской активности – он стал членом "Инициативной группы по защите прав человека в СССР". Поскольку он проживал постоянно в Киеве, то принимать участие в московских акциях не мог. Может быть, поэтому и его арест, и дальнейшие злоключения были несколько оттянуты и отложены тем, что он не был столь активен в Москве.
Бред реформаторства, вялотекущая шизофрения – самый частый диагноз, который ставился диссидентам
В 1972 году его арестовали, он был в заключении в киевском КГБ, откуда он был направлен на психиатрическую экспертизу в судебно-психиатрическое отделение Киевской областной больницы. Но там он был признан вменяемым. Тогда его отправили в Москву, в Институт имени Сербского, где уже, по-моему, никого не выпускали на свободу, никого нормальным не признавали. Бред реформаторства, вялотекущая шизофрения – самый частый диагноз, который ставился диссидентам. Экспертная комиссия под председательством, – тут страна должна знать своих героев, – Снежневского, с участием Морозова, Лунца и Ануфриева, подтвердила экспертизу Плюща и предыдущее заключение: хроническое психическое заболевание в форме шизофрении.
В защиту Плюща образовалась очень активная кампания. Его защищали во Франции, в США, в Канаде – он был известным математиком, признанной фигурой. И благодаря активным действиям, защите со стороны Андрея Сахарова и членкора Игоря Шафаревича, ему удалось выйти на свободу. Он довольно скоро эмигрировал. Для французского читателя Плющ написал книгу, которая существует и в русском оригинале, она называется "На карнавале истории". Это воспоминания публициста и правозащитника о его активной деятельности, о тех людях, с которыми он встречался.
Написав эту книгу, Плющ как бы положил мемуарное перо, обратившись к тем темам, которые занимали его с самых юных лет, – к теме украинского национализма, к теме украинской самодостаточности в мире – политической, культурной и исторической. В защиту своей родной Украины Плющ произнес очень много добрых и глубоких слов, написал целый ряд статей, в том числе, давал многочисленные интервью.
Андрей Гаврилов: Книгу Плюща "На карнавале истории" я внимательно прочел перед нашей программой. Чем меня эта книга удивила и почему я вдруг поймал себя на том, что читаю ее, практически не отрываясь? Дело в том, что в этой книге Плющ пишет о своих юных годах очень откровенно, и мы видим, что бывает не очень часто в мемуарной литературе, метаморфозу, которая произошла с ним в молодости.
Плющ был довольно противным комсомольцем
Он ведь был, по его собственному признанию, довольно активным и, скажем прямо, довольно противным комсомольцем. Он был членом того, что сейчас называли бы мы оперотрядами, охотился за стилягами в рамках этих отрядов, хотя вроде бы стиляг он жалел и считал, что они имеют право одеваться как хотят. Они охотились на девушек легкого поведения, на работников торговли, которые работали не согласно социалистическим нормам. То есть были таким передовым отрядом милиции. Не имея никаких прав, тем не менее, с молчаливого согласия все той же милиции подвергая объектов своего наблюдения время от времени физическим, скажем так деликатно, методам убеждения.
Как пишет Плющ, да, ему это было противно, но он считал, как истинный социалист и будущий коммунист, что только так и можно исправить то, что происходит в стране. Как вы понимаете, это довольно спорная позиция.
Постепенно мы видим в его мемуарах как от этой позиции активного слуги партии он превращается в человека, который занял активные антипартийные позиции. Вот эти метаморфозы безумно интересны. Мне показалось очень интересным в мемуарах Плюща, что этим своим годам, этой части своей биографии он уделил количество страниц практически такое же, как позже он уделит своему пребыванию в психиатрической лечебнице, то есть для него годы его формирования, годы медленного прозрения не менее важны, чем все то, что с ним потом происходило.
Здесь необходимо сказать, что не просто он был признан душевнобольным. Во-первых, практика тюремной психиатрии в СССР к тому времени уже набирала обороты. Я хочу привести несколько слов из брошюры, которую издала Татьяна Ходорович: "История болезни Леонида Плюща: письма Плюща из психиатрической больницы, отзывы о нем друзей, заявления в прокуратуру и другие документы в его защиту". Сначала эта брошюра вышла в самиздате, а в 1974 году была переиздана в Амстердаме "Фондом имени Герцена". В ней есть следующие слова:
"Математик, занимавшийся биологией и психологией, человек большой духовной культуры и душевного благородства признан душевнобольным и помещен в психиатрическую больницу специального типа. Люди, подобные Плющу, неугодны следствию, опасны: они внушают органам дознания страх своей удивительной стойкостью, нравственной безупречностью и их предпочитают, поэтому, признавать душевнобольными.
В годы, предшествующие аресту, Леонид Плющ создает множество работ, глубоких и разнообразных по проблематике, он пишет о духовной сущности человека в современном мире, о нравственном и историческом прогрессе, он ищет самое главное – смысл жизни. Вот почему в своих работах он рассматривает такие интересные сложные и разные темы как: христианство и богоборчество в поэзии Шевченко; Толстой и толстовство в эпоху научной революции; Достоевский и Маркс; третьесортные творения некоторых советских писателей как тревожные симптомы социальной патологии. Работы сейчас забраны, арестованы, может быть, уничтожены. Прекрасный человеческий мозг, их создавший, сознает, чувствует, видит, как уничтожается в нем сама способность мыслить и создавать".
И четыре подписи: Татьяна Великанова, Сергей Ковалев, Григорий Подъяпольский, Татьяна Ходорович.
Лене Плющу, жертве психиатрического террора, посвящается
Здесь еще необходимо добавить, что в лагере "Пермь-35" Владимир Буковский, совместно с психиатром Глузманом, написал и передал на волю "Пособие по психиатрии для инакомыслящих". Это пособие было посвящено Леониду Плющу и на титульной странице было написано: "Лене Плющу, жертве психиатрического террора, посвящается". Более того, и в тексте была очень интересная фраза:
"Практика показывает, что для создания себе более или менее сносных условий существования в психиатрической больнице (менее выраженные притеснения, разрешение на чтение книг, более мягкое "лечение" с более продолжительными перерывами между курсами) необходимо сообщать врачам о переоценке своих прежних "болезненных" убеждений.
Отдавая должное мужеству Леонида Плюща, сознательно отказывающемуся в спецбольнице Днепропетровска от любых тактических приемов, мы настоятельно рекомендуем все же воспользоваться ими. В этом, и только в этом единственная надежда на спасение".
Я повторял себе только одну вещь: не забывай и не сдавайся! Я боялся сойти с ума
И было бы неправильно не привести фразу самого Плюща о том, что он испытал в психлечебнице. "Я повторял себе только одну вещь: не забывай и не сдавайся! Я боялся сойти с ума".
Мы уже говорили о том, что во Франции Леонид Иванович постепенно отходил от активной общественной деятельности, тем не менее, он писал свои статьи после выхода его воспоминаний и давал целый ряд интервью.
Андрей, Плющ уехал в эмиграцию так рано, что, вероятно, ни о каком знакомстве с его трудами, тем более, о знакомстве личном у нас с вами не может идти речь, не правда ли?
Андрей Гаврилов: О знакомстве личном – нет, тем не менее, есть одна история, которая связывает биографию Леонида Плюща и мою. Это просто небольшая иллюстрация того, что творилось в СМИ в то время.
Дело в том, что в 1976 году я работал в Телеграфном Агентстве Советского Союза – ТАСС. И однажды вечером в январе 1976 года я был один в редакции, кто знал французский язык, поэтому я официально считался "за Францию". Вдруг у нас появился в редакции человечек (правда, о его появлении нас предупредили звонком начальства), который спросил: "А кто здесь за Францию?". Все указали на меня. Оказалось, что он немножечко в курсе того, как устроена работа. Он сказал: "Покажите мне телетайпы из Франции".
У нас в редакции стояло два телетайпа, один – штатный, второй – на всякий случай, если что-нибудь с первым произойдет, по которому мы получали информацию от наших корреспондентов во Франции. В них были заряжены трехслойные огромные рулоны бумаги и две копирки. Специфика работы этих телетайпов была такая, что после этого копирки выбрасывались, они не подлежали повторному использованию. "Так, – сказал он, – два телетайпа, шесть копий и, соответственно, четыре копирки. Вот, пожалуйста, все собирать через полчаса, когда придет материал, в отдельную папку вместе с копирками, не выбрасывать их, я приду их заберу".
Тут стало ясно, что готовится что-то необычное
Тут стало ясно, что готовится что-то необычное. И действительно, в скором времени пришла информация от нашего корреспондента в Париже о пресс-конференции Плюща. Судя по всему, это было оговорено заранее, раз руководство позаботилось о том, чтобы позвать специального кагебешника, который и забрал все эти шесть копий и четыре экземпляра копировальной бумаги (ведь можно было на просвет прочесть, что там написано, даже если бы сами бумаги были конфискованы). Но все дело в том, что так случилось, бывают такие гримасы истории, что днем пришли какие-то монтеры, что-то чинили, что-то у них не получилось, короче говоря, для контроля поставили еще один телетайп, подключив его к парижской линии. Там была однослойная толстая бумага, это служило только для проверки и про него никто, кроме меня, не знал. Не потому, что это была тайна, а потому, что никому об этом знать не нужно было, это была чисто техническая деталь, никому не интересная.
Я его аккуратно сложил, засунул под майку и направился через дорогу к моему приятелю
И когда этот кагебешник забрал все экземпляры, я подошел к этому телетайпу, он стоял в углу немножко задвинутый, чтобы не мешал, и забрал себе текст пресс-конференции Плюща, присланный нашим корреспондентом. Я его аккуратно сложил, засунул под майку и направился через дорогу к моему приятелю Саше Горелику, который, как я подозревал небезосновательно, был связан с самиздатом и каким-то образом даже с "Хроникой текущих событий". И ему я все это благополучно вынес и передал. Я не думаю, что именно этот текст лег в основу того, что потом пошло в самиздате, наверняка были или радиозаписи, или какие-то еще, но таким образом я один из первых в нашей стране прочел документы по пресс-конференции Плюща по его прибытии в Париж.
Иван Толстой: Не могу не задать вам исследовательский вопрос: знали ли вы имя Плюща в тот момент?
Андрей Гаврилов: Да, знал, но по документам Татьяны Ходорович, по самиздатовским публикациям Юрия Орлова, потому что мелькала его фамилия в связи с Владимиром Буковским, с Сахаровым. Я не читал его открытых писем и его работ. Но что в психушке сидит видный диссидент Леонид Плющ, я об этом знал.
Иван Толстой: И, наконец, читая воспоминания Леонида Ивановича, видишь, насколько он был погружен в московскую правозащитную, творческую и художественную среду. Он был очень близок к таким фигурам, как Петр Якир и люди, связанные с "Хроникой текущих событий". И неизбежно он упоминает и тех кумиров того времени – и Высоцкого, и Галича, и Юлия Кима. А есть ли какая-то музыкальная линия, песня, тема, которая могла бы идти в пандан к личности, к фигуре, к судьбе Леонида Ивановича Плюща?
Андрей Гаврилов: Да, в своих мемуарах "На карнавале истории" Леонид Плющ пишет о музыке того времени, о Высоцком, о Галиче, об Окуджаве, вспоминает их и свою реакцию. И если бы мы могли в идеале проиллюстрировать рассказ о Леониде Плюще одной из его любимых песен, то это "Кадиш" Галича. Но хронометраж этой песни 9 минут, а ее резать рука не поднимется, не дает нам такой возможности. Но есть другой интересный абзац в его воспоминаниях. Он звучит так:
"Желание неполитической, но адекватной состоянию страны песни привело к песням Юлия Кима, песням театра (циклы из "Недоросля", "Шекспировские", детские). Опять карнавал, но в форме традиционной клоунады. Странно, но именно его слова звучали во мне на допросах во время бесед с психиатрами. Я слушал этих негодяев и патологических существ и отстранялся от них Кимом, смотрел на них сквозь клоунаду истории:
Белые да красные, и все такие разные,
А голова у всех одна, как и у меня.
Интересно, что если перед арестом внутренней опорой был Галич, то после – Юлий Ким, его "неполитические" песни. Ненависть исчезала и возвращалась способность смотреть на них как на клоунское шествие уродов".
Вот я и предлагаю завершить нашу программу той песней, которую он упоминает.
(Песня Юлия Кима "Журавль")
