Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. Мой собеседник в московской студии Андрей Гаврилов. О культуре на два голоса. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: В нашей программе:
По большой нужде – эссе Бориса Парамонова,
Культурная панорама декабря,
Памяти Александра Сидорова
Новые музыкальные записи
Андрей, что вы принесли нам сегодня?
Андрей Гаврилов: Сегодня я решил отойти от нашей традиции, когда мы представляли более или менее новые или неизвестные джазовые записи, поскольку сегодня мы будем слушать совершенно другую музыку, сегодня мы будем слушать - частично фрагментарно, частично целиком - произведения Арво Пярта.
Иван Толстой: Андрей, мы с вами часто заглядываем в интернет перед программой, чтобы освежить в памяти культурные события последней недели и вдохновиться какой-нибудь темой. Не открывали ли вы интернет перед нашим сегодняшним разговором?
Андрей Гаврилов: Разумеется, в кустах скрыт не один рояль, а целых двадцать или, в данном случае, четырнадцать. Вы не поверите, Иван, у меня был готов небольшой сюжет об одной книге, о которой я хотел рассказать, и, ожидая начала нашего разговора, я лениво залез на сайт одного из крупнейших российских книжных интернет-магазинов, теперь уже не только книжных - там и диски, и электроника. И, к своему изумлению, в списке подарочных изданий, которые, очевидно, рекомендуется купить к Новому Году и Рождеству, я вдруг увидел 13-томник Сталина. Как здесь написано, «эксклюзивное подарочное издание, переплет ручной работы из натуральной кожи с объемным цветным и блинтовым теснением на обложке, трехсторонний ошкуренный и окрашенный обрез».
Иван Толстой: Классическое описание библиофильских изданий.
Андрей Гаврилов: Совершенно верно. Прочтя все это и увидев, что перечислены 13 томов - от 1901 года по январь 1934 года - я посмотрел следующую рубрику, которая звучит так: «Те, кто смотрел эту страницу, затем купили…». И вот затем там идет 14-й том Сталина.
Иван Толстой: Что совершенно логично.
Андрей Гаврилов: Полная загадка, почему нужно издавать 13-томник, плюс 14-й том, а не 14-томник.
Иван Толстой: Это же классический набор сталинского собрания - 13 томов. Столько и вышло. 14-й не был напечатан. Так что все вполне по-библиофильски, правильно.
Андрей Гаврилов: Значит, нас еще ждет продолжение, потому что этот 14-й том кончается 1941 годом. Все-таки еще, как-никак, 11 лет человек творил. И те, кто смотрел эту странницу, затем, после 14-го тома Сталина, еще купили подарочное издание Библии. Джентльменский набор, который нам предлагает этот магазин, очень во многом характеризует настроение сегодняшней… я хотел сказать интеллигенции, но вдруг запнулся, сегодняшней читательской публики.
Иван Толстой: Вы знаете, Андрей, я бы смотрел на это проще. Есть такие сейчас серии книжные, очень модные – библиотека такого-то писателя. То есть писатель рекомендует некий список литературы, либо это то, что стоит перед его глазами или за его спиной в кабинете, либо это просто книжки какие-то любимые, прочитанные в детстве или сформировавшие его личность. Ну, что же, Священное Писание -это книга, к которой Иосиф Виссарионович постоянно обращался в своем детстве и во время учебы в Духовной семинарии.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, извините, ради бога, я подумал, что жалко, что у меня не хватило времени сделать эксперимент наоборот – вызвать Библию, а затем щелкнуть на ссылку «те, кто смотрел эту станицу, затем купили…» и посмотреть там, откроется ли 13-томник Сталина или нет. Любители Сталина покупают Библию или любители Библии покупают Сталина? Я никого не хочу обидеть, но когда я вижу подарочное издание Библии, у меня рука тянется к мусорной корзине. Библия, если человек верующий, должна быть не подарочная, а настольная, нательная, как нательный крест, который должен быть на теле, а не золотой и в шкафу, чтобы гостям показывать. Вот подарочное издание Библии, в этом все-таки есть какой-то бред. Вы меня простите, ради бога, и все, кто меня слушает, кому это покажется обидным высказыванием, но, согласитесь, что Библия - для того, чтобы ее читать, учить, ею руководствоваться, а не для того, чтобы красиво держать на письменном столе под портретом действующего или не действующего главы государства.
Иван Толстой: Я с вами и тут, Андрей, не согласился бы, причем уже не по библиофильской линии, а по совершенно практической. Посмотрите, какой Библией, каким Писанием пользуется священник во время службы в церкви.
Андрей Гаврилов: У него подарочное издание? Стоп, стоп, стоп! Оно красивое, но оно подарочное?
Иван Толстой: А подарочное - это, прежде всего, красивое.
Андрей Гаврилов: Давайте не будем сейчас спорить, это уже начнется вопрос вкуса. Мне было бы намного приятнее, если бы мне подарили что-нибудь от души, а не как подарок.
Так вот, давайте я на секунду вернусь назад и скажу вам, почему вдруг я залез на сайт интернет магазина и почему меня так поразило собрание сочинений Сталина. Дело в том, что я хотел рассказать, что берлинский историк и эссеист Карл Шлегель удостоился главной книжной премии Лейпцига за книгу «Террор и мечта – Москва, 1937». В денежном эквиваленте премия составляет 15 тысяч евро. Но, конечно, не это главное, а главное то, что роман Шлегеля - это реконструкция времени сталинских репрессий и рассказ о жизни москвичей в 30-е годы ХХ столетия. Хочу просто напомнить, что Карл Шлегель - это профессор восточно-европейской истории Университета во Франкфурте-на-Одере, один из наиболее авторитетных специалистов по русской литературе и культуре ХХ века, автор более десятка книг о России. Я знаю только одну его книгу, я даже не знаю, единственная ли она, которая была издана по-русски. Это «Берлин, Восточный вокзал. Русская эмиграция в Германии между двумя войнами». Больше я ничего по-русски его не видел. Но, надеюсь, что эта книга – «Террор и мечта – Москва, 1937» – появится на русском языке и ее смогут прочесть те, кто немецким не владеет, а именно - я.
Иван Толстой: Я думаю, что вы правы, Андрей, книга Карла Шлегеля о русской эмиграции «Берлин, Восточный вокзал» - это единственное, что было переведено на русский язык, и правильно сделали, что перевели и издали. Дело в том, что это очень изящное, очень проникновенное, очень умное и психологичное исследование русской эмиграции. Карл Шлегель впервые стал разбирать историю русской эмиграции не изолированно, не в капсулированном виде, как это очень часто делают и неофиты, и даже опытные историки, но в связи с проникновением советской разведки, в связи с жизнью западного общества, в связи со странным Броуновским движением, которые все время проходило в эмиграции. Дело в том, что Карл Шлегель прекрасно знает русский язык, часто бывал в России, он очень компетентный и очень умудренный в этих вопросах человек, а, самое главное, что по своему психофизическому складу он не позволяет себе жить мифами, он их разоблачает. Книжка «Берлин, Восточный вокзал» - прекрасная, спасибо, что сказали о его новом издании, я с удовольствием его прочитаю, как только достану.
Перейдем к радио-эссе, которое прислал наш нью-йоркский автор Борис Парамонов. Эссе названо «По большой нужде».
Борис Парамонов: В Америке вышла очень забавная и поучительная книга. Забавность начинается уже с заглавия – « Big Nececcity », что по контексту должно быть переведено как «Большая нужда». В чем тут дело, проясняет подзаголовок: «Неупоминаемый мир человеческих отбросов и почему о нем нужно помнить». Да, именно так: отбросы значит здесь просто-напросто экскременты, кал или, что как раз в данном случае будет точнее, – каловые массы.
Я не сразу понял, почему автор – женщина по имени Роуз ( Rose ) Джордж – говорит о неупоминаемости. В английском языке не существует так называемых неприличных слов, за исключением, конечно, нецензурных, да и цензура эта осталась только на телевидении. Набоков, в послесловии к русскому переводу «Лолиты», говорил как раз об этом: то, что естественно звучит на английском, не имеет русских эквивалентов. Он имел в виду слова, относящиеся к половым функциям. На эту же тему строчка у Бродского: «Любовь, как акт, лишена глагола». Соответствующие глаголы на русском – или из обсценной лексики, или же нестерпимо и невыразительно наукообразные. Не знаю как в Англии, но в Соединенных Штатах люди очень свободно говорят о своих естественных нуждах, вообще не стесняются не только телесных отправлений, но и самого тела – собственного тела, в особенности. Здесь и разговоров не надо: достаточно выйти на улицу и посмотреть, как одеваются американцы, вернее, как они по всякому случаю норовят скорее раздеться. Сейчас, как известно, зима, и в Нью-Йорке достаточно холодно, но американцы в удручающе больших количествах продолжат шлепать в пресловутых флип-флопах.
Так что настоящая тема книги Роуз Джордж отнюдь не об этикете, словесном или поведенческом, а о социальных – в самом широком, буквально мировом смысле – измерениях избранной ею темы. Рецензия в «Нью-Йорк Таймс» на ее книгу сразу же выделяет именно эту тему:
Диктор: «Книга мисс Джордж рассматривает почти каждый аспект – политический, социальный, биологический, моральный – того, как мир думает и как он справляется с проблемой человеческих фекалий. Наш занятой, грязный, переусложненный мир должен посмотреть в эту сторону. Из ее книги читатель выносит твердое убеждение в том, что не интересоваться общественными уборными – то же самое, что не интересоваться жизнью».
Борис Парамонов: Сама же Роуз Джордж пишет следующее:
Диктор: «Четверо из десяти человек на Земле не имеют доступа к любым формам уборной, будь это унитаз, дощатый нужник, ведро или картонная коробка. Ничего подобного: они испражняются на полотне железных дорог или в лесу, а если употребляют пластиковый мешок, то выбрасывают его на улицы своих трущоб. Человеческие потери огромны. Дети страдают больше всех. Дизентерия – болезнь, вызываемая фекальным загрязнением пищи или воды, - каждые пятнадцать секунд убивает по ребенку».
Борис Парамонов: И проблема отнюдь не ограничивается странами Третьего мира. Роуз Джордж пишет:
Диктор: «Бесчисленные приморские города – Ванкувер и Брайтон в том числе – не знают другого решения проблемы, кроме сброса канализационных отходов в море. Что же говорить о трущобах, если даже высокоразвитые страны до сих пор не знают, что делать, и просто закрывают глаза на проблему загрязнения водных ресурсов».
Борис Парамонов: Ну и конечно в такой книге и при такой теме нельзя было обойтись без занимательной статистики – если в данном случае уместно такое легкомысленное выражение. Только один факт: в Англии ежегодно сливается в унитазы 850 тысяч устаревших мобильных телефонов.
В том-то и дело, что в современном мире всё стало большим, даже слишком большим, всего стало слишком много. Слишком – слово, в данном случае относимое к возможностям самой планеты Земля. Где-то люди голодают, где-то умирают от дизентерии, но в целом живут – и вот оказывается, что сама жизнедеятельность человека грозит Земле всяческими усложнениями. Дело не только в том, что некуда девать отбросы, но в самой пище. Это выходит за рамки книги Роуз Джордж, но известно из многих источников, что около двадцати процентов углекислого газа – главного фактора мирового потепления – испаряется из метана, содержащегося в фекалиях скота, идущего в пищу людям. Мир поистине стал маленьким – или, сказать наоборот, в нем всего слишком много.
В благословенные и по-своему слепые времена викторианства с его культом прогресса и несокрушимой верой в светлое будущее человечества считалось, что наука и техника решат все вопросы. Среди этих вопросов была, естественно, гигиена, становившаяся наукой как раз в эпоху викторианства. Создавались кафедры гигиены и санитарной медицины, причем интерес к этому был не только узконаучным. В переписке Чехова есть один такой сюжет. Редактор некоего журнала хотел привлечь к сотрудничеству профессора Эрисмана – самого крупного специалиста в этой области и просил у Чехова по этому поводу совета. Чехов ответил: не предлагайте просто сотрудничества, чем поставите почтенного профессора в тупик, а сразу закажите статью на конкретную тему: например, о санитарном состоянии кладбищ. На этом примере видно, что подобные темы были привлекательными даже для литературных журналов, это была тема дня, модная новинка. Профессор Эрисман, имя которого носит сейчас санитарно-гигиенический медицинский институт в Петербурге, был, кстати говоря, немец, но прижился в России. Помимо гигиены – интересная историческая подробность: Россия была когда-то страной, куда приезжали для жизни и работы, а не выезжали в поисках оных.
И еще одна ассоциация у меня возникла в связи с гигиеной, холерой, русскими и немцами: Гегель и вождь славянофильства Хомяков оба умерли от холеры. То есть были и в Европе времена, когда люди такого ранга могли умереть от этой трущобной болезни. Холеры нынче в Европе нет, но и Гегеля с Хомяковым тоже. Не знаю уж, отчего вспомнилось. Так, культурная память.
Что же касается Америки, здесь с обсуждаемой темой тоже возникают культурные ассоциации, причем у самой Роуз Джордж. Среди многочисленных «тривиа», как это называют в Америке, она приводит такой факт: знаменитый поэт Оден, переселившийся в Соединенные Штаты, выдавал своим гостям в случае нужды только один кусок туалетной бумаги. Средний американец использует в день пятьдесят семь.
Иван Толстой: И еще о книгах, на этот раз написанных по-русски. Московское издательство «Эллис Лак» выпустило большой том Бориса Фрезинского «Писатели и советские вожди». Это книга избранных документальных сюжетов. Вот что пишет сам автор во вступлении.
«Отечественные вожди, принадлежа к одной и той же политической партии, заметно различались между собой: чертами характера, склонностью к диктату, уровнем образования и культуры, мерой догматичности и интересом к идеологии и литературе, представлениями о том, насколько свободна или не свободна может быть литература, и каковы должны быть требования к ней власти. Случались такие периоды, короткие, когда советским писателям казалось, что литературная жизнь налаживается, и впереди их ожидают счастливые времена. Тогда они особенно старались идти в ногу со своими вождями. Как ни странно, это вызывало большой энтузиазм и у западных коллег левой ориентации. Скажем, 19 июня 1936 года, на второй день своего первого и последнего пребывания в СССР, французский писатель и будущий нобелевский лауреат Андре Жид, в речи с трибуны Мавзолея Ленина, в присутствии прохаживавшегося рядом Сталина, сравнивая положение советских вождей с положением левых писателей в капиталистических странах, заявлял: «Сейчас в Советском Союзе вопрос впервые стоит иначе. Будучи революционером, писатель не является больше оппозиционером, наоборот, он выражает волю масс, всего народа и, что прекраснее всего – волю его вождей. Эта проблема как бы исчезает и эта перестройка настолько необычна, что разум не может ее сразу осознать. Это лишь одно из многого, чем может гордиться СССР в эти замечательные дни, которые продолжают потрясать наш старый мир. Советский Союз зажег в новом небе новые звезды». Следует, правда, заметить, что, повидав СССР своими глазами, Андре Жид уже 4 месяца спустя написал о советской жизни иначе: «Важно не обольщаться и признать без обиняков – это вовсе не то, чего хотели, еще один шаг и можно будет даже сказать, это как раз то, чего не хотели».
Хотя индивидуальные писательские судьбы в различные десятилетия советской истории складывались по-разному, но они неизменно оставались сложными, подчас неоднозначными и зачастую трагическими. Заметим, попутно, что с установлением диктатуры Сталина судьбы самих вождей революции складывались одинаково трагически и завершались тоже одинаково – казнью.
В книге речь идет о многих вождях - о Троцком, Ленине, Зиновьеве, Бухарине, Радеке, затем о Сталине и его, как их тогда называли, соратниках - Молотове, Кагановиче, Ворошилове, Андрееве, Жданове, Маленкове, да еще о секретарях ЦК, которых, пожалуй, вождями и не считали - Щербакове и Шепилове и, наконец, о Хрущеве.
Что касается писателей, персонажей этой книги, то об одних речь заходит часто и подробно, о других - скорее эпизодически. Если называть имена, то это Горький и Зощенко, Федин и Эренбург, Пастернак и Бабель, Ходасевич и Соллогуб, Ремизов и Волошин, Слонимский и Павленко, Воронский и Всеволод Иванов, Сейфулина и Пильняк, Кольцов и Безыменский, Корней Чуковский и Сельвинский, Николай Тихонов и Всеволод Вишневский».
Это была цитата из авторского предисловия к книге Бориса Фрезинского «Советские писатели и вожди». 670-ти страничный том выпустило московское издательство «Эллис Лак».
В Москве скончался Александр Сидоров. Легендарный человек, о котором хотелось сказать, что уж он-то обласкан вниманием историков позднесоветской эпохи. Как бы не так. Имя его не звучит практически ни в одном интервью, даже там, где вскользь упоминается его главное детище – журнал «А-Я». Это напоминает ситуацию, когда (воспользуемся афоризмом искусствоведа Александры Григоренко) должник избегает смотреть в лицо кредитору. Принцип «история всех рассудит» не в первый раз работает в России, мягко говоря, кривобоко. Кем и каким был Александр Сидоров, рассказывает его близкий друг писатель и историк Александр Горянин.
Александр Горянин: Мы с Аликом познакомились 31 год назад. Мне кажется, что это было вчера: я настолько это ясно помню. Он большую часть жизни прожил в коммуналке на улице Жуковского - это такая улица за спиной театра «Современник» на Чистых Прудах. Огромная квартира, такая странная московская, наверное, и в Петербурге такие бывают. Там было удивительное народонаселение. Там жил, я его уже, правда, не застал, он уехал в эмиграцию, Левитин-Краснов, церковный писатель, внук архиепископа, но оставалась его жена Агафья Иосифовна, которая не уехала в эмиграцию. Там жил Глеб Павлович Якунин, известный церковный деятель, а в молодости - джазовый саксофонист. Была старушка Орлеанская. В общем, это отдельная история.
И вот я помню, что когда я в первый раз пришел к Алику, он меня поразил, во-первых, красотой своего облика (он очень красивый был) и тем, какое количество удивительных предметов было вокруг. Он занимался, зарабатывал и неплохо, реставрацией церковной утвари, произведений искусства, и все эти приборы, инструменты как-то сразу у меня с ним связались. И потом я узнал, что он самоучка, что много где учился, но не хватало у него терпения заканчивать. Но вот такого просвещенного самоучки я больше не встречал. Он и в гуманитарных сферах, и в технических, никакая машина ему была не страшна. И я знаю, что он учился в Гнессинском училище по классу скрипки, но не окончил, потому что в 1955 году соблазнился путешествиями. Его отец, Иван Герасимович, был геодезистом, и Алик стал ездить к нему в экспедиции - на Аральское море, на Мангышлак, что-то еще он называл. А потом, как человек неугомонный и совершенно не боящийся жизни, он в 16 лет подался на целину. Он 1941 года рождения, значит, это был 1957 год. В 16 лет вот так одному отправиться зачем-то на целину! В общем, три года он провел в странствиях.
Он вообще любил рассказывать про Москву середины и конца 50-х. Это был жуткий город, судя по всему. Я сам не москвич, но его рассказы подкрепляются и другими рассказами. Из его класса, из класса Алика, почти никто добром не кончил. Сверстники его погибали в поножовщине, исчезали в тюрьмах и уже не выплывали больше. Самая благополучная была смерть какого-то голубятника, тоже его друга детства, который просто упал с крыши. Понимаете, тогда еще доживала свой век та Москва, которая так и не смирилась с советской властью, и вот она выражала, видимо, этот протест неосознанно, вот в таком лихом, самоубийственном поведении. А потом это было еще время реабилитации, возвращались политзэки, которых уже никто и в живых-то не числил, и было много случаев сведения старых счетов со смертельными исходами.
Потом Алика забрали в армию, как водится, и там он начал тайно голодать. Не хотелось ему в советской армии служить, ему все советское было отвратительно. А он плотного сложения был всегда, а тут такое исхудание. Поместили его в лазарет, но он и там как-то умудрялся отправлять каши и макароны в унитаз. И, в конце концов, его комиссовали. Это говорит об очень сильной воле, чтобы человек мог так себя заставить не есть.
После этого он поступил во ВГИК, но там ему скучно стало, и его он бросил и пошел оператором на телевидение. Как оператор он объездил почти всю страну, особенно крайний Север, который он очень хорошо знал и вспоминал. Какое-то географическое название где-то прозвучит, Чокурдах какой-нибудь. Он говорит: «А-а-а! Я там сидел две недели, вылета не было».
В августе 1969 года он снимал бои у озера Жаланашколь в Джунгарских воротах на советско-китайской границе. У нас все помнят 1969 год по боям на острове Даманский, но там тоже были события из серии советско-китайских разборок.
У Алика был брат по матери - Виктор Левошин, один из подпольных художников первого призыва. И у него картины покупали иностранцы. Мне сам Виктор рассказывал и Алик, что покупал и посол Люксембурга, и потом был такой загадочный американский журналист Эдмонд Стивенс, который жил в Москве много десятилетий безотлучно. Кто-то еще, уже не помню. В общем, через брата Алик в 70-е годы завел знакомство с неофициальными художниками: с Семеновым-Амурским стариком, с Анатолием Зверевым, с Ситниковым Василием Яковлевичем. Тогда же он подружился с Игорем Шелковским, теперь это Игорь Сергеевич. Шелковскому страшно хотелось свалить из СССР, это сегодня он с удовольствием живет в Москве, в Малом Левшинском переулке, и в Париж только наведывается, а в советское время ему окружающее было до того тошно, что он готов был свалить любым способом. Но в то время сравнительно легко было выехать евреям, немцам, грекам, армянам, а остальным - нет. Вот надо было придумывать какие-то хитрые способы. Высоко ценился такой способ, как женитьба на иностранке. Были фиктивные браки, а были и вполне такие настоящие. И вот когда мечта Игоря осуществилась и он женился на иностранке, сидят они за предотъездной рюмкой чая и говорят о том, что как же так, вот в СССР сложилась совершенно самобытная школа современного искусства, но она как-то вне мирового контекста, невозможно так вариться своем соку. Столько есть работ, достойных мировых галерей, вообще, подо льдом соцреализма столько обитает художников замечательных, надо издавать такой журнал, чтобы знакомить внешний мир с тем, что происходит внутри железного занавеса. Вообще говоря, подобных договоренностей предотъездных звучало страшно много. Я и сам был свидетелем подобных разговоров. И это никогда ничем не кончалось. Но вот в данном случае их замысел осуществился в полном объеме. На долю Алика выпало самое главное и трудное: он определял темы статей, отбирал работы художников, надо было такие полноценные слайды делать, находить хорошую кодаковскую пленку, которой в СССР практически не было, художников надо было уговорить, потом надо было уговорить авторов, согласных писать в журнал.
Авторы понимали, что журнал будет антисоветский. Находить и оплачивать переводчиков, потому что журнал был задуман как двуязычный. Но самое трудное было переправлять материалы для Шелковского за бугор. Было какое-то количество знакомых иностранных корреспондентов, дипломатов, но чаще всего это были случайные люди за деньги. Я говорил, что Алик неплохо зарабатывал всяким реставрациями, поэтому ему было чем платить. Но спросить было невозможно. Понимаете, человек уезжал и исчезал. Алик очень хорошо придумал, он стал нумеровать любую единицу отправления – фотографию, слайд, текст, даже небольшие оригинальные рисунки. Я помню, у него были такие тетради, где число этих единиц переваливало уже за 10 тысяч. Это уже под конец, конечно. И, по словам Алика, дошла одна пятая часть. Но и этого оказалось достаточно.
Хорошо помню презентацию, если так можно выразиться, первого номера журнала «А-Я». Это было 29 октября 1979 года, в день рождения моей жены Ирины. Алик приехал к нам, а по пути у метро встретился с только что приехавшим из-за границы человеком и получил от него первый номер «А-Я». У нас за столом было много народу, включая художников и киношников, восторг был совершенно неописуемый. Мне тогда казалось, что название не очень удачное, а сейчас я вижу, что это был удачный выбор. В журнале освещалось творчество Дмитрия Александровича Пригова, Ивана Чуйкова, Ильи Кабакова, Эрика Булатова, Олега Васильева, Игоря Макаревича, Франсиска Инфанты, Риммы и Валерия Герловиных, Константина Звездочетова, Косолапова Александра. Конечно, были представлены художники уже уехавшие. Вот я Косолапова назвал, Вагрич Бахчанян и находившийся в бегах в то время, пять лет он скрывался, Вячеслав Сысоев - его карикатуры были много раз представлены в журнале. Борис Орлов, Ростислав Лебедев. Статьи писали Борис Гройс, Виталий Пацюков, Маргарита Мастеркова, Виктор Тупицын. Я всех просто не могу вспомнить, это, конечно, был своего рода подвиг. В Париже жил бизнесмен Жак Мелканян, и он финансировал издание. А Шелковской работал с уже эмигрировавшими художниками, кроме того, он сам делал верстку, издавал журнал в цвете, занимался распространением, причем тиражи были большие. Я думаю, труда оба вложили поровну, но разница была в том, что Игорь оставался в безопасности, а об Алике этого не скажешь. Но Алик был опытный подпольщик. Я помню, что во время очередного обыска у него почему-то изъяли токарный станок. Видимо, из досады, что ничего не нашли криминального. За семь лет существования журнала он рассказал о ста восьми художниках, и почти каждого брал тут же под крыло западный галерист, а то и музей.
Но потом рухнул железный занавес, подпольное искусство вышло из подолья, и журнал утратил причину для своего существования. Но он подготовил нам всем памятный русский бум на западном арт-рынке 90-х годов. А в 85 году вышел литературный выпуск «А-Я». Там впервые печатался Сорокин, ныне знаменитый.
Выпускались книжечки. Особенно важной была «Как быть свидетелем». За ней очень КГБ охотился, потому что эта книжка считалась пособием по уходу от ответственности, это так формулировалось. Надо сказать, что в 2004 году - лучше поздно, чем никогда - Министерство культуры все-таки отдало должное заслугам Сидорова и Шелковского перед отечественным искусством. Был издан репринт всего комплекта «А-Я», но, к сожалению, без литературного номера.
Алик все-таки с диссидентскими кругами был связан. Он между прочим даже в пику брежневской Конституции разработал свой проект Конституции, но его отобрали при очередном обыске. Вообще наша полуподпольная и околоцерковная жизнь была полна всяких приключений, в самом прямом смысле слова. Кому интересно, пусть прочтет мою повесть «Груз», которую напечатал семь лет назад журнал «Звезда», и она висит на нескольких сайтах в интернете. Алик в ней именуется Алексом.
А уже в новое время он отдался своему любимому занятию - фотографии, очень много ездил в Крым, снимал тот кусок между Карадагом и Старым Крымом, который с легкой руки Богаевского и Волошина зовется Киммерией.
Было несколько выставок, но своей главной мечты - издать какой-то огромный альбом - он не осуществил. Фотографии поразительные. Кроме того, он много снимал на стыке Псковской, Тверской и Смоленской областей. Там родная деревня его жены Лиды, и вот я как-то с ним туда ездил. Там такие тихие реки - Межа, Обша - тоже поразительные пейзажи. Вторым успешным делом, которое ему удалось уже в после перестроечное время, было издательство «Пентаграфик». Оно выпустило несколько поразительных книг, в частности, альбом Виктора Ивановича Сарианиди об исчезнувшем уже к тому времени кладе кушанских царей, найденном им в Афганистане, замечательную книгу «Шинель Пушкина»… Я не буду пересказывать. И, за что я Алику особенно благодарен, он издал мою книгу «Мифы о России и дух нации». Он не был человеком по-настоящему коммерческим, хотя никогда не бедствовал, но организовать какое-то выгодное и доходное дело ему мешал его перфекционизм. Ему всегда хотелось всего самого лучшего, самого большого, самого совершенного, самого современного. Вот это иногда мешает.
Иван Толстой: Андрей, а теперь наступило время для вашей постоянной рубрики. Объясните, пожалуйста, почему мы сегодня отошли на время от нашей традиции слушания джазовой музыки и обратились к творчеству Арво Пярта.
Андрей Гаврилов: Повод есть. Дело в том, что великий эстонский композитор Арво Пярт, впервые за последние 40 лет, вдруг обратился к жанру симфонии, он написал симфонию «Лос-Анджелес» и посвятил ее Михаилу Ходорковскому. Вообще, посвящения современных крупных музыкальных произведений не столь редки. Здесь можно вспомнить, что Лучано Берио посвящал свои композиции Мартину Лютеру Кингу, можно вспомнить оперу Адамса «Никсон в Китае». Можно вспомнить сочинение польских композиторов, которые посвящали свои работы Иоанну Павлу Второму или посвящения чешских композиторов, которые посвящали свои сочинения памяти Яна Палаха. Но вот композиция, посвященная человеку, который сейчас находится в заключении по обвинению, в общем, всеми признанному политическим, это действительно событие. Арво Пярт родился недалеко от Таллина в 1935 году, в 1957 он уже закончил Таллиннскую консерваторию по классу композиции. В 1967 году он работал звукорежиссером Эстонского радио, ибо другой работы в то время он, со своими музыкальными интересами, найти не мог. Но, как ни странно, в этом есть определенный плюс. Дело в том, что, работая на Эстонском радио, Арво Пярт, как свой, как сотрудник своей же радиостанции, смог записать несколько своих сочинений, которые позже были изданы в Эстонии, в серии «Архивные записи Эстонского радио». Это, пожалуй, самые ранние его сочинения, которые до нас дошли в грамзаписи. В 1979 году Пярт эмигрирует из СССР, живет сначала в Вене, а затем оказывается в Берлине. Есть очень красивая легенда, что глава фирмы «ЕСМ» - западногерманской фирмы, которая прославилась своими джазовыми записями, а потом записями новой музыки, ехал в машине поздно вечером, чуть ли не ночью, слушал радиостанцию, которая передавала современную академическую музыку, и вдруг услышал нечто, что заставило его остановиться, прекратить движение, и 20, 30 или 40 минут он в восторге слушал нечто, что ему было совершенно неизвестно. Ночью же он позвонил на радиостанцию, выяснил, что предавали музыку не так давно появившегося на Западе композитора Арво Пярта, связался с Пяртом, и с тех пор фирма «ЕСМ» и является главным издателем грамзаписи новых сочинений Арво Пярта. Арво Пярт не так давно или относительно недавно принял православие, и он считается одним из наиболее выдающихся представителей направления академической музыки, которое получило название сакральный минимализм. Его музыку можно послушать в самых разных фильмах - от «Покаяния» до «9/11 по Фарингейту». Пярт - признанный классик современной музыки, он удостоен всех мыслимых музыкальных наград, но даже если бы он не был ничего удостоен, я уверен, что его музыка была бы от этого не менее популярной, потому что то ощущение прикосновения к чему-то великому, высокому, восторженному, которое появляется у слушателя или впервые знакомящегося с произведениями этого композитора, или у того, который уже знает творчество Пярта, но, слушая его, каждый раз испытывает какое-то новое волнение, я думаю, что нельзя отрицать, что такое воздействие на слушателя может быть только у великого композитора. Ни в коем случае ни с кем его не сравнивая, могу сказать, что записи Арво Пярта надо слушать и переслушивать, как записи самых великих композиторов прошлого. Напоминаю, мы сейчас говорили о Пярте именно потому, что он написал впервые за 40 лет симфонию, посвященную Михаилу Ходорковскому. Она еще не вышла в грамзаписи, она даже не исполнена, она просто написана и издана нотным издательством. А пока мы послушаем его « Cantus » памяти Бенджамина Бриттена. Исполняет Штуттгартский оркестр.
