Марина Тимашева: В Петербургском издательстве «Алетейя» вышла книга стихов поэта Валерия Черешни «Шепот Акакия». Рассказывает Татьяна Вольтская.
Валерий Черешня:
Если шторы раздвинуть - увидишь лес,
Если лес раздвинуть - увидишь море:
Что-то детское в этом движении есть,
Примиряющее со злом,
Успокаивающее в горе.
Так и стоишь, словно кто-то позвал, у окна,
Напряженным чутьем раздвигая преграды,
Добираясь до дали последней, до дна,
За которым Ничто,
Голый гул водопада.
Этой терке пустой только время тереть,
С тонким абрисом дней,
с бабушкиным изумленным идиш...
Если жизнь раздвинуть - увидишь смерть,
Если смерть раздвинуть - увидишь...
Увидишь.
Татьяна Вольтская: Уже из этого стихотворения сразу видно, что поэта волнует то, что всегда волновало поэта: жизнь, смерть, время, вечность, шершавые детали бытия, как этот самый бабушкин изумленный (ну, конечно, изумленный - какой же еще?) идиш, придающий ускользающему времени родные, неповторимые черты. И все-таки, Валерий, почему такое название - «Шепот Акакия»?
Валерий Черешня: Я не уверен, что все современные молодые люди читали «Шинель» Гоголя. Акакий Акакиевич был тихим и робким служащим. Единственное, что он умел, это хорошо и красиво выводить буквы, и очень любил этим заниматься, а чиновники всей толпой очень издевались над ним. А он, совершенно безобидный чиновник, в ответ ничего не мог сказать, но иногда шептал: «Оставьте меня, не мучайте меня!». И один из молодых чиновников услышал то, что он говорит, и это пронзило его сердце. Мне кажется, что «Шепот Акакия», в каком-то смысле, это о поэзии вообще, и о том, до кого она доходит - дай Бог, до одного кого-то, кому она пронзит сердце.
Татьяна Вольтская: Ведь не просто пронзила сердце того чиновника, а как будто послышалось ему в этих косноязычных словах Акакия: «Я - брат твой».
Валерий Черешня: Да. В общем-то, поэзия на большее и не должна рассчитывать, мне кажется.
Татьяна Вольтская: Есть ли соответствующее стихотворение в книжке?
Валерий Черешня: Стихотворение, которое так не называется, а просто начинается этими словами:
Шепот Акакия: "Что я вам сделал, оставьте,
не мучьте меня",
Эхом несется в просторах земли ветровых,
Встречную душу увеча, корежа, креня
В сторону ужаса, в область столбов верстовых,
В смерть растянувших того, кто в надышанной мгле
Бережно любит всего лишь смешное свое,
Буковку к буковке ладит в последнем тепле,
Не замечая, как голодно злое зверье,
Как разгулялась громадных стихий свиристель,
Так, что от страха накрыться подушкой и лечь...
Страхом Господним подбита любая шинель,
Вместе с душою она отдирается с плеч.
Татьяна Вольтская: И еще одно стихотворение, которое я попросила прочитать, потому что оно заставило меня поежиться от мгновенного холодка узнавания.
Валерий Черешня:
Каково рекам зимой подо льдом, Когда все заснуло кромешным сном, Только брюхо вспорото острым дном, - Таково и нам под своим стыдом. Каково зайцу под облетевшим кустом, Когда свора-жизнь хочет взять живьем, И теперь беги - не беги жнивьем Все равно, - кричат, - все равно убьем, - Так и мы с тобой, так и мы живем.
Татьяна Вольтская: Валера, о каком стыде речь - о личном или о коллективном?
Валерий Черешня: Вы знаете, личный и коллективный стыд, наверное, где-то пересекаются. Кстати, недавно я испытал стыд такой, читая Симону Вейль. Настолько глубоко этот человек осознавал себя, настолько он жил интенсивно и глубоко, не останавливался на поверхностных решениях и идеях, что, читая ее, становится стыдно, что ты так не можешь, что ты идешь на компромиссы в духовном смысле, не говоря уже обо всех прочих смыслах.
Татьяна Вольтская: А вот стихотворение, не посвященное Мандельштаму, но все же о нем.
Валерий Черешня:
Тихих игр большой ребенок, Вымогатель верных слов, Живший ласково, спросонок Одеялом теплый кров Так устраивал, свернувшись, Что кому мог стать не свой - Эта тихая воздушность - Мир, надышанный тобой. Впрочем, может быть, не спорю, В этом мире форм и кар, Где суровость нянчит горе, Странен ласковый твой дар. Да и все, что людям внове, Часто делает их злей, Так что дело даже кровью, Кровью кончилось твоей.
Татьяна Вольтская: Сейчас очень модно говорить о том, что прямое высказывание больше невозможно, что в литературе то умерло, се умерло – роман, лирика, любовная лирика…
Валерий Черешня: Мне кажется, что все осталось, вопрос только в том, как это сделано. Если это сделано художественно, если это стихи, если это проза настоящая, то во многом не важно, о чем говорится, все равно это дойдет, потому что за этим стоит искреннее чувство, которое адекватным образом передано в слове. Конечно, какие-то моменты восприятия, сознания меняются. И, соответственно этому, меняется форма. Но, человек говорящий хочет, чтобы его понял кто-то, тут другого выхода нет.
Татьяна Вольтская: Это - человек говорящий, пользующийся нормальной человеческой речью. А человек, например, занимающийся «актуальным искусством», не обязательно хочет, чтобы его поняли, а иногда хочет, чтобы им восхитились, ужаснулись, испугались, сказали: «О, как это ново, как это необычно, как это гадко!». Лишь бы был звук.
Валерий Черешня: Мне кажется, что модернизм в начале 20-го века очень точно отразил тот сдвиг сознания, который возник в связи с новым восприятием мира, с новой физикой, с новыми ощущениями. Тогда появились Джойс, Пруст и, в какой-то степени, Кафка, которые отразили новое восприятие человека. С тех пор как сам модернизм стал покупаемым товаром, стал голым приемом, на котором просто можно проехаться, ничего за этим не имея, не имея за этим, как Пруст, своего дорогого, обжитого пространства, не имея, как Кафка, своих ужасов…
Татьяна Вольтская: Ничего не заплатив, короче говоря.
Валерий Черешня: … а стали платить просто за сам формальный эксперимент. И как только это стало выгодно, туда пошли люди, у которых абсолютно за этим ничего нет.
