Владимир Тольц: 30 лет назад ушел из жизни Анатолий Александрович Якобсон – талантливый литературовед и педагог, один из самых ярких представителей плеяды «шестидесятников», оказавшихся ядром правозащитного инакомыслия в Советском Союзе, один из тех, кто был редактором легендарной ныне «Хроники текущих событий». Его памяти мы и посвящаем сегодняшний выпуск программы РВВ.
Лет 15-20 назад наступила пора адаптации масс-культурой запретной ранее и как бы несуществовавшей истории советского инакомыслия 40-30-летней давности. Это освоение осуществляется не только за счет введения в оборот неизвестных ранее документов и свидетельств, но и посредством частичного забвения ряда персонажей и событий прошлого или их фальсификации. ("Шестидесятниками", к примеру, давно уже объявляют себя все, вплоть до случайных собутыльников людей, таковыми общественно числимых; «правозащитником» 1970-х именует себя даже известный мне генерал КГБ; количество демонстрантов и протестантов 68-го тоже растет - даже по Радио Свобода один из будущих коммунистов с азартом рассказывает, как в августе 68-го демонстрировал с чехословацким флагом перед одесским обкомом; вот только никто - ни обком, ни даже мент, обком стерегущий, почему-то этого не заметили...) И при этом отодвигаются в тень забвения подлинные герои того времени, одним из которых несомненно являлся Анатолий Якобсон.
Друг Якобсона, живущий ныне в Америке советский правозащитник и политзаключенный Павел Литвинов, говорит мне:
Павел Литвинов: Слово «шестидесятники» появилось гораздо позже. Мы так себя, конечно не называли. Но я не вижу в этом никакого противоречия. Я никогда литературоведом не был, я занимался физикой, преподавал, но самоощущение у нас было практически одинаковым. То есть это было именно ощущение нравственного сопротивления, и это нравственное сопротивление корнями уходило главное в Толины занятия в русскую литературу. Потому что Толя всей своей деятельностью, жизнью, преподаванием был связан с русской классической литературой и с нравственным импульсом, который в этой литературе был заложен и всегда был ее частью. Это вот то, что Пушкин называл «милостью к павшим», что Есенин называл «не расстреливал несчастным по темницам», одно и то же. Это то, что советская власть от нас не сумела отнять, это ощущение нравственного закона и защиты маленького человека и вообще отдельного человека от государства.
Владимир Тольц: В интервью, которое Якобсон дал РС в сентябре 1975 года Анатолий так рассказывал о себе:
Анатолий Якобсон: В сентябре 65 года арестовали моих друзей – писателя Юлия Даниэля и Андрея Синявского. В начале следующего, 66 года, во время судебного процесса я выступил в их защиту. До этого никакой политической деятельностью я не занимался. Да и дальнейшие мои поступки, и все, что я делал, я не считаю политической деятельностью. Я бы скорее назвал гражданской или человеческой. На мой взгляд, арестовывать людей, убивать людей за их убеждения – это политика, а защищать тех же людей – совсем не политика. По признанию, по всему, на что я способен, я не только не политический, а даже не общественный деятель. Я литератор, литературный критик. Я всегда хотел этим, только этим заниматься. Тем не менее, я был вынужден, я был поставлен на путь, который именуется демократическим движением. Я вообще не люблю эти слова «демократическое движение». По существу это нравственное сопротивление. Дело не в словах, не в названиях, просто я стал другом людей, которыми горжусь, которыми должны бы гордиться все у меня на родине, - Петра Григорьевича Григоренко, Владимира Буковского, Татьяны Великановой, Сергея Ковалева, Татьяны Ходорович, других замечательных людей. После выступления в защиту Даниэля и Синявского я написал много открытых писем в защиту тех, кого бросали в тюрьмы и психушки за их убеждения, за их попытки защищать права человека. Например, я выступил с письмом о демонстрации протеста, которая состоялась 25 августа 68 года на Красной площади по поводу оккупации Чехословакии советскими войсками. Наконец я был одним из авторов и редакторов «Хроники текущих событий».
Владимир Тольц: Наш общий с Якобсоном друг и тоже один из редакторов «Хроники» Сергей Ковалев вспоминает:
Сергей Ковалев: Мы с Толей почти не взаимодействовали, кроме двух-трех заметочек, которые я предложил «Хронике», не состоя еще ее активным участником. Я стал редактором, уже, когда он отошел от «Хроники» и не имел к ней отношения. У нас не принято было знать, кто ее редактирует, пока ты сам этого не делаешь. Принято было не интересоваться этим. Но Толину руку очень легко было узнавать, он был писатель яркий, точный и сочный. Иногда довольно-таки эмоциональный, но при этом никогда не грешивший против правды. Вот уж был человек, который даже самого красного словца не только что отца, ничего не продаст. И это была его замечательная черта характера и стиля литературного.
Владимир Тольц: А вот что вспоминает об Анатолии Якобсоне сегодня известный правозащитник Владимир Буковский.
Владимир Буковский: Я знал его очень немного, но только в 70-71 году, когда был между двумя посадками, как и большинство из всех наших коллег по правозащитному движению. Когда я сел, движения еще как такового не было, а вышел в 70-м, оно уже было в полную силу. А потом опять сел. Толя был такой неистовый человек, очень принципиальный, эмоциональный, всегда возникали споры какие-то с ним, что допустимо, что недопустимо. Я к нему относился очень тепло, хотя мы с ним довольно много спорили, но это не отражалось на наших отношениях.
Владимир Тольц: О чем спорили-то?
Владимир Тольц: В это время была масса каких-то споров. Была такая организация НТС, которая нам все время портила жизнь, все время пытались доказать на Запале, что они нас придумали. Это всех очень злило, но мы отмахивались от этого, мало ли чего дурак скажет. А Якобсон требовал, чтоб мы немедленно это опровергли, направили коллективное письмо с требованием прекратить безобразие и т.д. Ну, это рабочие споры. А так он был очень эмоциональный человек, у него это все было на нервах, на взводе.
Владимир Тольц: Вообще-то будущий редактор Хроники Анатолий Якобсон вовсе не помышлял об этой стезе. Он лет 10 был школьным учителем, которого обожали его ученики, до сих пор хранящие память о нем.
Их родители тоже. Одна из них, Елена Георгиевна Боннэр говорит мне о влиянии Якобсона на ее сына Алешу.
Елена Боннэр: Вообще-то Лешка русский язык знает благодаря Якобсону. Лешка был абсолютно безграмотный. И Толя был его частным учителем. Оказалось, что из такого балбеса можно сделать грамотного. Но это еще не все. Я вдруг заметила, что на моей машинке чего-то печатают какие-то молодые люди. Оказывается, они там что-то Толино перепечатывали. Так что, влияние было и грамматическое, и политическое.
Владимир Тольц: 1968-й год положил конец учительской карьере Анатолия Якобсона. Позднее он рассказывал:
Стал писать. То, что делал и собираюсь делать впредь, можно назвать так: литература о литературе. Это не филология и не писательство в чистом виде, но нечто, имеющее черты и того, и другого...
...Из написанного до сих пор основное — работа о Блоке. Не случайно посвящение: Юлию Даниэлю; в немалой мере благодаря ему я смолоду ориентировался на те представления о человеческом достоинстве и о профессиональной чести, без которых всякое литературное дело есть ложь. Кроме того, после ареста Даниэля я заговорил вслух, и пока ничто не могло отучить меня от этой привычки (однако на будущее не загадываю).
Владимир Тольц: О сочинении Якобсона о Блоке из Иерусалима мне говорит Майя Улановская
Майя Улановская: Книга о Блоке «Конец трагедии» - главное, что написал Якобсон. Читая работу сейчас, поражаешься, как самоочевидно было для него то, до чего только теперь дозрели на его родине. И так самоочевидно и просто то, к чему он взывал и в забвении чего хотя бы временном упрекал любимых поэтов, что вмещается в одно слово – человечность. О человечности речь в этой книге. Тема работы «Конец трагедии», сочетающей тщательный литературоведческий анализ и высокую публицистику, поэт и революция. Русская революция предстала в работе как страшное заблуждение века, накликанное совестью страны, ее интеллигенцией, которая перестала чувствовать, что во всей русской культуре сердце билось одно. Они забыли об этом. Что она была милосердна, была великодушна. Русский интеллигенты, часть из них посмели отринуть, пусть только в мышлении, завет своих предков духовных и кровных и прельстились мракобесием, поверив, что бывает на свете возвышенное злодеяние. Недалеко от этого откровения ушла и мысль о том, что можно и должно творить зло во имя добра, во имя равенства, братства, свободы. Но русская революция предстала в книге о Блоке как зло неизбежное и как историческое движение, связанное с вековыми чаяниями свободы. Поскольку к социальной несправедливости была чувствительна русская интеллигенция, не только к миазам жестоких идей, разлитых в атмосфере. И если так на нее смотреть, тогда откроется в революции то, что не могло возобладать, но было в ней, тот подвижнический дух, которым были привлечены к революции многие из лучших людей России от Герцена до Блока.
Владимир Тольц: Якобсоновская «литература о литературе» весьма впечатлила читателей самиздата и тамиздата и в СССР и за рубежом. Качества ее прошли испытания «фильтром времени». И сегодня, 3 десятилетия спустя, Павел Литвинов говорит мне:
Павел Литвинов: Остается его потрясающий талант литературоведа и умение очень четко увидеть самое главное в литературе. И как я уже сказал, эта нравственная его часть, хотя литература естественно нравственностью не исчерпывается. Если взять его скажем лекцию «О романтической поэзии», его книгу о «Двенадцати» Блока, в этом всем можно видеть, во-первых, абсолютно точный, математический, хотя он бы не употребил этого слова, анализ. И второе, связь русской литературы с правозащитой, можно сказать, хотя он тоже этого слова не употреблял. Ну и плюс к тому блестящая личность, которой все помнят. Личность человека огромной внутренней энергии. Когда видишь Толю Якобсона, сразу видишь, что это человек настолько незаурядный, который не говорит ничего случайно, даже когда он шутит и смеется и немножко хулиганит в шутку, все равно видишь эту внутреннюю работу. И это через все, через воспоминания его людей, его собственное творчество, то, что остается. И это чрезвычайно важно.
Владимир Тольц: Но его гражданские чувства и представления о человеческом достоинстве не позволили Анатолию в его тогдашней московской жизни сосредоточится только на литературе. Он любил цитировать пастернаковское: «И тут кончается искусство, И дышат почва и судьба». Судьба дыхнула на него лубянским холодом. В 1973 Якобсон эмигрировал. Из интервью 1975 года:
Анатолий Якобсон: Не представляю себе, как бы я уехал, если бы не мой сын. Сейчас ему 16 лет. Когда ему было 10, он сказал: «Я еврей, я чувствую себя евреем и в этой стране я жить больше не хочу». Он имел в виду и существующий государственный порядок, и просто бытовые антисемитские проявления. Как он к этому решению пришел уехать навсегда, сказать трудно. Мы с его матерью другие, вероятно, новое время, иное поколение. Сам я тоже помнил всю жизнь, что я еврей и на антисемитизм реагировал весьма жестко, однако не помышлял о том, чтобы покинуть Россию. Я был еврей, что называется, не по крови в жилах, а по крови из жил. Слова любил повторять Эренбург, но принадлежат они не Эренбургу, а Юлиану Тувиму. Что они означают? Еврей по крови из жил – это тот, который чувствует себя постольку евреем, поскольку проливается еврейская кровь, поскольку притесняют евреев. Вот я и был всегда таким евреем по крови из жил. Мой сын оказался евреем по крови в жилах. С 66 года мне постоянно грозил арест. С 72 года ждали ареста уже со дня на день. На меня были даны прямые показания по знаменитому, сейчас не оконченному делу № 24. Якир и Красин прямых показаний дать не могли, поскольку их не допускали к писанию «Хроники», но они много про это знали и они дали показания на уровне доносов. Тогда я решился дать моему сыну единственный шанс, который, кстати сказать, был очень невелик – шанс выехать. Я вышел из инициативной группы и подал заявление в ОВИР. Продолжались допросы в Лефортово, там, в КГБ пробовали просто со мной сторговаться: дайте показания хотя бы на себя и уезжайте куда хотите. Вопросов было много, я молчал. Как раз в это время меня приняли в ПЕН-клуб, возможно, это как-то повлияло на решение начальства. Международная репутация, что ли, марка, так сказать. А показания я все равно не даю. И меня выпустили.
Владимир Тольц: Сегодня, три с половиной десятилетия спустя, «виновник» эмиграции Анатолия Якобсона его сын Саша рассказывает мне:
Александр Якобсон: Я действительно хотел уехать и чувствую себя израильтянином уже давно. Это, само собой разумеется, я же все-таки с 73-го года, это большая часть моей жизни.
Владимир Тольц: Что Россия для Вас? Ваш отец объяснил, что для него Россия, а для Вас?
Александр Якобсон: Я приезжал несколько раз в Россию с тех пор, как это стало возможным. Россия это не чужая страна, это, конечно, не то, что просто приехать в какую-то заграницу. Я помню, когда мы в первый раз вернулись в Москву с мамой в начале 90-х, это было сильное ощущение. Это город детства. У меня есть связь с Россией, у меня есть некий сентимент к России. Идентичность это вещь сложная, поэтому некий российский, русский элемент в моей идентичности присутствует. Но я вполне израильтянин.
Владимир Тольц: Загородное лето накануне эмиграции Якобсонов Сергей Ковалев вспоминает так:
Сергей Ковалев: Приезжаешь, вылезаешь из автобуса и видишь детскую фигуру, которая мчится к остановке. Это Саня, который знал, что я должен приехать и когда примерно. И он там сидел в палатке или дальше и поглядывал на далекую автобусную остановку, а потом бежал навстречу. Так дело было не в том, что он прикипел ко мне всей душой, и я был для него любимый человек, а дело было в том, что я был свой человек и мне можно было начать быстро рассказывать, что он услышал по ВВС или по «Голосу», как он это интерпретирует, что еще нового он придумал в вину нашей общей советской власти, и какие у него рождаются в этой связи соображения или даже смутные планы, ну и т.д. Ничего другого для него не существовало. И было совершенно ясно, что при внимании, что к Толе, что к Майе наших органов, этот ребенок был находкой просто. И в любой момент надо было ждать страшного какого-нибудь шантажа через Саньку. А если нет, то в самое ближайшее время появится самый новый, самый молодой «жертва политрепрессий». Он трех слов в разговоре про рыбу удочку, сетку, про что-нибудь такое, про купание, это если три слова вкраплены были в долгий разговор Санькин, то это хорошо. Но, как правило, на это времени и внимания не было. Он к этому презрительно относился. Вот общие политические проблемы и так сказать обличение советской власти и политические новости. Ясно было, что с этим трудно было что-нибудь сделать, а ребенок он был не безумного здоровья, и предположить хотя бы какую-нибудь там воспитательную колонию и через несколько лет не дай Бог лагерь, это было даже страшно. Вот, по-моему, это был серьезный фактор.
Владимир Тольц: Анатолий Якобсон - один из ярких талантов, отвергнутых советской Россией и потерянных ею в 1970-е годы, уехал в 73-м. Припоминая сегодня обстоятельства вынужденной эмиграции Якобсона, Сергей Ковалев выделяет общее с Анатолием тогдашнее ощущение:
Сергей Ковалев: Чувство, что покидает он здесь родную среду, родную культуру, то, что давало ему жизнь. Я, между прочим, думаю, что он не погиб бы тогда, когда он погиб, если бы не уехал. Он, несомненно, сел бы и это, по крайней мере, отодвинуло бы его смерть.
Владимир Тольц: 30 лет назад Анатолия не стало. Он покончил с собой.
