Руководитель Московской Хельсинкской группы Людмила Алексеева вспоминает события сорокалетней давности, когда советские танки вошли в Прагу и сравнивает дни подавления «Пражской весны» с последними неделями, когда уже российские танки и солдаты оказались на территории Грузии:
«Пражская весна» и вторжение советских войск в Чехословакию стали событиями исторической важности не только для чехов, но и для Советского Союза и всех стран советского блока. В СССР одобрение вторжения отнюдь не было столь единодушным, как это изображали наши СМИ. Огромное число моих соотечественников горячо желали успеха «Пражской весне» и восприняли вторжение танков в Прагу как свою личную трагедию.
В СССР так было не только потому, что было стыдно перед чехами, но и потому, что эти танки раздавили и наши общие мечты о «социализме с человеческим лицом». Ведь в 1960-е годы подавляющее большинство советских людей, даже самые образованные, были социалистами. Мы верили тогда, что именно социализм является наилучшей социально-экономической системой. Эта наша вера проистекала не оттого, что нам нравился советский строй и то, как мы живем и как управляется страна. Конечно, почти никому все это не нравилось. Но мы не знали ничего другого – ведь тогда, в 60-е годы, на свет народилось третье поколение людей, вся жизнь которых протекала в рамках советской системы, при жесточайшей цензуре и постоянном промывании мозгов.
Наша проблема была в том, что, полностью соглашаясь с постулатами социализма и коммунизма, мы не видели в окружающем нас мире (а мир был ограничен пределами нашей страны, плотно огороженной железным занавесом) ни равенства, ни социальной справедливости, ни внимания к нуждам людей, ни уважения к человеческой личности. Поэтому призыв придания социализму человеческого лица, прозвучавший в Чехословакии, нашел горячий отклик среди советских граждан.
Опишу свою собственную реакцию на этот призыв. В то время я, конечно, тоже была социалистом, это как-то само собой разумелось. Но главное – я мечтала о демократии, и неважно, будет она социалистической, капиталистической или некоторой комбинацией того и другого. Однако мне представлялось, что советскую действительность гораздо легче преобразовать в социализм с человеческим лицом, чем в буржуазную демократию, и что у нас развитие демократии более вероятно осуществить в рамках социализма. Это было не только мое суждение. В то время когда советское руководство тосковало по сталинским порядкам, московская интеллигенция была воодушевллена «Пражской весной». Политическая и экономическая система, которую пытались реформировать в Чехословакии, создавалась как полное подобие нашей системы. Поэтому опыт Чехословакии, казалось, можно перенести и в нашу страну.
Мой оптимистический сценарий рисовал такую картину: в Чехословакии в результате реформ у рабочих появятся стимулы повышать производительность труда, руководители фабрик и заводов поймут преимущество инновационных технологий, писатели будут беспрепятственно публиковать свои произведения; рабочий класс, управленцы, интеллигенция – все вместе будут трудиться на благо страны, и экономические показатели взлетят на небывалую высоту. Под впечатлением от чехословацкого экономического чуда советские руководители осознают прелесть социализма с человеческим лицом и начнут проводить такие же реформы. Естественно, Брежнев и его окружение заинтересованы прежде всего в оздоровлении экономики, а не в демократизации общества. Но опыт братской страны покажет им, что демократизация – необходимое условие экономического обновления.
Примерно так же рассуждали близкие мне люди. Мы были полностью солидарны с чехословацкими реформаторами и выражали им поддержку в лучших российских традициях: на вечеринках после тоста за наших политзаключенных мы поднимали бокалы за товарищей Дубчека, Млынаржа, Черника и Смрковского. Некоторые особо восторженные поклонники «Пражской весны» готовы были чествовать таким образом и всех остальных членов Политбюро ЦК КПЧ. Все мы тревожились по поводу реакции советских руководителей на чехословацкий эксперимент, но все-таки надеялись, хотели верить, что они не решатся на насильственные меры против Чехословакии.
Однако один из моих друзей, бывалый политзэк Анатолий Марченко, был настроен на худшее. 27 июля 1968 года он направил открытое письмо в газеты «Руде право», «Литерарни листы», «Праце», «Юманите», «Унита», «Морнинг стар», «Известия» и на радиостанцию Би-Би-Си. Он писал: «Беспокоит ли на самом деле наших руководителей то, что происходит в Чехословакии? По-моему, не просто беспокоит, но и пугает – но не потому, что это угроза социалистическому развитию или безопасности стран Варшавского содружества, а потому, что события в Чехословакии могут подорвать авторитет руководителей этих стран и дискредитировать сами принципы и методы руководства, господствующие сейчас в социалистическом лагере».
Через два дня Толя был арестован. Восемь его друзей написали письмо в его защиту, с протестом против его ареста. У нас провели обыски, нас таскали на допросы. Я жила в ожидании ареста, и мы с мужем решили уехать на две недели на Украину отдохнуть перед этим весьма вероятным событием.
Мы жили в лесной избушке , собирали грибы и ягоды – это была наша основная пища, а еще – молоко и яйца, за которыми мы по утрам ходили в ближайшую деревню.
21 августа там, в деревне, мы узнали о вторжении советских войск в Чехословакию. Танки, вступившие в Прагу, раздавили и наши мечты об очеловечивании советского режима. Мы оба испытывали жгучий стыд за то, что у нас советские паспорта, что мы русские и, значит, причастны к этому позорному насилию.
Мы хотели немедленно вернуться в Москву, к друзьям и близким – так всегда поступают люди, когда у них случается несчастье. Но, видимо, не только мы заторопились домой – обменять наши билеты, купленные заранее на 26 августа, на более близкие дни не удалось.
Вечером 25 августа в квартире наших друзей-киевлян мы услышали по радио «Свобода» о демонстрации в Москве на Красной площади и об аресте демонстрантов. Имена их еще были неизвестны. Передали только, что среди них была женщина с ребенком в коляске. Я, конечно, сразу поняла, что это была Наташа Горбаневская. И, конечно же, там были, я не сомневалась, Павел Литвинов и Лариса Богораз, моя самая близкая подруга.
На следующий день мы вернулись домой. Бросив чемодан, я подошла к телефону. Я стояла и представляла себе: вот я звоню Ларисе. Берет трубку ее сын Саня. Я спрашиваю Ларису. Он говорит: «Маму арестовали». Рука не поднималась взять телефонную трубку. Вдруг телефон зазвонил. Это был Саня. Он сказал: «Маму арестовали».
На следующий день я прочла записку Ларисы, которую она написала перед тем как отправилась на демонстрацию, чтобы передать ее Анатолию Марченко через его адвоката Дину Каминскую. Лариса писала: «Каждый из нас сам по себе так решил, потому что невозможно стало жить и дышать… Не могу даже подумать о чехах, слышать их обращения по радио – и ничего не сделать, не крикнуть».
Такое чувство было не только у этих семерых*, вышедших на демонстрацию. Но у советских людей не выработалась привычка выходить на улицу для выражения своих чувств. Только этим объясняется, что демонстрация была всего одна, и она было немноголюдной. Были другие протесты, в большинстве одиночные. Студент Московского университета Окунь стал собирать перед входом в университет подписи под заявлением протеста. Его поместили в психиатрическую больницу. Нынешний уполномоченный по правам человека РФ Владимир Петрович Лукин, тогда сотрудничавший в журнале «Проблемы мира и социализма», издававшемся в Праге, публично осудил советское вторжение в Чехословакию и на много лет поломал свою успешную карьеру. Владимир Малинкович, военный врач, отказался вместе со своей частью отправиться в Чехословакию. Ему грозил арест, но обошлось разжалованием в чинах и демобилизацией из армии.
Самой распространенной формой несогласия с оккупацией Чехословакии был отказ голосовать в поддержку этой акции на митингах и собраниях, которые проводились тогда по всей стране, во всех учреждениях и других местах работы или учебы. Отказ от поддержки поднятием руки был довольно частым явлением. Наверное, тысячи, а может быть, десятки тысяч людей лишились за это работы – такова была кара за отказ соучаствовать в насилии над Чехословакией. Об этих отчаянных одиночных протестах знали лишь их непосредственные свидетели. Самое горькое, что об этих протестах не знали в Чехословакии, и в глазах ее граждан наш общий позор искупали только эти семеро, что вышли 25 августа на Красную площадь.
Тяжело переживали вторжение в Чехословакию и рядовые граждане, ни о каких протестах не помышлявшие. Моя подруга отдыхала тогда в Сухуми. Утром 21 августа по дороге на пляж она увидела длинную очередь у газетного киоска, молчаливую и мрачную. «Наши вторглись в Чехословакию» - тут же подумала она. На пляже тоже все молчали, но гремели транзисторные "Спидолы", по которым можно было ловить передачи зарубежных радиостанций, вещавших на Советский Союз. Все, даже не оберегаясь друг друга, слушали репортажи о вторжении. «Никто нас не любит», - мрачно констатировал толстяк, лежавший неподалеку.
С тех пор прошло 40 лет. Но сейчас, когда я пишу эти строки, в годовщину советского вторжения в Чехословакию и знаменитой демонстрации на Красной площади, я испытываю такой же жгучий стыд как сорок лет назад – теперь из-за вторжения российских войск в Грузию. Между Россией и Грузией существует вековая очень тесная культурная связь, еще со времен Пушкина и Грибоедова. Русскую культуру невозможно представить без вклада в нее, сделанного грузинами, а грузинскую культуру – без русской. Многие наши знаменитые соотечественники любили Тифлис, а грузины чувствовали себя дома в Москве. Сейчас это разрушено ради той же имперской цели: пусть боятся, пусть не смеют стремиться на Запад. Но ведь насильно мил не будешь. С Грузией, так же как с Чехословакией, мы оскорбили вторжением наших друзей и утратили их симпатии и доверие. Рано или поздно скажутся последствия этого и будут они как раз обратными тем, ради которых российские войска вторглись в Грузию – эта страна будет потеряна для России как добрый сосед на долгое время, может быть, навсегда, как потеряли мы Чехословакию.
-----------------
* Демонстрантов было восемь, но друзья уговорили 21-летнюю Татьяну Баеву сказать, что она оказалась на площади случайно, и ее отпустили. В дальнейшем Татьяна Баева принимала участие в диссидентском движении. Прим. ред.
