Глядя фильмы Алексея Германа, хочется разъять чудо, обнаружить механизм воздействия. Затея безнадежная: в формуле успеха, куда включаются малопонятное вдохновение и более внятные труд и пот, непременно присутствует иррациональное слагаемое – попросту говоря, тайна. То ощущение, которое возникает с первых кадров германовского кино. Еще «Двадцать дней без войны», еще «Проверка на дорогах» поддаются рациональному осознанию: есть полочка в истории культуры и твоей собственной иерархии ценностей, на которую эти вещи можно поставить. С «Лапшина» начиная – столкновение с чем-то превосходящим твое представление: нет, не о кинематографе, а о возможностях искусства вообще.
Первый ли, четвертый раз смотришь, про Лапшина ли, Хрусталева или Румату (а я дважды видел еще не завершенный, но уже смонтированный фильм по повести братьев Стругацких «Трудно быть богом») – неизбежно попадаешь в состояние некоей завороженности, наваждения. Быть может, наваждение – самое подходящее слово для описания феномена Германа. Сновидческая природа кино вряд ли когда-нибудь проступала с такой отчаянной и наглядной выразительностью. В это погружаешься без остатка, что потом, по отрезвлении, кажется невероятным, когда на экране – обычные бытовые и исторические события, без фантасмагорий. Откуда же эта полная правдивость сна, острый ужас кошмара, тяжелое похмельное пробуждение? Искать ответа хочется, хотя: отчего потрясает гроза, чем заколдовывает Брейгель, почему загадочен «Гамлет»?
Впервые в «Трудно быть богом» взявшись за фантастический сюжет, Герман делает его настолько реальным, что в эту действительность перемещаешься весь. Я видел чешский замок Точник до прихода туда Германа и при нем. До был музей, при – живые темные века, где стражники расторопно топят в нужнике книгочея, крутятся пыточные колеса, ветерок раскачивает гроздья повешенных, и ливень из машины на крепостной стене размывает и размывает завозимую и завозимую на самосвалах грязь. Как всегда у этого режиссера, погружение полное – оттого, что выверено каждое движение. Все достоверно и убедительно, как во сне.
Быть может, тут и разгадка – в той пугающей точности, с которой Герман показывает нам наши сны.
Еще – в мощи, с которой это сделано. Всякий раз – чувство беспомощности в подборе слов, но можно ли отрецензировать землетрясение? Хорош жанр – обзор грозы. Вот: если и возникают сопоставления, то с чем-то природным, стихийным.
Другой вопрос: как он добивается такого? Как ему удается?
Неимоверную по сложности задачу ставили и раньше: скрутить жизнь, развернутую в художественное повествование, обратно в клубок. Избавиться от последовательного изложения событий, потому что в действительности так не бывает, в жизни они происходят одновременно, параллельно, разом, наползая и наваливаясь друг на друга. Задача оказалась невыполнимой: так невозможно втиснуть ровную колбаску зубной пасты обратно в тюбик. Назовем самые выдающиеся попытки: в литературе – джойсовский «Улисс», в живописи – Пикассо, Брак, Филонов. Выяснилось: нельзя обойти тот очевидный факт, что на листе бумаги слова и фразы размещаются друг за другом, а не громоздятся кучей. Нельзя пренебречь тем простым обстоятельством, что полотно картины – плоское. Сопромат.
Герману легче: кино позволяет совместить мизансцены, наслоить реплики. Но тут свой сопромат: германовский кадр анфиладой уходит в бесконечность, и глазу не охватить такое множество планов. Ухо не улавливает многоголосый хор, хотя в жизни мы как-то справляемся с одновременным звучанием трамвайных звонков за окном, дождя по карнизу, телерепортажа, шипения сковородки, голоса жены и собственного телефонного разговора. Мы справляемся с этим, не замечая и не обсуждая. Зато путаемся в пересказе своих снов, чувствуя бессилие языка.
Алексей Герман такой язык нашел. Постарался за нас. И то, что мы его иногда не понимаем – наша беда, а не его вина. Он изобрел, не считаясь с нами. Войдем в зал, сядем за парты.
