Владимир Тольц: 40 лет назад, в ночь с 10 на 11 мая 1968 года Париж не спал. Всюду на улицах группы возбужденных молодых людей и полицейские патрули, в квартирах не выключается радио – напряженное ожидание сообщений об ужасном… В 6-м аррондисмане, в районе площади Эдмона Ростана, несколько десятков баррикад. На них – бунтующие студенты с черными и красными флагами, «коктейлями Молотова» и «оружием пролетариата» - булыжниками. Латинский квартал окружен полицией. В 2 ночи она получает приказ о штурме. В ход пошли гранаты со слезоточивым газом и дубинки. В ответ – бутылки с зажигательной смесью, камни и проклятья.
Через час Латинский квартал был в огне. Пылали подожженные студентами автомашины, гудели сирены скорой помощи и полиции, ревела отступающая толпа. К 7-ми повстанцы разбежались, а газеты вышли с заголовками «Ночь баррикад». ЕЕ итог 367 раненых студентов и полицейских и 188 сожженных автомобилей. В мире заговорили о «майской революции», хотя многие ее драматические события, - и десятимиллионная всефранцузская забастовка 13 мая, и захват Сорбонны и театра «Одеон» студентами, призвавшими позднее к захвату власти, поскольку она «валяется на улице», и «ночь гнева» с 21 на 22 мая, - все это было еще впереди…
С тех пор прошло 4 десятилетия. И чтобы оценить эту «разницу во времени», я предлагаю вам послушать то, что в мае 68-го говорило о парижском «красном мае» Радио Свобода, и сравнить это с тем, что мне довелось услышать про те события сегодня.
Итак, архивная запись мая 68 года. Виктор Франк – один лучших журналистов мюнхенской Свободы.
Виктор Франк: За последние недели весь мир следил с тревогой и недоумением за тем, что творится в самой сердцевине западного мира – во Франции. Кое-кто с горяча, не то со злорадством, не то с болью, называет эти события новой французской революцией. По правде сказать, на революцию французские дела не смахивают. Для этого сейчас не хватает ни организованной силы, готовой перенять власть, ни единой идеологии. В том, что объединяет студентов с рабочими и другими бастующими, есть нечто отрицательное – им надоели нынешние порядки. Но этого недостаточно. Вероятнее всего, что студенты, перебесившись, засядут за свои учебники готовиться к экзаменам, а рабочие под давлением своих жен опять возьмутся за работу, добившись каких-то экономических уступок. И когда наступит 14 июля – годовщина штурма Бастилии в 1789 году, то во Франции начнется не новый штурм, а разъезд на каникулы, Париж опустеет и места студентов за столиками кафе займут, как всегда, туристы со всего бела света.
Но было бы глубочайшей ошибкой сводить все значение беспорядков во Франции к чему-то будничному и поверхностному. Ведь французские события не есть что-то изолированное, молодежь бурлит повсюду. Спросите первого встречного студента, к чему стремятся его товарищи, и он понесет такую околесицу, что хоть святых вон выноси. Это будет мешанина из не переваренных отрывков мыслей, взятых наудачу у Мао, у Че Гевары, у Троцкого. Тут будут требования об отмене университетской системы, о студенческой автономии, о глубочайшем рве, отделяющем всех людей младше 25 лет от всех людей старше этого рокового возраста. Но на дне котла с этой плохо проваренной кашей вы все же наткнетесь на нечто более солидное и существенное. Студенты во всех странах и особенно в странах с развитой технологией глубочайшим образом не удовлетворены тем миром, в котором им приходится учиться, тем миром, где им затем придется жить и работать. Их тянет к воссоединению людей не на формальных, а на человеческих началах. Их тянет от гигантского и абстрактного к небольшому и конкретному. И ведь то же самое делается во всем свете и совершенно иной, казалось бы, сфере. Я имею в виду повсеместный рост настроений национализма и партикуляризма. Параллельно с ростом огромных сверхнациональных геополитических систем, вроде сталинской империи, общего рынка, параллельно с ростом мирового влияния Соединенных Штатов, параллельно, короче говоря, с усилением центральной власти повсюду идет обратный процесс – тяга к обособлению, к утверждению национальной индивидуальности.
И вы, мои слушатели, конечно, знаете несравненно лучше меня на основании личного опыта, какой силой обладают те же националистические или сепаратистские чаяния и в Советском Союзе, от Прибалтики до Закавказья, от Украины до Средней Азии. И вот этот инстинкт обособления, утверждения своей самобытной сути, все равно, индивидуальной ли, социальной или национальной, пробивается наружу во всем мире. Мы сами по себе, - говорят и студенты в Сорбонне, и негры в Америке, и шотландские националисты в Великобритании, и народ Чехословакии в целом, и, я не сомневаюсь, латыши в Риге, грузины в Тбилиси, украинцы во Львове. «Мы сами по себе» не означает анархию и разрушение – это просто страстный протест против бездушных бюрократических машин, оторвавшихся от людей. Бездушие их очень различно в количественном смысле. Я вовсе не собираюсь проводить знак равенства между кастой престарелых членов ЦК КПСС, цепко держащихся за власть в Советском Союзе, с одной стороны, и сравнительно мягкой, гуманной чиновнической и бюрократической прослойкой в Англии, с другой. Но реакция на них одинакова – не хотим. Хватит нам указов свыше, хватит нам безразличия к нашим нуждам, к нашим интересам, к нашим особенностям.
Во всех передовых странах правительства идут по одному и тому же пути – к сосредоточению огромной власти в своих руках, к созданию огромных бюрократических аппаратов. В наше время наметилось нечто новое или, вернее, вернулось к жизни нечто старое, исконно человеческое – это тяга к самоуправлению относительно небольших коллективов, студенческих коллективов в том или ином университете, рабочих коллективов на том или ином заводе, национальных коллективов в составе того или иного сверхнационального государства или империи. Всех нас тянет к налаживанию прямых человеческих связей с нашими соседями, с нашими коллегами, с нашими товарищами по труду, с нашими однополчанами, с нашими соплеменниками. Всем нам претит подчинение какой бы то ни было бюрократической машине, стригущей всех нас под одну гребенку и смотрящей на нас только как на статистические единицы. Чувство отчужденности от этих огромных машин бросает нас рикошетом к другой крайности – к анархии, к презрению и отвращению к власти в целом. Как всегда, правда где-то посередине. Полная анархия – не решение. Если при социализме жить трудно, то при анархии жить невозможно. Это узнают в свое время Сорбонские студенты. Но они правы в другом: пора понять, что не человек для бюрократии, а бюрократия для человека. Пора поставить человека, живого индивидуального человека на первое место в шкале ценностей современного мира. В этом смысле Сорбонские студенты могут считаться застрельщиками нового мира.
Владимир Тольц: Виктор Франк. Май 68-го Архивная запись Радио Свобода.
В мае 1968-го ни студенческие беспорядки в Сорбонне и Нантере, ни даже массовые демонстрации и всеобщая многомиллионная забастовка во Франции не находились в центре внимания советских властей и общества. Кремль гораздо больше беспокоила начавшаяся «пражская весна» - социально-политические процессы с апреля бурно развивавшиеся в «братской» Чехословакии. 4 мая в Москве резко отчитывали нового главу чехословацких коммунистов Дубчека, которому была поставлена на вид «активизация антисоциалистических сил в стране». 8-го состоялась «закрытая» встреча руководства СССР, Польши, ГДР, Болгарии и Венгрии – обсуждали обстановку в ЧССР и предложения о военном решении вопроса . Уже в конце апреля Прагу посетил главнокомандующий Объединенными вооруженными силами стран - участниц Варшавского Договора маршал Якубовский, договаривавшейся "подготовке маневров" на территории ЧССР (на самом деле о «репетиции» вооруженного вторжения в Чехословакию). КГБ в ту пору более интересовало начавшееся в самиздате распространение работы сверхсекретного академика Сахарова "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе". Советские газеты о бунте французских студентов писали крайне скупо. – Ну что они могли писать о тех, кто направил в ЦК КПСС такое:
«Трепещите, бюрократы! Скоро международная власть рабочих Советов выметет вас из-за столов! Человечество обретет счастье лишь тогда, когда последний бюрократ будет повешен на кишках последнего капиталиста! Да здравствует борьба кронштадтских матросов против Троцкого и Ленина! Да здравствует восстание Советов Будапешта 1956 года! Долой государство! Да здравствует революционный марксизм! Оккупационный комитет автономной народной Сорбонны».
Владимир Тольц: А в передачах западных «голосов», политкорректно воспроизводивших лишь некоторые, наиболее «приличные», но не вполне внятные для тогдашних советских слушателей лозунги и надписи бунтовщиков, вроде «Будьте реалистами – требуйте невозможного» или«Под булыжными мостовыми – пляж» последним более понятны были вести из Праги, нежели из Сорбонны.
За минувшие 40 лет многое радикально изменилось не только на Западе, но и в России. Федор Лукьянов - главный редактор журнала "Россия в глобальной политике" говорит мне:
Федор Лукьянов: Как ни удивительно, сейчас эти события не только в связи с сорокалетием мая 68 года в Париже, но и по разным другим поводам всплывают в российском политическом контексте. И это в общем понятно, поскольку, если сравнивать некоторые параметры ситуации, скажем, во Франции в конце 60-х годов и в современной России, то, как ни удивительно, возникают определенные параллели?
Владимир Тольц: Да что ж тут такого параллельного?
Федор Лукьянов: А параллельно то, что ведь студенческий бунт и волнения во Франции вспыхнули не потому, что студентам и вообще массам населения становилось жить хуже и хуже, как раз в тот период западный мир переживал подъем экономический и во Франции бурно развивалась экономика, снижалась безработица. Казалось бы, никаких оснований для выступлений не было. И была, кстати говоря, вожделенная стабильность. Но, как мне кажется, главный смысл того, что произошло во Франции, в Европе, в Соединенных Штатах в тот период – это то, что установившийся статус-кво идейный и социальный, с одной стороны, он устраивал очень многих, с другой стороны, он стал превращаться в некоторую такую застойность. То есть де Голль, с одной стороны, во Франции олицетворял стабилизацию, а потом рывок развития, но с другой стороны, тяжесть этой фигуры и того строя, который с ним ассоциировался, он придавил все события и динамики в обществе стало гораздо меньше. Так вот протест возник именно против этого, то есть отсутствия какого-то плюрализма идей относительно развития общества, вот он и подтолкнул определенную часть молодежи к тому, чтобы попытаться это изменить. Осознавали ли они сами это и имели ли они какую-то четкую картину, чего они не хотят, а чего они хотят, я в этом не уверен. Я думаю, что это был больше неосознанный и идущий от ощущений протест против этой атмосферы.
Владимир Тольц: Нынешняя актуализация внимания в России к французским беспорядкам 68 года возникла несколько лет назад в связи обеспокоенностью различного рода российских «государственников» «оранжевой революцией» в Украине. В опубликованной в 2005 году работе «Экспорт революции. Саакашвили, Ющенко…» доктор наук Сергей Кара-Мурза и его соавторы Сергей Телегин, Александр Александров и Михаил Мурашкин забили тревогу:
Российская Федерация втягивается в состояние острой нестабильности, которая создается под давлением извне в геополитических целях – при наличии внутри РФ влиятельных сил, также заинтересованных в дестабилизации. В воздухе висит общее ощущение назревающей революции.
Владимир Тольц: Антиреволюционно настроенные представители «левопатриотической мысли» сочли необходимым изучить «богатую предысторию «оранжевых революций» как способа применения ненасильственных действий для свержения государственной власти», в том числе и «уроки студенческой революции» 1968 года. Их выводы, если коротко, сводились к следующему:
«Поводы для недовольства студентов [были] смехотворны, несоизмеримы с теми разрушениями, которые они готовы были нанести всей конструкции общественного бытия. […] Речь идет именно о беспределе разрушения, об иррациональности оснований для бунта.
фундаментальное значение имеет сам факт, что в студенческой среде при некоторых условиях может без веских причин возникнуть такое состояние коллективного сознания, при котором возникает самоубийственно целеустремленная и тоталитарно мыслящая толпа, способная разрушить жизнеустройство всей страны.
Владимир Тольц: Еще несколько «уроков», которые Сергей Кара-Мурза и его соавторы предложили извлечь из истории «красного мая» 1968-го:
Самоорганизация возбужденного студенчества может исключительно быстро распространиться в национальном и даже международном масштабе студенческий бунт очаровывает общество и быстро мобилизует в его поддержку близкие по духу влиятельные социальные слои, прежде всего интеллигенцию и молодежь. В совокупности эти силы способны очень быстро подорвать культурную гегемонию правящего режима в городском обществе отказ от применения силы при уличных беспорядках ускоряет самоорганизацию мятежной оппозиции комбинация переговоров с применением умеренного насилия истощает силы мятежной оппозиции.
Владимир Тольц: Спрашиваю политолога Сергея Георгиевича Кара-Мурзу: за время, прошедшее с момента написания этого текста, вы не изменили своих выводов?
Сергей Кара-Мурза: Нет. Потому что этот короткий текст касался только одного аспекта майских событий чисто инструментального в контексте тех «оранжевых революций», которые произошли в последние годы.
Владимир Тольц: Вы считаете, что «технология» бунта 68, опиравшегося на мятежное сознание студенческой молодежи, уже была использована в ходе «оранжевых революций» и может быть использована некоей внешней силой в России. Кем?
Сергей Кара-Мурза: Состояние сознания – это веская причина. Поэтому, я думаю, лучше говорить, что не было социальных причин того типа, которые мы всегда раньше считали источником такого революционного подъема или даже совершения революций. Революция мая 68-го года была уже явлением другого этапа культуры и другого этапа развития рациональности, что уже надо относить к эпохе постмодерна. Инспирировано может быть любой силой, которая владеет техникой постмодерна, эстетикой, языком, технологией постановки больших спектаклей, больших карнавалов. Эта технология, как любая технология, может быть использована совершенно с разной мотивацией, с разными целями.
Владимир Тольц: Когда вы говорите об Украине или Грузии, вы персонифицируете, того, кого считаете манипулятором энергией стихийного молодежного бунта. – Это, по вашему мнению, Ющенко, Саакашвили… Ну а в России?…
Сергей Кара-Мурза: Поначалу были попытки повторить этот же тип воздействия или политического действия по тем же сценариям, но они просто отменены, поскольку уже сценарий этот себя исчерпал, видимо, он известен. Эти силы у нас – так называемая либеральная оппозиция, если хотите. Скажем, те, кто «Другая Россия», те, кто идет с Каспаровым. Хотя и в разных левых организациях есть такая компонента.
Владимир Тольц: Так считает политолог Сергей Кара-Мурза. Федор Лукьянов к подобным рассуждениям относится скептически.
Федор Лукьянов: Что касается всего, что связано с «оранжевыми революциями», то здесь в нашем современном контексте рациональное мышление часто выключается, а включается мышление какое-то другое, связанное с страхами, опасениями или, наоборот, у другой части общества, части элиты с надеждами. То есть это воспринимается как некая абстрактная вещь, по сути приравненная к смене режимов. Я думаю, что это все конъюнктурно мотивировано, это все последствия того страха, который российская элита испытала, глядя на события в Киеве осенью 2004 года.
Владимир Тольц: Мне кажется, этот испуг уже прошел. Так актуальны ли сегодня в России уроки парижского мая 68-го года?
Федор Лукьянов: Самое главное, тот урок, который извлекла в свое время Европа из событий 68-го и который, как мне кажется, совершенно не желает извлекать российское государство, его сформулировал как-то французский социолог Жак Рупник, уже много позже, конечно. По его мнению, вот эти события, а ведь бунтари 68-го года проиграли, закончилось все тем, что демонстрации сошли на нет, а на выборах, которые вскоре состоялись во Франции, сокрушительную победу одержали голлисты, то есть те, против кого, собственно, выступали студенты. Но в долгосрочном плане европейская элита как бы испугалась роста радикализма изнутри и пошла, если так можно сказать, на самодиверсификацию. То есть часть идей и часть лидеров этих протестов были интегрированы в политическую жизнь, в легальную политическую жизнь. И вот это было революционное изменение, когда стало понятно правящему классу европейскому, что надо реагировать, что эти все события, как бы отвратительны они ни казались буржуазному обществу, но это не просто так. В России этого нет совершенно. В России любые протесты исключительно связываются с чьей-то злобной волей, внешним воздействием. Самый абсурдный пример был три года назад, когда случилась монетизация льгот и возникли, надо сказать, очень умеренные, но все-таки протесты пенсионеров. И первая реакция, которая была, что это раздувает Березовский, какие-то враги России настропалили пенсионеров. То есть неспособность извлечь этот урок или, во всяком случае, нежелание его извлекать – вот это, наверное, самое главное, что отличает современную российскую ситуацию от того, что было в Европе в 70-е годы.
