Иван Толстой: Начнем со статьи американского журналиста Дона Моррисона, потрясшей всю Францию. Моррисон заявил о смерти французской культуры. Реальность это или недоразумение? Из Парижа – Дмитрий Савицкий.
Дмитрий Савицкий: Французские интеллектуалы в недоумении: какая муха укусила корреспондента американского еженедельника «Тайм» Дона Моррисона, опубликовавшего в европейском номере журнала статью «Смерть французской культуры»? Кажется, с приходом к власти Николя Саркози отношения между двумя странами улучшились и вопрос о «французской исключительности» в последнее время не мелькал в прессе. В буквальном смысле – за что такой рождественский подарок? Что же пишет Дон Моррисон на страницах «Тайм-мэгэзин»?
Диктор: «Дни стали короче, холодный ветер гонит опавшие листья и иногда, по утрам, виноградники припорошены инеем. А меж тем по всей Франции жизнь только начинается: урожай 2007 года собран. И что за урожай! По крайней мере, 727 новых романов, рекорд по сравнению с 683-мя в прошлом году! Сотни новых музыкальных компактов, десятки новых фильмов, гигантские экспозиции в музеях, свежие репертуары на афишах концертных залов, опер, театров, в элегантных залах по всей стране. Осень означает многое для жителей многих стран, но во Франции она означает зарю нового культурного года. И никто не относится к культуре более серьезно, чем французы».
Дмитрий Савицкий: Казалось бы, сплошные дифирамбы с небольшим сезонным запозданием: статью Дон Моррисон писал в конце ноября, зима еще не была в меню. Но Дон Моррисон отнюдь не собирался петь осанну припорошенной первым снежком французской культуре. Скорее, реквием, по крайней мере – эпитафию. Если французы относятся к культуре серьезно, то:
Диктор: «… они щедро ее субсидируют. Они нежат ее квотами и ласкают налоговыми скидками. Французские СМИ выделяют ей тьму радио и телеэфира и гектары журнальных полос. В каждом журнале мод есть серьезный отдел книжного обозрения. (….) Объявление победителя Гонкуровской премии, одной из множества французских литературных премий, появляется на всех первых полосах газет и журналов страны. В любом городке Франции проводится ежегодный театральный или оперный фестиваль, и в каждой церквушке по уик-эндам устраивается органный концерт или же концерт камерной музыки.
На лицо лишь одна единственная проблема. Все эти мощные дубы, срубленные в культурном лесу Франции, не отдаются эхом в остальном мире. Когда-то доминировавшая, всеми обожаемая за великолепное качество писателей, художников и музыкантов страна, нынче Франция – весьма вялая держава на мировом культурном рынке».
Дмитрий Савицкий: Вот, пожалуй, и сакральное слово, даже два: субсидии и рынок. Дальше можно не читать, но нужно, хотя один из участников дискуссионного сетевого журнала «Не выдуманная Франция», заметил:
Диктор: «Я бросил читать статью Моррисона, дойдя до слов о концертах в деревенских церквях. Ему, видимо, не известно, что многие наши мэры вынуждены разрушать церкви, так как у них нет денег на реставрацию и ремонт. Об этом писала в «Фигаро» Софи де Равинель».
Дмитрий Савицкий: Но это одна из реакций, трезвое обвинение Дона Моррисона в излишнем лиризме и отрыве от почвы.
Франция была для всего мира, для Европы и для России в течение почти двух последних веков центром мировой культуры, сокровищницей культурных богатств. От Лувра до Оперы, от Гран-Пале до кабаре Монмартра и Монпарнасса, где выступали Морис Шевалье, Шарль Трене, Фернандель, Пиаф и, позже - Брель, Брассанс, Гинзбур, Барбара, Далида, Реджиани, Ферре. Мастерские Родена, Модильяни, Брака, Пикассо, Мен Рея, Мане, Моне, Утрилло, Джакометти – список займет всю передачу, поэты конца 19-го - начала 20-го века, дадаисты, сюреалисты, Пруст, Роллан, Селин, Камю, экзистенциалисты… Лидирующую роль Франции, если не держать под лупой последние два-три десятилетия, трудно отрицать.
Но Дон Моррисон именно этим и занят:
Диктор: «Лишь малая толика французских писателей из этого сезонного урожая найдет себе издателей за границей. Менее дюжины будут напечатаны в США. В то же самое время, 30% всего французского рынка – американская литература в переводе на французский. (…) При этом у французских авторов предыдущих столетий - Мольера, Гюго, Бальзака, Флобера, Пруста, Сартра, Камю и Мальро – была огромная читательская аудитория за границей. Как-никак Франция удерживает первое место по количеству нобелевских лауреатов по литературе. (…) Французская киноиндустрия, крупнейшая в начале прошлого века, нынче не может достичь высот «Новой Волны» 60-х годов, когда такие режиссеры как Франсуа Трюффо и Жан-Люк Годар полностью изменили подход к киноискусству. При этом Франция выпускает более 200 фильмов в год, больше, чем любая другая европейская страна. Увы, это милые низкобюджетные безделушки для внутреннего проката. Зато 50% всех проданных билетов в стране - это билеты на американские фильмы. (…) В изобразительном искусстве такая лидирующая фигура, как англичанин Дэмьен Хёрст получает за свою картину 180 тысяч долларов, а один из лучших французских художников Робер Комба - всего лишь 7 тысяч 500».
Дмитрий Савицкий: Имеет смысл остановиться. Всю статью Дона Моррисона можно свести к одной фразе: искусство и литература нынче прописаны не в Париже, а в Нью-Йорке. Центр сместился. Французская культурная жизнь сведена к посредственности.
В целом Дон Моррисон прав. За исключением одного: культурные ценности не обязательно выражаются в твердой валюте. Первый том Пруста был напечатан за собственный счет. Издатель Селина Деноэль продал драгоценности матери, чтобы напечатать «Путешествие на край ночи». Никто из парижских художников, от Модильяни до Утрилло, не могли бы и в бреду представить себе современные цены на их картины – они жили в откровенной нищете.
Увы, правила игры изменились, и американские, как и российские, издатели, покупают права на книги, которые «уже шли», уже стали бестселлерами в других странах. Как пишет в «Монд» Антуан Компаньон, «американские издатели обычно и не читают по-французски».
И все же, даже при этом меркантильном подходе, Дон Моррисон прав. И вот почему. И в 19-м веке, и в начале 20-го, и в ранних пятидесятых, французская культура была контркультурой. В живописи, литературе, поэзии - возьмем хотя бы Бодлера, Флобера, сюрреалистов, Жоржа Батая, Камю. В культуре, в целом, жило желание перемен, нового. Так трещина прошла через академизм в живописи, так полинял и сошел на нет символизм в поэзии, так было сдернуто покрывало с псевдопристойности буржуазной морали.
Но в конце семидесятых левая интеллигенция стала превращаться в левую буржуазию. Годы правления Миттерана были эпохой приватизации контркультуры правящей властью. Культура постепенно мутировала в сторону социального иждивенчества, стабильных субсидий. Если говорить грубее: левая интеллигенция и перебежчики из правого лагеря сели на иглу субсидий.
В наше время весь пейзаж французской культуры разбит на кланы. Каждый клан охраняет свои привилегии и свой кусок пирога. Как только, скажем, кинорежиссер становится более или менее известным, он может рассчитывать на субсидии министерства культуры. В мире кино во Франции прекрасно знают, что полный крах верхнего слоя клана невозможен, даже если дюжина режиссеров производит лишь полихромную скуку. То же самое можно наблюдать и музыке, и в литературе. Сама по себе песня больше не важна, важно лишь – раскручен ли певец или певица. Если кто и насвистывает на улицах Парижа песню, то это песня Брассанса или Пиаф. Сам по себе текст романа также больше не важен, важен лишь его тираж. А так как ситуация эта длится три десятилетия, можно с полным правом говорить о «медиократии», власти посредственности, которую, увы, Дон Моррисон точно обрисовал, но которую он свел лишь к цифрам рынка, дабы подчеркнуть доминирующую роль Америки.
Скажем честно - «Смерть французской культуры», как опасный симптом, статья актуальная не только для Франции.
Иван Толстой: Главный комик Италии Роберто Бениньи выступает с художественным чтением самой знаменитой итальянской книги – «Божественной комедии» Данте. Своими впечатлениями делится наш корреспондент Михаил Талалай.
Михаил Талалай: Главный комик Италии – это, конечно, Роберто Бениньи. Покамест славу незабвенного Тото он не затмил – Тото уже вошел во всенародный Пантеон, рядом с Гарбильди – но, возможно, к ней подберется близко.
Роберто Бениньи был и так знаменит, когда ровно десять лет тому назад получил «Оскара» за свой тонкий фильм «Жизнь прекрасна». Его следующий фильм – «Пиноккио» - за границей посчитали провалом, но итальянцам он, с оговорками, понравился.
Однако главную славу Бениньи набирает не своими гуттаперчевыми выкрутасами и фонтаном речи с тосканским акцентом, а чтением «Божественной Комедии» Данте.
Вот уже несколько лет он колесит по стране с гастролями, выступает по радио и телевидению, без отдыха, на память, читая часами Данте.
Люди, поначалу скептически относившиеся к такому предприятию, увлеклись. Чтения Роберто Бениньи подняли тиражи этой книги, которая, казалось бы, и так есть в каждом доме.
В конце ноября комик выступил по Первому каналу с чтением пятой песни «Ада», там, где первый круг, с осужденными душами предававшихся похоти, сладострастию, и прочему, что сейчас нейтрально называют сексом.
«И я узнал, что это круг мучений
Для тех, кого земная плоть звала,
Кто предал разум власти вожделений.
И как скворцов уносят их крыла,
В дни холода, густым и длинным строем,
Так эта буря кружит духов зла
Туда, сюда, вниз, вверх, огромным роем;
Там нет надежды на смягченье мук
Или на миг, овеянный покоем.
Как журавлиный клин летит на юг
С унылой песнью в высоте надгорной,
Так предо мной, стеная, несся круг
Теней, гонимых вьюгой необорной,
И я сказал: «Учитель, кто они,
Которых так терзает воздух черный?»».
Телеаудитория Роберто Беньини, читавшего «Ад», побила многие рекорды. Его слушало 10 миллионов итальянцев. Спектакль шел три часа: сначала – острометная сатира по поводу нынешних политических дел и занудливой дуэли между Проди и Берлускони. Думаю, это было нужно для разогрева публики – чтобы она не забывала об истинном амплуа актера. Затем неожиданный патриотический экскурс, где Беньини воспел хвалу итальянскому гению. А затем - подробный разбор, с чтением по строчкам, Данте и глубокими, должен сказать, комментариями – хотя во многом повторяющими одно хрестоматийное издание. Затем, собственно, чтение:
«Я начал так: «Я бы хотел ответа
От этих двух, которых вместе вьет
И так легко уносит буря эта».
И мне мой вождь: «Пусть ветер их пригнет
Поближе к нам; и пусть любовью молит
Их оклик твой; они прервут полет».
Увидев, что их ветер к нам неволит:
«О души скорби! – я воззвал. – Сюда!
И отзовитесь, если Тот позволит!»
Как голуби на сладкий зов гнезда,
Поддержанные волею несущей,
Раскинув крылья, мчатся без труда,
Так и они, паря во мгле гнетущей,
Покинули Дидоны скорбный рой
На возглас мой, приветливо зовущий.
«О ласковый и благостный живой,
Ты, посетивший в тьме неизреченной
Нас, обагривших кровью мир земной;
Когда бы нам был другом царь вселенной,
Мы бы молились, чтоб тебя он спас,
Сочувственного к муке сокровенной».
Это самая трогательная часть пятой песни – рассказ о Паоло и Франческе, двух возлюбленных, убитых мужем Франчески. По словам Беньини, эта пара подобна Ромео и Джульетте, с той разницей, что Ромео и Джульетта не существовали, а Паоло и Франческа – исторические персонажи. Франческа происходила из Равенны, из рода Да Полента, того самого, что приютил в изгнании Данте. Ее выдали за Джанчотто Малатесту, владыку Римини. Поэтому Франческу и назвали в итоге Франческа да Римини, из Римини. Но это вовсе не ее фамилия, как у нас принято считать, а местожительство. Ее девичья фамилия Да Полента, по мужу Малатесту. Она влюбилась в младшего брата своего мужа Поло и погибла вместе с ним. В нашу культуру сюжет о Франческе из Римини попал благодаря многим полотнам, музыкальным произведениям, драме Д’Аннунцио – и, конечно, благодаря блестящему переводу Михаила Лозинского – его, кстати, итальянский комик упомянул в комментариях, как одного из лучших переводчиков Данте всех времен и народов. Рассказ о гибели пары вел дух Франчески. А где же был Паоло? Он, согласно, Данте, сопровождал повествование рыданием.
«Дух говорил, томимый страшным гнетом,
Другой рыдал, и мука их сердец
Мое чело покрыла смертным потом;
И я упал, как падает мертвец».
Нигде, ни в каком другом круге «Ада» у Данте не было такой острой реакции – хотя потом он видел вещи пострашнее. Но страдания любви и наказание его поразили всего сильней.
Иван Толстой: 5 декабря, на 80-м году жизни, скончался один из крупнейших композиторов европейского музыкального авангарда Карлхайнц Штокхаузен. С его именем связаны многие новаторские достижения современной музыки. За полвека Штокхаузен создал более трехсот произведений разных жанров – от электронных, вокальных, камерных и симфонических сочинений до грандиозной семичастной оперы «Свет» общей длительностью в 29 часов. Лондонский музыкальный критик Ефим Барбан неоднократно встречался с Штокхаузеном, и сегодня прозвучит фрагмент его интервью с композитором .
Ефим Барбан: Имя Карлхайнца Штокхаузена давно стало чем-то вроде символа европейского музыкального авангарда. Его музыка заслужила репутацию наиболее радикального проявления авангардистской эстетики, репутацию самого нетрадиционного и экстравагантного музыкального явления ХХ века. Как бы ни относиться к музыке Штокгаузена, несомненно одно: ее автор был одной из центральных фигур европейской музыкальной сцены последнего полустолетия. Разнообразие и изобретательность его музыкальных идей поразительны. Штокхаузен был пионером использования в музыке электронных устройств и инструментов. Он по-новому подошел к идее «открытой формы» и к использованию физического и звукового пространств в музыкальном исполнительстве. Им были предложены концепции «интуитивной музыки» и «звуковых групп». Благодаря Штокхаузену в новую европейскую музыку были привнесены многие выразительные средства, расширяющие технические возможности академической музыки. Он одним из первых современных композиторов стал черпать художественные идеи из неевропейских музыкальных культур. Штокхаузен много раз менял идеологический подход к музыке, ориентируясь то на католицизм, то на восточные религии, то на оккультные теории и магию. Однако сам композитор в разговоре со мной с этим не соглашается.
Карлхайнц Штокхаузен: Я никогда не занимался изучением всего этого. Я вовсе не изучаю магию. Это смешно. Я жил в разных странах: Японии, Индонезии, несколько раз был в Индии. Я очень люблю балийскую музыку – вообще музыку Индонезии. Я восхищаюсь индийскими музыкантами. Я понял, что ортодоксальные религии в наше время не могут дать ответа всему человечеству. Я композитор первого поколения людей нашей планеты, которое осознало – посредством бурного развития авиации и средств массовой информации, что человечество это единая семья, и что наш дом это вся наша планета. А это означает, что я бесконечно люблю любую духовную музыку независимо от ее происхождения: будь то суфийская, католическая или – в случае Баха – протестанская музыка, или русская православная музыка.
Ефим Барбан: Изменилась ли ваша композиторская техника по сравнению с 60-ми и 70-ми годами?
Карлхайнц Штокхаузен: Принцип создания музыки, который я использую, всегда оставался тем же. Прежде всего, я стремился создать в каждой композиции уникальный звуковой мир, не повторяющий звуковой мир других моих композиций, не говоря уже о звуковом мире в работах других композиторов. Я постоянно стремлюсь изыскивать как можно больше возможностей для использования новых тембров и создания новых процедур формообразования, которые не должны повторяться. Это один аспект моего творчества. Другой аспект – это то, что вначале в моей музыке все было организовано с помощью звуковых серий. В 80-е годы я начал использовать для музыкальной организации так называемые «формулы». Формулы – это дальнейшее развитие идей серий; они содержат не только тоны, их длительность, тембры, звуковысотность, но и разного рода импровизационные действия, связанные с манипуляциями предыдущими или проходящими группами звуков.
Ефим Барбан: Какие главные трудности вы испытываете как композитор?
Карлхайнц Штокхаузен: Я, как композитор, ощущаю себя кем-то вроде переводчика, и ощущение это никогда не исчезало во мне на протяжение всей жизни. Нередко музыка, которую я слышу своим внутренним слухом, намного сложнее, оригинальнее и динамичнее, чем то, что появляется, когда я перевожу ее на язык земных музыкальных инструментов, на язык земных средств информации, на технический язык, доступный исполнителям, с которыми я работаю. При этом та «внутренняя музыка», которую я слышу, неизменно резко упрощается.
Ефим Барбан: Общались ли вы с российскими композиторами?
Карлхайнц Штокхаузен: Вспоминаю 1958 год, когда я часто общался с русскими. Помню как на Всемирной выставке в Брюсселе Шостакович, который был тогда секретарем Союза композиторов, произнес речь совместно с Жаном Кокто о братстве народов и сказал, что музыка Штокхаузена демонстрирует культурный упадок Запада и выявляет самую сущность капиталистической системы, и так далее в том же духе. Я был поражен его речью, потому что как раз перед открытием Всемирной выставки он написал мне письмо, в котором пригласил меня приехать в Советский Союз. Этот человек был близким другом Марии Юдиной – пианистки, которой очень нравилась моя музыка, и от которой я получил много писем. И все это говорил и писал один и тот же человек. Мне все это показалось необычайно странным, и я чувствовал за этим какой-то шизофренический привкус.
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Петр Лавров. Его портрет представит Брис Парамонов.
Иван Толстой: Петр Лаврович Лавров (1823 – 1900) – один из столпов русского народничества: идеологии и политического движения в России второй половины 19-го века, да и вообще русского культурного умонастроения того времени. Будет приблизительно верным сказать, что вся русская культура после Пушкина и до Чехова была под властью народнических настроений. Культурные слои России остро реагировали на факт крепостного права, испытывали чувство коллективной вины. Психологическим и социо-культурным следствием такого настроения явилось создание народнического мифа. Народ виделся средоточием добра и мудрости. Это характернейшая демонстрация русского этоса: раз страдает – значит прав. Но к морали примешались, как уже было сказано, идеология и политика. Появилось представление о том, что формы народной жизни в России – пресловутая крестьянская община – это готовая база для социализма, что Россия придет к социализму – тогдашний общеевропейский идеал передовых людей – не через муки капиталистического разорения и обнищания масс, а прямо из недр общины. В России пролетариата, слава Богу, нет – это давало не только надежду социалистам, но и служило некоей гарантией стабильности для консерваторов. Поэтому в России так фатально запоздали с уничтожением общины, бывшей, как со временем стало понятно, тормозом российского развития.
Лавров подробно разработал один из народнических мотивов – тему долга перед народом со стороны культурных людей. Это было, повторяем, общероссийским настроением, для подобных переживаний не надо было быть революционером. Лаврову пришлось стать революционером, эмигрантом и одним из вождей народничества поневоле. Он был чрезвычайно корректный и, если угодно, преуспевший член общества: полковник, преподававший математику в Артиллерийской академии. Человек, интересовавшийся не только математикой, но самым широким кругом культурных вопросов, он увлекся философией как раз к тому времени, когда ее разрешили, то есть к началу либерального царствования царя-освободителя Александра Второго. Напомню, что философия была изгнана из российских учебных заведений в годы реакции, последовавшей за европейскими революциями 1848 года. Тогда и появилась знаменитая формула министра просвещения Ширинского-Шихматова: польза от философии сомнительна, а вред от нее возможен. Формула, в сущности, совершенно правильная, но только не повод для запрета: мало ли чем сомнительным занимается человек и человечество в целом. И вот когда начались гласность и перестройка 19-го века, философия была реабилитирована – как генетика после Сталина, Лавров начал публиковать статьи о философии в журналах и, к тому же, читать публичные лекции о философии. Это было тогдашнее общественное событие, о лекциях Лаврова много писали, даже и в художественной литературе, - например, Достоевский в сатирической повести «Крокодил, или пассаж в Пассаже».
Россия жила напряженной общественной жизнью – тут и освобождение крестьян, и польское восстание, и новые законы о печати, способствовавшие значительному раскрепощению оной, – и среди всего этого оживления, в апреле 1866 года, вдруг раздался выстрел Каракозова – покушение на царя-освободителя. Власть, натурально, растерялась, и, как полагается власти в таких случаях (особенно русской), начала хватать без особого разбора. Схватили и Лаврова. Никакой крамолы за ним, естественно, не нашли – но на всякий случай выслали в Вологодскую губернию. И вот, сидя в ссылке, Лавров написал (и напечатал под прозрачным псевдонимом Миртов) сочинение, действительно по-настоящему его прославившее, сделавшее властителем дум. Это так называемые «Исторические письма» - своеобразный очерк то ли моральной философии, то ли эволюционной морали. В общем, нечто морально-социологическое: заметим это словосочетание, объединяющее научный интерес в исследовании общественной эволюции с остро выраженной моральной установкой. Это вообще главное в философии Лаврова: желание и способность выйти за тесные рамки научного знания, не отвечающего на моральные запросы. Этика автономна, права субъекта, то есть морально ориентированной личности, коренятся в самом нравственном сознании, не выводимом извне, из материального мира. Лавров стал основателем так называемого субъективного метода в социологии, развитого потом Михайловским. Тут был пункт спора народников с будущими марксистами: никакой объективный процесс социального развития сам по себе, вне моральных усилий человека, не приведет к общественному добру. Развитие общества, писал Лавров, история как таковая – это процесс, в котором создается, и сама себя создает, критически мыслящая личность, то есть человек, способный жить не только элементарными материальными инстинктами, но интересами познания и нравственной деятельности. Такого рода личности появляются только на вершинах общества, куда их выносит исторический процесс эволюции, расслоения, социальной дифференциации, создающий это мыслящее и морально чуткое меньшинство за счет тяжелого труда и лишений громадной массы народа. И личность критически мыслящая должна сознать и отдать этот свой долг народу. Лавров пишет в «Исторических письмах»:
«Дорого заплатило человечество за то, чтобы несколько мыслителей в своем кабинете могли говорить о его прогрессе. Если бы … вычислить, сколько потерянных жизней … приходится на каждую личность, ныне живущую человеческой жизнью, наши современники ужаснулись бы при мысли, какой капитал крови и труда израсходован на их развитие… Я сниму с себя ответственность за кровавую цену своего развития, если употреблю это самое развитие на то, чтобы уменьшить зло в настоящем и будущем».
Вот эти слова стали путеводным маяком, моральным заветом русской передовой молодежи. Отсюда пошло народничество как общественное движение – сначала знаменитое «хождение в народ», а затем уже и открыто политическая борьба критически мыслящего меньшинства с застойной властью. Хотя сам Лавров отнюдь не был сторонником активно революционных действий, - он, скорее, радикальный просветитель. И среди революционеров он оказался, в сущности, случайно: сначала правительство сдуру репрессировало, а потом невыносимо стало в глуши культурному человеку, и Лавров сбежал за границу. А там его и разыскала революционная молодежь, буквально навязавшая ему роль вождя: пришлось издавать в эмиграции журнал «Вперед» и обсуждать всякие острые темы. Назад, в Россию, естественно, пути не стало.
У Пушкина есть запись, как еще чуть ли не в восемнадцатом веке студенты университетского пансиона, недовольные казенным столом, устроили бунт и забросали эконома пирогами, а к ним присоединился тишайший преподаватель, поэт Костров. «Помилуй, Ермил Иваныч, а ты как среди буянов оказался?», - недоумевало начальство. – «Из сострадания к человечеству»,- ответил Костров. Вот этот случай Лаврова, попавшего в революционеры.
Две вещи следует помнить в связи Петром Лавровым. Первое: к революции в России ведет неразворотливая власть, и второе: народничество, как специфически русское умонастроение, навсегда изжито в отечественном историческом опыте - народ освободили, и в каторге оказались все. Вину нынче испытывать не к кому.
Иван Толстой: В Берлине открылась выставка «Наши русские - Наши немцы. Образ другого. 1800-2000 годы». Выставка посвящена стереотипам и клише, выработанным за два века двумя народами. Рассказывает Екатерина Петровская.
Екатерина Петровская: Балалайка и пивная кружка, пьянство и пунктуальность, удалой казак и фашистская нечисть – вот свойства и образы, на которых основаны расхожие представления русских о немцах и немцев о русских. По одному из последних социологических опросов для 90 процентов немцев пьянство - по-прежнему русское свойство номер один. А 82 процента русских до сих пор считает, что немцы пунктуальны. Какая наивность! Россия для многих немцев сегодня, также как и в 70-е годы – это маковки церквей, широкие просторы, да пресловутая русская душа.
Стереотипы последних двух веков – тема выставки, организованной совместно московским Государственным историческим музеем и немецко-российским музеем "Берлин-Карлсхорст". Именно в Карлсхорсте 8 мая 1945 года был подписан акт о полной и безоговорочной капитуляции Германии. Экспозиция развернулась все же не здесь, а в самом сердце прусского Берлина - во дворце Шарлоттенбург. «Прусский-русский» - рифма хоть небогатая, но сослужившая славную службу в истории отношений народов. Вот, к примеру, «Васька – кот прусский, враг русский» - лубочная карикатура на Вильгельма Второго периода Первой мировой войны - среди экспонатов выставки.
На страхе и восхищении основаны образы русского в системе мира немца. Вряд ли есть такой другой народ, представление о котором в Германии настолько поляризовано. Рассказывает куратор выставки доктор Петер Ян:
Петер Ян: Есть множество констант, которые известны уже с 18-го века. Скажем, любовь к пьянству. Водка – это неизменная ассоциация, о чем свидетельствует, скажем, уже немецкая антиреволюционная листовка 1848 года. В Германии господствует очень традиционная картина России – как будто Россия до сих пор аграрная страна, где основной житель – мужик. Это представление и впрямь несколько отстало от реальности. Стоит лишь посмотреть, что показывают у нас по немецкому телевидению в документальных сериях, сколько фильмов о России рассказывают о сельской местности и природе, а сколько о больших городах и обычных средних людях, а не о бездомных. Мы видим снова удивительную природу, бескрайние просторы и в них парочку затерявшихся людей. Россия ли это? На выставке безо всякого злого умысла мы как раз и показываем историю искаженных и упрощенных представлений о России.
Екатерина Петровская: Выставка и не ставит своей целью рассказать все об истории российско-немецких взаимоотношений. Здесь лишь ориентиры, опорные пункты: картины и агитационный плакат, книги и листовки, скульптуры и журналы, отражающие образы другого. Немцы присутствуют в жизни двух российских столиц уже с 18-го века. Русские же появляются в центре Европы во времена Наполеоновских войн, без спроса ворвавшись в европейскую жизнь и сознание других наций. Выставка начинается с надгробья 1812 года, сохранившегося в немецкой деревеньке Роттенбург. На нем 18 фамилий немецких солдат, погибших в России во время Наполеоновского похода. А рядом – карикатуры на Наполеона, чуть поодаль – портрет Шарлотты Прусской, принявшей православие и ставшей Александрой Федоровной – супругой Николая I. Русское и немецкое за два века - рядом, никакой дидактики, никаких политических разъясняющих комментариев, а только соположение картинок и предметов и краткая хронологическая справка о периоде. Откуда взялись все эти неумеренные страсти да бесшабашность в образе русского? Как складывался стереотип пунктуального, педантичного, образованного, работящего немца в русском сознании?
Или все-таки каждый немец – немного фашист? Директор московского государственного исторического музея профессор Шурко о выставке:
Профессор Шурко: В концепции доктора Яна больше всего заинтересовала необычность задачи, предметом экспозиции сделать идеальное – то есть представление в умах людей. Участие немцев в экономической, торговой, научной, культурной жизни настолько очевидно уже начиная с 18-го века и, особенно, 19-го, что это взвывало, и сейчас еще вызывает, позитивное представление о немце, как таковом.
Екатерина Петровская: Позитивная картина немца – умельца, ученого или незаменимого доктора - развивается параллельно с другой. Достаточно вспомнить Германа в «Пиковой даме» или немецкую слободу в пушкинском «Гробовщике». Лубок середины 19-го века представляет уже ставшее каноническим распределение ролей между немцами и русскими. К примеру: Лубок «Воздушное путешествие» реализует метафору «вылететь в трубу». Кредитор Карл Карлыч - немец, приходит за деньгами, и видит как его должники, российские граждане, вылетают из трубы и поют куплеты:
.«Вина я много пил
За то в трубу и укатил,
Анюточка меня под дела
И капиталец весь мой съела
Я сильно карты полюбил,
Что было, все на них спустил».
Образы другого на выставке колеблются от полного, порой пропагандистского, отталкивания и отвержения, до поиска себя в другом, как то случилось с поэтом Рильке, попавшим в Россию и многими другими, искавшими на Востоке то, чего так не доставало на Западе.
С началом Первой мировой войны производство образов набирает скорость и агрессию. С двух сторон наступают друг на друга листовки и агитационный плакат, карикатуры немецкого сатирического журнала «Симлициссимус» и рисунки московских детей 1914-1917 годов, изображающие немецких солдат. На выставке мы видим, как зарождалась и развивалась фашистская идея «человека низшей расы»: рекламный плакат знаменитого фильма «Untermensch» или другой, разделенный надвое: «Победа или большевизм» - и целая подборка из прессы, изображающей русского то полусвиньей, то, почему-то, азиатом. А с другой – плакаты кукрыниксов, книги Эренбурга. Но это все, скорее, привычное. Неожиданны рисунки и фотографии немецких солдат и рисунки русских, изображающих немецких военнопленных. О принципе соположения материала Петер Ян:
Петер Ян: Как раз многие солдаты, которые были в России, преодолевали эти клише, они фотографировали и рисовали то, что видели, создавая совсем другой образ русского. Это верно и для русских солдат. Мы находим клише, и мы находим те картины, которые эти клише преодолевают или нарушают. То, что может сделать выставка – это как раз выявить клише, осознать их, и, тем самым, посмотреть на них со стороны, и тогда каждый зритель может сам увидеть, что разрушается в клише, а что лишь подтверждается.
Екатерина Петровская: Среди моря пропагандистских плакатов, вдруг, одиноко - плакат немецкого фильма «Станционный смотритель», снятого в 1940 году, и нотные листы, на которых значится «Самые прекрасные русские народные песни». Иногда между объектами возникают незапланированные диалоги. В одном зале мы видим немецкую распашонку, выполненную в русском стиле, с вышивкой по кайме. В начале 20-го века, особенно в 20-е и 30-е годы, в Германии началась повальная мода на русское детское платье и, даже, русских кукол. В военном зале советский плакат - убитая молодая женщина, на первом плане маленькая девочка и надпись: «Папа, убей немца!». На девочке рубашонка с вышивкой совсем как та, немецкая, что вошла в моду тогда, когда немецкий солдат был еще ребенком.
Образы мира и Холодной войны, образы хороших немцев из ГДР и плохих из ФРГ, советский цирк и немецкая жвачка, Анна Павлова и Карл Маркс, «Газпром» и «Бурда-Моден», а вот и снова - «русские идут!» и все скупают.
На выставке еще много всего, над чем можно посмеяться и призадуматься. Выставка чуть анахронична, и хотя на ней и представлены журналы 2007-го года, основные образы заканчивается 2000 годом, как и заявлено в названии. Эту немецко-российскую выставку патронируют министерства иностранных дел двух стран, а ее спонсором выступил один из крупнейших поставщиков газа в Германию – фирма «Вингаз». Руководитель фирмы доктор Зееле, в частности, сказал:
Доктор Зееле: «Русские в представлении немцев, да и вообще наши представления друг о друге, сформированы на основе клише, в которые мы друг друга загоняем. На самом деле мы плохо знаем друг друга. Важнейшая задача во времена всеобщей глобализации – снабдить Европу газом, мы должны обеспечить и будущие поколения энергией. Поэтому мы просто не можем себе позволить руководствоваться стереотипами и предрассудками. Нам нужен честный, непредвзятый взгляд на картину.
Екатерина Петровская: Тут, конечно, возникает вопрос: а что если честный взгляд на Россию придет в противоречие с целью снабжения Европы энергией?
Хорошо бы, чтобы развенчания старых стереотипов не затмило у жителей обеих стран понимание новой реальности. А пока две культуры по-прежнему приносят удивительные плоды.
Иван Толстой: С ноября по февраль в Утрехте (Голландия) во второй раз проходит бьеннале социального дизайна Utrecht Manifest, посвященная взаимоотношениям дизайна и общества. На выставках и симпозиуме бьеннале обсуждаются новое мышление в рамках прикладного творчества и перспективы таких идей в широком общественном сознании. Каким будет город будущего? Как часто мы будем ходить на работу, путешествовать, покупать новый пиджак или шкаф? Рассказывает наш нидерландский корреспондент Софья Корниенко.
Софья Корниенко: Первопроходцем современного голландского дизайна был знаменитый Херрит Ритвельд (Gerrit Rietveld) из Утрехта. В наступающем году исполняется 120 со дня его рождения. Во времена Ритвельда художники верили в то, что идея способна формировать общество, что общество можно увлечь идеальной, пусть и неудобной формой. Затем долго существовала философия вещи ради вещи, причем, чем новее вещь, тем лучше. Сегодня прогрессивные дизайнеры, архитекторы и прочие творцы формы стали все больше внимания обращать на общественную «уместность» своих работ, их инвестиционную прочность и долговечность, а также потенциал их применения в глобализированном мире. Что явилось причиной такой социальной ответственности? – спросила я у главного идеолога биеннале, социального дизайна Utrecht Manifest, теоретика дизайна Херта Стаала (Gert Staal).
Херт Стаал: О социальной релевантности вещей заговорили уже в 20-е – 30-е годы прошлого столетия, в том числе и в России. Но из этих благих побуждений в свое время выросли настоящие монстры. Выросли отвратительные городские районы в 50-е и 60-е годы. В особенности это коснулось России, но и нас не миновало. То есть принципы модернизма были использованы, но неверно – строили побольше и подешевле. Получился дизайн асоциальный. Мы задвинули массу народа в районы, где качество жизни было не обеспечено никак. Мы позабыли идеал, который стоял за идеями модернизма. Вот почему от модернизма в Западной Европе отказались вовсе: «Он принес нам одни страдания», - сказали мы и принялись делать вещи сложные, разноцветные, с орнаментами и украшениями, которые быстро надоедают, и вновь дошли до крайности. На рубеже веков, особенно после 11 сентября 2001 года, все чаще зазвучал вопрос: «Что мы делаем?» В мире дизайнеров почувствовалось даже некоторое облегчение: появилась неподдельная потребность в настоящих вещах. Уже не такая, когда каждый год нужно изобретать новинку для потребителя, которому все наскучило. Ведь мы привыкли к тому, что вещи живут по 3-4 месяца. И когда я вижу кадры русских магазинов, я вижу, что и вы к этому успели привыкнуть.
Софья Корниенко: В новом мире, говорит Херт Стаал, ценность вещи будет определяться историей ее происхождения, эмоциональными ассоциациями, воспоминаниями, которые она вызывает. Каков ваш прогноз, как быстро новая философия придет, например, в мир одежды?
Херт Стаал: У-у! Я думаю, что в мир одежды перемены придут быстрее, чем мы ожидаем. Это вовсе не означает исчезновения модных показов. Но покупатель будет все чаще задумываться, откуда привезена ткань, как ее ткали, чем обрабатывали. В Голландии, да и во всем мире, очень крупным игроком является шведская марка Hennes & Mauritz (H&M). У создателей этого бренда большой талант – они выискивают новые тренды и уже через пару недель выкладывают готовую вещь в магазинах. Организовано фантастически, но одежда по качеству очень плохая и уже через полгода в прямом смысле расползается по швам. Все это знают, и это сознательный выбор каждого, покупать ли такую одежду. Я думаю, что уже в перспективе покупатели будут чаще выбирать одежду, сшитую добротно, сшитую из хорошей ткани, и, желательно – не за гроши подневольными детьми в бедной стране. Чтобы не было больше ощущения, что футболка на вас получена преступным путем. В Голландии все больше марок обозначают происхождение вещей на этикетках. В отличие от одежды сомнительного происхождения, гораздо сложнее будет отучить потребителя от повседневного использования автомобиля и многочисленных туристических путешествий на самолете.
Софья Корниенко: Однако не все так просто. Для выставки Instant Ease («Мгновенная простота») об изменяющихся потребительских привычках художник Рональд Найхоф (Ronald Nijhof) построил на южноафриканский манер лачугу из подручных материалов. Заходишь внутрь, а там – современная комната. Найхоф обращает наше внимание на то, что стратеги маркетинга уже приспособились к новой идеологии. Теперь в ходу надписи на футболках - «Не испытано на животных». Это модно, где же тут сознательный выбор покупателя? А о том, чтобы прекратить ездить на личном авто, и рассуждать наивно. Как же иначе зарабатывать деньги, жить?
Херт Стаал: Я не думаю, что эту проблему можно решить полностью, но совершенно реально придумать такой распорядок, при котором человеку не нужно было бы каждый день ехать на личном автомобиле. И я даже не говорю о дизайне самого автомобиля, его двигателя и происхождения его топлива. Я имею в виду возможности работать на дому или иные варианты совместной работы без необходимости физически находится в коллективе. Технически, такие возможности уже есть и используются, но в большинстве некрупных компаний всё еще в порядке вещей еженедельные собрания, заполнение бланков, присутствие за рабочим столом – даже если вы ничего не делаете. Пересмотреть эту практику – также задача проектировщиков и дизайнеров, как бы странно это ни казалось на первый взгляд.
Софья Корниенко: Какой вы видите Голландию через 20 лет?
Херт Стаал: Она станет реалистичнее. За последние несколько лет в Голландии несколько увеличился разрыв между разными слоями общества. Много лет подряд мы были обществом равенства, а сегодня появились районы очень богатых и районы очень бедных людей. Разумеется, это еще не идет ни в какое сравнение с ситуацией в Латинской Америке или России, но тенденция такая наметилась и вызывает серьезные опасения. Ведь это означает, что забота государства об одних гражданах оказывается усерднее, чем о других, что определенные услуги оказываются доступны одним, и недоступны другим. Так вот я убежден, что если проектировщики и дизайнеры работают хорошо и используют нужные аргументы для убеждения властей, то подобные проблемы могут и не возникнуть, во всяком случае – не в таком масштабе. Вот в чем заключается задача цивилизованного общества.
Софья Корниенко: Кто оплачивает проектирование в бедных районах?
Херт Стаал: Поддерживать проектирование в таких районах, безусловно, должно государство, хотя бы финансово. Однако очень важную роль в Голландии, например, играют жилищные кооперативы. Они управляют фактически всем фондом социального жилья в стране, причем делают это эффективно, то есть большинство из этих кооперативов – очень богатые организации. Свои свободные средства кооперативы с удовольствием реализуют, вкладывая их в проекты модернизации микрорайонов. Не потому, что они такие добрые и сердобольные, а потому что это материально выгодно. Если микрорайон ухоженный, людям там жить приятно и они не стремятся переехать при первой возможности, то и ценность жилья в микрорайоне повышается.
Софья Корниенко: В России принято считать, что если навести красоту в бедном районе, все равно вандалы все переломают.
Херт Стаал: Показателен пример одного бельгийского дизайнера, к которому поступил заказ от французского метрополитена. Ему было предложено спроектировать скамейки на станциях и внутреннее оформление вагонов. Дизайнер поинтересовался у руководства метрополитена, какие имеются требования или ограничения. В результате оказалось, что если буквально следовать всем требованиям заказчика, то единственным возможным решением оказались бы бетонные скамейки со стальными перекладинами. Потому что иначе сиденья могли порезать, запачкать ногами или изуродовать иными доступными способами. Тогда дизайнер выбросил требования в мусорное ведро и заказал для вагонных сидений очень красивый материал. Он разработал удобные скамейки с обивкой из этого материала, на самом деле прочного, но на вид очень нежного, почти шелкового. Руководство метрополитена не решилось запускать новый дизайн в массовое производство, однако дало добро на пробную партию. В результате в вагонах, оборудованных новой тканью, случаев вандализма почти не было. Вагоны пользовались большим успехом. Красота – очень важный фактор в повседневной жизни.
Софья Корниенко: Даже в тюрьмах?
Херт Стаал: Конечно! Условия в голландских тюрьмах, по мнению некоторых, даже «слишком человечные». Проектированию тюрем правительство уделяет много внимания, голландская тюремная модель направлена на то, чтобы выпускать на свободу достойного человека. Получается это не всегда, есть неисправимые преступники. Однако заключенные, восприимчивые к окружающей их обстановке, выходят на свободу с определенным чувством уважения к себе и окружающим. Никого нельзя содержать в животных условиях.
Софья Корниенко: Проводились ли исследования, изучающие связь эстетики и особенностей поведения?
Херт Стаал: Да, да, было проведено много исследований эстетического восприятия, в том числе – в области психологии. Основной результат этих исследований – это выявление прямой зависимости степени нашего уважения к объекту от его эстетической ценности. За уродливыми вещами не хочется бережно ухаживать. Сломалось – а, ну и пусть! Если же вы живете на красивой улице, и дом у вас покосился, в то время как остальные дома – ухоженные, то вам становится не по себе. Чем больше на улице покосившихся домов, тем больше шансов, что и вы наплюете на свой, потому что наведение красоты утратит для вас всякий смысл.
Подпись к картинке: Знаменитый голландский дизайнер Херт Дюмбар (Gert Dumbar) предложил разработать одинаковые красочные знаки для зон катастроф по всему миру.
