В монографии Александра Наумова «Дипломатическая борьба в Европе накануне Второй мировой войны» предпринята попытка системного анализа межвоенной модели международных отношений и дипломатической борьбы в Европе во второй половине 30-х годов XX века. Особое внимание уделено таким слабо изученным в российской науке проблемам, как дилемма европейской безопасности, попытки модернизации Версальской системы, противоречивый процесс «оси Берлин-Рим» и другим.
В истории хватает чудес. Недавно я узнал, что Вторую мировую войну вообще начал не Гитлер, как мы по наивности полагали. Нет, Советский Союз и гитлеровская Германия вместе напали на Польшу, а противостояли им страны демократические. Обоснование: коммунизм и фашизм — близнецы-братья, разновидности тоталитарной идеологии. В подтверждение их родства организуются выставки «тоталитарного искусства» — действительно, похожего, да и как не быть похожим, опираясь на те же античные образцы.
Между тем, есть источники более прямого действия. И они говорят совсем о другом. В книге Александра Олеговича Наумова воспроизведен такой диалог: когда Энтони Иден усомнился в «русской угрозе», Гитлер ответил: «У меня больше опыта в этих делах, чем у Англии. Я начал свою политическую карьеру как раз когда большевики начинали свою первую атаку на Германию» (48).
Вспомните, что созданный Гитлером международный альянс назывался не Антидемократический, не Антилиберальный, даже не Антисионистский. А как? Правильно, Антикоминтерновский пакт. И по сию пору реабилитация гитлеровцев неизменно подается под антикоммунистическим соусом. Эти сюжеты — за хронологическими рамками книги, но и в ней и без того довольно красноречивых признаний. Мотивировка: почему Третий Рейх был против коллективной безопасности в Европе? Потому что «вопрос о любых объединениях между национал-социализмом и большевизмом не подлежит обсуждению». Адольф Гитлер. Завершающая реплика, когда он принял решение об интервенции в Испанию. «Передайте генералу Франко мои наилучшие пожелания и победы над коммунизмом» (227). Обоснование «аншлюса» Австрии. «Ввиду того факта, что коммунисты и другие устроили сильнейшие беспорядки в австрийских городах и правительство Австрии… не в состоянии контролировать ситуацию». Это уже Геринг (202). Его же — объяснение, почему напали на Чехословакию:. «Жалкая раса пигмеев — чехов — угнетает культурный народ, а за всем этим стоит Москва и вечная маска еврейского дьявола» (298).
Вот идейная почва, на которой строилась европейская дипломатия 30-х годов. А Советский Союз раз за разом оказывался на антифашистских позициях в гордом одиночестве. Английский посол в Берлине Н. Гендерсон был «полностью согласен с фюрером, что первой и величайшей угрозой для Европы является большевизм» (168). Совместное заявление английского и французского посланников в Праге: «Если чехи объединятся с русскими, война может принять характер крестового похода против большевиков. Тогда правительствам Англии и Франции будет очень трудно остаться в стороне» (310). «Пражские франкмасоны» (320), «чешские мыши» (279), «свиноголовая раса» (283).
Догадайтесь, какие из этих дипломатичнейших формулировок про Чехословакию переведены с немецкого, а какие — с французского. А вина Чехословакии перед «демократическими странами» заключалась в том, что, имея сильную армию и военную промышленность, она не спешила отдавать свои территории Гитлеру. Активное участие в уничтожении непослушного государства приняла Польша — не народ, конечно, а правительство.
Оставалось меньше года до оккупации самой Польши, а «польские руководители, упоенные легкой победой над брошенной западными союзниками Чехословакией, не желали останавливаться на достигнутом — Варшава уже мыслила совместный германо-польский раздел Советского Союза… Гитлер заметил в беседе с Беком (Юзефом) 5 января (1939), что между Германией и Польшей существует полная общность интересов в отношении России. Отвечая на вопрос Риббентропа, не отказалось ли польское правительство от устремлений Пилсудского в отношении Украины, Бек подчеркнул, что поляки «уже были в Киеве и что эти устремления, несомненно, всё ещё живы» (348-352). Получается, что, заключая в том же 1939-м собственное — тоже аморальное и, в конечном итоге, губительное — соглашение с Гитлером, Сталин как раз изменил «тоталитарной» большевистской природе своего режима, которая исключала соглашательство с фашизмом как авангардом империалистической реакции. Теперь он брал пример с демократов. Например, с французского премьера Леона Блюма, который общался с гитлеровцами в таком тоне: «я — марксист и еврей, однако… мы не сможем ничего добиться, если будем считать идеологические баррикады непреодолимыми» (151).
Те, кто допустил к власти нацистов, надеялись потом их контролировать, направлять агрессию, куда нужно. Не вышло. В книге «Дипломатическая борьба…» Гитлер предстает не психопатом, а рациональным манипулятором, он даже истерики подчинял сверхзадаче (знал, где можно распоясаться), говорил собеседникам то, что те хотели слышать, обладал «безошибочным взглядом, выискивающим психологические слабости» (371) и, в конечном итоге, всех обвел вокруг пальца, и аристократа Чемберлена, и политкорректненького Блюма, и, под конец, даже такого интригана как Сталин.
Структура книги — «рейнская» глава, потом испанская, австрийская, чехословацкая — показывает, как от конфликта к конфликту, от капитуляции к капитуляции Европа сползала в катастрофу. Отдельный сюжет — германо-итальянские отношения, которые изначально были далеко не дружескими: нашим читателям интересно будет узнать, что именно Муссолини сорвал первую попытку аншлюса Австрии (единственный, у кого хватило решительности), и о своих северных учениках дуче поначалу отзывался так: «нация убийц и гомосексуалистов», «революция германского первобытного леса против романо-латинской цивилизации» (218 — 220). Но схожая социально-экономическая природа режимов, вопреки личным антипатиям и расхождениям в идеологии, толкала их к объединению. И к общей судьбе.
Александр Олегович Наумов — совсем молодой исследователь, в 2001-м году закончил университет, стажировался в Америке, в его работе нет признаков того, что он коммунист или вообще марксист, но собранный и систематизированный им огромный материал по истории дипломатии утверждает, в сущности, ту самую принципиальную позицию, на которой воспитывалось мое поколение и за которую воевали наши деды. Нацизм — это абсолютное зло, от которого, цитирую, «исходила угроза самому существованию человека» (259).
При этом автор не позволяет себе демагогических обобщений: мол, весь «Запад» такой плохой. Запад в книге разный, и Черчилль совсем не похож на Чемберлена (см. 99, 292 и др.) Не найдете вы в книге и оправдания сталинских преступлений, к чему скатываются сегодня многие по принципу «от противного». А наука — не маятник и не флюгер, ее направление — истина. Наумов показывает на своем материале, какие последствия для международной безопасности имело массовое уничтожение в Советском Союзе ни в чем не повинных людей, в том числе военных: «Ситуация в СССР, с точки зрения любого зарубежного наблюдателя, становилась все более непредсказуемой и нестабильной… Для многих в Европе СССР перестал быть надежным внешнеполитическим партнером» (211). Нормальное критическое отношение к руководителям своей собственной страны — то, что выгодно отличает работу Наумова от старой историографии, написанной по принципу «…наши виноваты не были бы». К книге есть претензии по частным вопросам, но, в общем, «Дипломатическая борьба» — обнадёживающий пример того, как можно даже самые острые сюжеты излагать честно и с достоинством.
Александр Наумов «Дипломатическая борьба в Европе накануне Второй мировой войны», «РОССПЭН», М. 2007 год
