Не будучи специалистом, скажу о личном и связанном с личным – общественном.
Все мое детство прошло под знаком Игоря Моисеева, о чем он вряд ли подозревал. Номинально я был ему представлен моим дядей, но догадываюсь, сколько таких детей и подростков протягивали ручку великому балетмейстеру. Мой дядя, двоюродный брат отца, Георгий Усыскин, был пианистом и концертмейстером моисеевского оркестра. Так что, каждый раз приезжая из Риги в Москву, я ходил на выступления моисеевцев, а дважды – и на репетиции. Отчетливо помню ощущение восторга от виртуозности того, что творилось на сцене. Его большие постановки – "Половецкие пляски" Бородина или "Ночь на Лысой горе" Мусоргского – захватывали как боевик: стремительный сюжет был выверен скрупулезно. Но еще больше привлекали зарубежные картинки – например, танец аргентинских гаучо, потом что-то греческое – я тогда не знал слова "сиртаки", что-то французское, венгерское.
Смотреть Моисеева было как собирать марки – наглядно расширялся мир. Для меня – почти буквально. Дядя, своей семьи не имевший, слал нам письма и открытки со всех моисеевских гастролей. Помню письмо из Нью-Йорка – в частности, о том, как Моисеев с ближним окружением, в которое дядька входил, посетил стриптиз. Разборчивым полупечатным почерком через дефис – "стрип-тиз". Открытки из Штатов, Мексики, Испании, Франции приходили в самые сумеречные годы. Оттуда же привозились какие-то календари и авторучки.
Но не из корыстного интереса я пристально следил за гастрольными передвижениями моисеевцев. Дело в том, что по мере подрастания ощущал: они – одна из тех очень немногих визитных карточек страны, за которую можно без задней мысли испытывать гордость.
Вот главное.
Игорь Моисеев раньше всех начал делать то, чем не то что никто не занимался, но и думать о таком не мог. Он помещал Россию в мировой контекст – тогда, когда и намека на это не было.
Делал он это самым непосредственным образом – репертуаром, порядком событий, последовательностью танцев. У него Камаринская располагалась между хабанерой и танцем гаучо. Многоцветье и разноголосие мира оказывались яркими и внятными. Их можно было почувствовать не умозрительно, а – увидеть, услышать, почти потрогать.
И Россия у Моисеева представала органичной частью пестрого заманчивого мира. Не в коем случае не центром, тем более, что в этом пейзаже центра и быть не может: здесь каждая деталь равноправна и равно важна. При этом моисеевские фантазии на темы русских народных танцев были таковы, что удивлялись и восхищались и американцы, и испанцы, и аргентинцы, и больше всех – сами русские.
