30 октября Луи Маллю исполнилось бы 75, но он не дожил до этого дня 12 лет. Один из самых ярких и смелых кинорежиссеров второй половины ХХ века умер в 95-м в Лос-Анджелесе. А за год до того снял фильм, который стал лучшим переложением Чехова в кино.
Это поразительно: уж сколько чеховских рассказов и пьес на российском экране – есть и памятные, и даже выдающиеся.
Например, михалковская "Неоконченная пьеса для механического пианино". Она была снята в 77-м – и 17 лет казалось, что так только и может быть: лишь русский способен проникнуть в суть, иностранцу браться за это нечего. А можно было сообразить, что такое распространенное мнение унижает, в первую очередь, Чехова, который вовсе не только для нас: он для всех.
Чехову удалось создать рабочую матрицу, безошибочно пригодную вот уже больше ста лет. Чеховское "творчество из ничего" – в основе прозы ХХ века. Джойсовские "Дублинцы" – оттуда. Интонация Пруста. Сдержанность Хемингуэя и Стейнбека. Из чеховских пьес вышла драматургия Ионеско и Беккета. В превосходной кинокартине Майкла Блейкмора "Сельская жизнь" действие "Дяди Вани" непринужденно и убедительно перенесено в Австралию 1918 года.
Истинный, чистопородный Чехов – в последнем фильме американского француза, или французского американца, Луи Малля "Ваня на 42-й стрит".
Сразу надо торопливо сказать, что не одним этим славен Луи Малль. Он родился во Франции, принял участие в двухлетней экспедиции Кусто, снимал вместе с ним легендарный фильм "В мире безмолвия". Потом у него – уже самостоятельно – были "Любовники" с Жанной Моро, вызвавшие большой скандал тогда, в конце 50-х, из-за сексуального напора. Малль не принадлежал к "новой волне", но его картина "Зази в метро" восхитила Трюффо и его единомышленников. В конце 70-х он перебрался в Штаты. Там были "Атлантик-Сити" (Золотой лев в Венеции), "Ужин с Андре", "До свидания, дети" (еще один Золотой лев), блестящий и броский "Ущерб".
И за год до смерти – Чехов. Мы видим репетицию в нью-йоркском театре "Нью-Амстердам" на 42-й стрит. Нет костюмов, нет декораций – почти сценическое чтение. Актеры собираются, переговариваются, одна в седых кудрях предлагает потасканному красавцу бумажный стаканчик, они начинают вспоминать – давно ли знакомы. И тут вдруг ты осознаешь, что это уже беседуют няня Марина и доктор Астров.
"Дядя Ваня" – самая таинственная и неуловимая из чеховских пьес. Нет даже символа: чайки, вишневого сада, стона "В Москву!" Ни гульбы, ни спектакля, ни пожара. Выстрелы есть, но оба мимо. Кто при чём был в начале, в финале при том и остается. Пьесу можно воспринимать только в цельности – как отчаянный гимн жизни, необходимости продолжения жизни как существования вида. Такая формулировка – не тупик. Напротив – выход. Если надо просто жить – остальное-то приложится.
Это безошибочно понял и безошибочно показал Луи Малль. Его "Ваня на 42-й стрит" – почти театр. Но – почти. В театре мы видим всех разом, а крупный план кино несет пафос оправдания: набухшая слеза, дрожание губ. Как же виртуозно пользуется этим режиссер. Крупным планом прав каждый. Луи Малль такого Чехова не придумал, а обнаружил: он существует, точнее – мы существуем в нем.
