Владимир Тольц: Этим летом довольно много говорили о 50-летнем юбилее Московского фестиваля молодежи, 1957 года. Для советских людей это было огромное событие, и фестиваль стал одним из самых ярких событий "оттепели". Ну, действительно, в закрытый СССР приехало сразу столько иностранцев, столько нового увидели советские люди на фестивале. Неудивительно, что он запомнился как особенное, этапное событие. Но, заметьте, обычно говорят о том впечатлении, которое фестиваль оставил у советских людей, москвичей. Что они узнали, кого увидели, какие моды переняли, наконец. А те иностранные гости, побывавшие в Москве? Они-то что увидели? Вот об этом мы и поговорим сегодня. И поговорим мы о госте фестиваля совершенно особенном. До сих пор не очень широко известно, что в составе одной из делегаций на фестиваль в СССР приезжал один начинающий латиноамериканский журналист. Да он и приехал-то не как журналист, а под видом участника фольклорного ансамбля. Звали журналиста Габриэль Гарсиа Маркес.
Ольга Эдельман: Было бы, конечно, интересно найти в наших архивах какие-то документы, описывающие пребывание Маркеса в Советском Союзе. Но, увы, пока мои поиски особым успехом не увенчались. Дело в том, что в подготовке фестиваля 57 года не участвовали организации, традиционно ведавшие иностранцами - Интурист, ВОКС (Всесоюзное общество по культурным связям с заграницей). Эти организации вели свою внутреннюю документацию, приставляли к иностранцами своих сопровождающих - переводчиков, которые заодно следили, чтобы приезжие не увидали чего лишнего. Сопровождающие писали подробные отчеты. Но в 57-м ничего этого не было. Все организовывали по линии комсомола.
Владимир Тольц: Ну и госбезопасность, несомненно, не дремала. Но эти архивы пока недоступны.
Ольга Эдельман: Возможно, поиски в архивах ЦК ВЛКСМ что-то дадут. Хотя, скорее всего, дадут немного. Ну, найдем имя Гарсиа Маркеса в каких-нибудь списках. Слишком много на фестиваль приехало гостей, за каждым с той тщательностью, как это обычно делалось, не уследишь.
Владимир Тольц: Так что архивных находок в данном случае нет. Но все же мы решили поговорить обстоятельно об этой поездке. Потому что после нее Гарсиа Маркес написал очерк "22 400 000 квадратных километров без единой рекламы Кока-Колы" - о своих впечатлениях. В советское время этот текст, естественно, в СССР не публиковался. Да и позднее широкой известности не получил.
Ольга Эдельман: Более того, и у себя на родине Маркес смог его опубликовать только где-то через год. Видимо, взгляд его на вещи не попадал в тогдашнюю публицистическую волну.
Владимир Тольц: Мы сегодня поговорим о Гарсиа Маркесе в СССР. Его очерк теперь переведен и доступен русскому читателю. Но тут есть о чем подумать и поговорить. Наш собеседник сегодня - профессор Северо-Западного университета (Чикаго) Йоханан Петровский-Штерн. Нашим слушателям он знаком как специалист по иудаике. Однако, прежде чем заняться иудаикой, он успел стать специалистом по латиноамериканской литературе, переводчиком на русский Борхеса и исследователем Маркеса. Давайте, Йоханан, прежде чем мы начнем обсуждать Маркеса, рассказывающего об СССР, расскажем - а кем был тогда, в 57-м, Гарсиа Маркес? Каких убеждений он придерживался, он был тогда правым, левым, идеалистом, скептиком? Словом, с каким багажом и с какими ожиданиями, на ваш взгляд, Гарсиа Маркес ехал в СССР? И зачем он туда ехал?
Йоханан Петровский Штерн: С вашего позволения, начнем с конца. В СССР его привело любопытство. Гарсиа Маркес и тогда, и позже был человеком любопытным и любознательным. В то время он учился на курсах кинематографии в Италии и мечтал стать сценаристом. В свободное время он разъезжал по Европе. Жил он на гонорары, которые получал из колумбийских газет. И жил он на гонорары, пока диктатор Рохас Пенильо не закрыл оппозиционные газеты. Гарсия Маркес остался без заработной платы. Ему редакция выслала деньги на обратную дорогу в Колумбию. Но Гарсиа Маркес подумал: зачем ему ехать обратно в Колумбию под диктатуру, не лучше ли посмотреть Европу? И он поехал во Франкфурт. Во Франкфурте он встретился с членами колумбийского фольклорного ансамбля и сказал им: ребята, давайте вы меня привезете в СССР. Вы же едете на фестиваль, вот я буду среди вас членом фестивального ансамбля. И таким образом он контрабандой привез себя в Советский Союз. В то время Гарсиа Маркес, как и практически все латиноамериканские писатели, будущие эмигранты, был левым. Вообще в Латинской Америке правыми считаются диктаторы и генералы. А Гарсиа Маркес был левым не только по политическим убеждениям, но и по своим чисто человеческим связям. Скажем, в 1950-х годах в Каракасе Гарсиа Маркес познакомился и подружился с высоким молодым человеком, книгочеем, который непрерывно рассуждал о литературе. И Гарсиа Маркес рассказывал, что единственной безуминкой этого человека было то, что он ходил по всем каракасским кафе и убеждал собеседников с деньгами на покупку яхты. Он говорил всем, что революция на Кубе упирается в вопрос о яхте. Дайте мне денег. Естественно, что этим человеком был Фидель Кастро. Гарсиа Маркес подружился с ним на всю жизнь и был привязан к нему тогда и привязан к нему сейчас, я думаю, что из этих соображений Гарсиа Маркес живет на Кубе, где он преподает кино. Но как это бывает у больших художников, тексты Гарсиа Маркеса умнее его самого. И поэтому его дружба с Фиделем Кастро и рассуждения о социализме весьма позитивные имеют мало общего с его текстами.
Ольга Эдельман: Итак, Маркес едет в СССР. Едет на поезде, вместе с другими делегатами, причем несколько раз отмечает, что они едут в числе последних, основные поезда с делегатами прошли уже неделю назад, то есть тот шквал приветствий, который на них обрушивают на всех станциях - это не от новизны ситуации. На этих станциях уже повидали немало таких составов. Советскую границу они пересекли перед станцией Чоп. Пограничники выросли среди степи так внезапно, что Маркес удивлялся - откуда они могли взяться. Предположил, что где-то здесь есть подземная казарма. И вообще отметил, как тщательно охраняется советская граница: "Это единственная граница в Европе, где предпринимаются подобные меры предосторожности".
Поезд прибыл ровно в девять. Одиннадцать минут спустя — точно по расписанию — по станционному громкоговорителю прозвучал гимн, и состав тронулся, провожаемый взмахами платков с балконов и возгласами прощания. Вагоны советских поездов — самые комфортабельные в Европе, каждое купе — удобное отделение с двумя постелями, радиоприемником с одной программой, лампой и вазой для цветов на ночном столике. Все вагоны одного класса. Дешевые чемоданы, узлы с поклажей и едой, одежда и очевидная бедность людей не сочетались с роскошными и тщательно прибранными вагонами. Едущие со своими семьями военные сняли сапоги и кители и ходили по коридорам в майках и тапочках. Позже я убедился, что у советских офицеров такие же простые и человеческие привычки, как и у чешских военных.
Только французские поезда столь же точны. В купе мы обнаружили отпечатанное на трех языках расписание, которое соблюдалось с точностью до секунды. Возможно, организация железнодорожного движения была налажена так, чтобы поразить делегатов. Но вряд ли. Были более существенные вещи, изумлявшие западных гостей, и тем не менее их не скрывали. Например, радиоприемники с одним-единственным переключателем: только московская программа. Радиоприемники очень дешевы в Советском Союзе, но свобода пользования ими ограничена: можно либо слушать Москву, либо выключить радио.
Понятно, почему в Советском Союзе поезда — настоящие отели на колесах; человеческое воображение с трудом может осмыслить такие необозримые просторы. ...
Эти расстояния ощущаются сразу, едва пересекаешь границу. Поскольку земля не является частной собственностью, нигде нет заграждений: производство колючей проволоки не фигурирует в статистических отчетах. Кажется, ты путешествуешь в направлении недостижимого горизонта по совершенно особому миру, где все по своим размерам превышает человеческие пропорции и нужно полностью изменить представления о нормах, чтобы попытаться понять эту страну. Для того и существуют поезда. Есть лишь один возможный способ жизни в поездах, могущий уберечь от психоза, от безнадежности, возникающих от подобных расстояний и такого количества ничем не заполненного времени и, как следствие, от самоубийства, — находиться только в одном разумном положении: горизонтальном.
Ольга Эдельман: Гарсиа Маркес и другие делегаты фестиваля, его спутники, ехали в Москву через Киев.
В Киеве устроили шумный прием с использованием гимнов, цветами и знаменами и всего с несколькими словами на западноевропейских языках, свежеразученными за пятнадцать фестивальных дней. Однажды мы попросили показать, где можно купить лимоны, и, словно по мановению волшебной палочки, со всех сторон на нас посыпались бутылки с водой, сигареты, шоколад в фестивальных обертках и блокноты для автографов. Самое удивительное в этом неописуемом энтузиазме было то, что первые делегаты побывали здесь две недели назад. Две недели, предшествующие нашему приезду, поезда с делегатами следовали через Киев каждые два часа. Толпа не выказывала признаков утомления. Когда поезд тронулся, мы обнаружили, что на рубашках не хватает пуговиц, и было непросто войти в купе, заваленное цветами, которые бросали через окно. Казалось, мы попали в гости к сумасшедшему народу — даже в энтузиазме и щедрости он терял чувство меры.
Ольга Эдельман: Полвека назад в Москве произошло событие, запомнившееся надолго - фестиваль молодежи и студентов. Среди гостей фестиваля был тогда молодой журналист Габриэль Гарсиа Маркес. Он потом опубликовал очерк о своих путевых впечатлениях.
Главное, о чем говорит Маркес - это советская грандиозность, огромность, преувеличенность всего. В том числе - реакции советских людей по отношению к приезжающим, их гостеприимства. Второй мотив - замкнутость Советского Союза и проистекающие из нее особенности советского мировосприятия.
Владимир Тольц: Но вместе с тем, Оля, я бы сказал, что от многих других записок путешественников взгляд Гарсиа Маркеса отличается точностью, верностью наблюдений и непредвзятостью. В том смысле, что он, похоже, ехал не найти подтверждение своим, уже заранее существующим, мнениям, но был готов видеть, наблюдать. Он вроде бы не сторонник марксистского подхода, но и особой охоты с ним спорить не имеет. Он просто отмечает, как рассуждают находящиеся в плену этого подхода люди.
В украинских селах мы видели овощные базары — длинные деревянные прилавки, которые обслуживали женщины в белых халатах и белых платках на голове; ритмичными и веселыми возгласами они привлекали внимание к товару. Я решил, что это фольклорные сценки по случаю фестиваля. В сумерках поезд остановился в какой-то деревне, мы вышли поразмяться, пользуясь тем, что нас никто не встречал. Подошел юноша и попросил иностранную монету; остался довольным и последней пуговице с моей рубашки и пригласил нас на рынок. Мы задержались возле одной из женщин — ее подруги, помогая себе жестами, продолжали шумную и непонятную рекламу. Парень объяснил, что здесь продают колхозный урожай, и с законной гордостью, но и со слишком явным политическим умыслом подчеркнул, что женщины не конкурируют друг с другом, поскольку товар — коллективная собственность. Я возразил, что в Колумбии все происходит точно так же. Парень пропустил мои слова мимо ушей.
Ольга Эдельман: И вот еще один момент, который у Маркеса присутствует - ненавязчиво, как бы фоном. О неком сходстве колумбийской действительности, советской действительности. Он едет по Украине и нет-нет да заметит, что, в сущности, хоть и другая сторона Земного шара, но все так похоже. Крестьяне, деревня, скудость жизни, сельский рынок. Он и Москву именует самой большой в мире деревней. Я обращаюсь к нашему собеседнику, профессору Йоханану Петровскому-Штерну. Давайте пока не станем касаться деталей, об этом чуть позже. Но такое впечатление, что Маркесу удалось очень верно схватить дух, какую-то суть советской жизни. Поэтому его очерк ничем не напоминает "развесистую клюкву" многих иностранных наблюдателей, остается впечатление, что Маркес, по русскому присловию, "все понял". Понял в каком-то своем, специфическом и глубинном смысле. У него СССР - этакое огромное Макондо (о котором тогда еще Маркес не написал). Это же характерно для маркесовских образов пространства - место, с одной стороны, оторванное от остального мира, отдаленное, с другой - там все слегка преувеличено, фантасмагорично. Дождь, например, идет несколько лет. То есть мы видим, действительно, некое важное совпадение?
Йоханан Петровский Штерн: Не помню украинских или российских дождей длиной в несколько лет, даже при Щербицком не было такого безобразия. Дело в том, что украинские села похожи на колумбийские деревушки. Дело в том, что Гарсиа Маркес объемно мыслит. Он как бы сравнивает реальную действительность со всевозможными образами и символами этой действительности. Он сравнивает наблюдаемую жизнь с тем, как эта жизнь воображает себя в прошлом, настоящем и будущем. Он, скажем, видит нищие деревеньки, видит плохо одетых людей. Провинциальный мирок, огороженный от цивилизации и рядом плакаты вождей, розовощекие колхозницы, энтузиазм миллионов на плакатах монументальной пропаганды. В одном из ранних рассказов, написанных в 50-е годы, после визита Гарсиа Маркеса в СССР, некий колумбийский сенатор приезжает в приморский городок, утыканный грязными, обшарпанными домиками. И пока он говорит, его персонал монтирует огромный щит, на котором добротное кирпичное строение, аккуратные газоны, энтуиастически настроенные люди, и этот плакат призван отгородить слушателей от их убогой повседневности. Поэтому дело не в том, что Гарсиа Маркес ухватил суть отечественной жизни или перевел латиноамериканскую реальность на язык родных осин, а в том, что он сделал простую вещь – он сравнил живую жизнь с теми символами текстами и знаками, которыми эта жизнь себя окружает. Иными словами, он сравнивает одинаковое сходство между первым и вторым, и в Колумбии, и в Москве он сравнивает отношения, но и не только их.
Чувство гигантизма, навык массовой организованности, видимо, составляют важную часть психологии советских людей. В конце концов начинаешь привыкать к этому размаху. Праздничный фейерверк, устроенный для 11 тысяч гостей в Кремлевском саду, длился два часа. От залпов содрогалась земля. Дождя не было: тучи заблаговременно разогнали. ...
В такой стране трудно вообразить камерный театр. В Большом театре шел "Князь Игорь" по три раза в день в течение недели, и в каждом спектакле участвовало 600 сменявшихся актеров. Ни один советский актер не может выступать более одного раза в день. На сцене находится весь актерский состав спектакля и, кроме того, полдюжины настоящих живых лошадей. Этот грандиозный, идущий четыре часа спектакль невозможно показать за пределами Советского Союза; только для перевозки декораций необходимо 60 железнодорожных вагонов.
В то же время советские люди запутываются в мелких жизненных проблемах. В тех случаях, когда мы оказывались втянутыми в гигантский механизм фестиваля, мы видели Советский Союз в его волнующей и колоссальной стихии. Но едва, подобно заблудшим овцам, попадали в круговорот чужой незнакомой жизни, обнаруживали страну, погрязшую в мелочном бюрократизме, растерянную, ошеломленную, с комплексом неполноценности перед Соединенными Штатами.
Ольга Эдельман: Из сказанного вытекает следующий вопрос. Образ Советского Союза у Маркеса оказался очень "маркесовским". Почему? Это Маркес, с его манерой видения, уловил какие-то принципиальные черты? Или увиденное в СССР каким-то образом помогло ему, тогда молодому сравнительно человеку, отточить свое мировосприятие, дало некий угол зрения? Что здесь на что влияло? Я понимаю, конечно, мы в опасной близости от утверждения, что Россия - родина не только слонов, но и писателя Гарсиа Маркеса. Но все же?
Йоханан Петровский Штерн: Я бы не преувеличивал роль поездки на фестиваль в становлении творчества колумбийского и латиноамериканского писателя, но и не преуменьшал бы. Для романа «Сто лет одиночества» впечатления Гарсиа Маркеса в Москве 57 года важны, но, я бы сказал, вторичны, а для его романа «Осень патриарха» первостепенны. Скажем так, приезд Гарсиа Маркеса в СССР совпал с Международным молодежным фестивалем. Фестиваль впоследствии оказался моментом истины между двумя периодами лжи, одномоментной свободы между двух диктатур – сталинской тиранической и хрущевской популистской. Фестиваль для Гарсиа Маркеса стал знаком конца эпох, неким мгновением общечеловеческой бесконтрольной радости, временем веселых похорон национальной легенды, развенчанием политического мифа в самом ритуале этого Московского молодежного фестиваля. Именно так построен роман «Осень патриарха». Патриарх непрерывно перерождается, но в момент его политической смерти наступает карнавальная неделя, в центре которой толпа, которая волочит по мостовой труп вождя, ликует, запускает петарды, физически оживает. И в конце карнавального действа по ней строчат пулеметы президентской гвардии, которой оживший патриарх отдал соответствующее распоряжение. То есть есть некое совпадение между тем, как Гарсиа Маркес пережил и фестиваль и тем, как его коллективный герой в романе «Осень патриарха» переживает фестивальную эпоху, зажатую между двумя диктатурами.
В одном из московских банков мое внимание привлекли двое служащих: вместо обслуживания клиентов они с энтузиазмом пересчитывали цветные шарики, прикрепленные к раме. Позже я видел увлеченных таким же занятием администраторов в ресторанах, работников общественных заведений, кассиров в магазинах и даже продавцов билетов в кинотеатрах. Я обратил на это внимание и собирался узнать название и правила игры в то, что, как я полагал, было самой популярной в Москве игрой, но администратор гостиницы, в которой мы жили, объяснил: эти цветные шарики, похожие на школьные счеты, и есть счетные устройства, которыми пользуются русские. Это открытие было поразительно, поскольку в одной из официальных брошюр, распространяемых на фестивале, утверждалось, что Советский Союз располагает 17 видами электронных счетных машин. Да, располагает, но не производит их в промышленном масштабе. Такое объяснение открыло мне глаза на драматические контрасты страны, где трудящиеся ютятся в одной комнатушке и могут купить два платья в год, и в то же время их раздувает от гордости, что советский аппарат побывал на Луне.
Владимир Тольц: Действительно, чем не Макондо. А можем ли мы поговорить о подробностях? Скажите, Йоханан, есть что-то в текстах Маркеса - я имею в виду его прозу, романы, - есть какие-то детали, может быть мелочи, о которых можно сказать, что они вырастают из впечатлений от советской поездки?
Йоханан Петровский Штерн: Я бы сказал так: для Гарсиа Маркеса Советский Союз был чужим и чуждым опытом. Но его зрачок привык воспринимать чужое, как свое. Именно поэтому Гарсиа Маркес переносит множество атрибутов советской действительности в «Осень патриарха» и другие свои тексты. Удивительно, что рассыпаны эти атрибуты советской действительности по всей маркесовской прозе, не только по «Осени патриарха», но и по ранним рассказам, по поздним романам. Скажем, Гарсиа Маркес рассказывает своему испаноязычному читателю, в какой степени советские люди оторваны от достижений цивилизации. Гарсиа Маркес рассказывает о том, что советские люди гордятся тем, что запустили спутник, но в смысле социальных услуг, в смысле быта они находятся в каменном веке. Не удивляйтесь, говорил Гарсиа Маркес, если вам кто-нибудь в Москве расскажет, что изобрел холодильник. Любопытный эпизод – это эпизод из очерка 57-го года. А теперь вспомним знаменательный эпизод, которым открывается «Сто лет одиночества»: запертый в своем провинциальнейшем Макондо, один из главных героев романа пытается с помощью магнита извлечь золото из-под земли. И он же утверждает, что лед – это величайшее изобретение человечества. А провозившись с астролябией, восклицает, что земля кругла как апельсин. У Гарсиа Маркеса писателя в «Ста годах одиночества» тот же самый сюжет, что у Гарсиа Маркеса журналиста в очерке об СССР: провинциальный гений изобретает велосипед и открывает Америку.
Владимир Тольц: В 1957 году, во время знаменитого фестиваля молодежи и студентов, в Москву приезжал, среди других делегатов, тогда еще малоизвестный журналист Габриэль Гарсия Маркес. И написал очерк об этой поездке. Сегодня мы обсуждаем, повлияли ли советские впечатления на творчество писателя.
Ольга Эдельман: Мы читали отрывки из очерка Маркеса. Он приехал в Москву поездом, через Киев.
Приближение Москвы — это нечто ощутимое, чувствуемое, нарастающее в груди каким-то беспокойством. Непонятно, когда начинается город. Вдруг, в какой-то неопределенный миг обнаруживаешь, что деревья кончились, и зеленый цвет остается в памяти, словно игра воображения. Непрерывный вой паровозного гудка разносится над запутанной системой проводов высокого напряжения, семафоров, над мрачными заборами, которые сотрясаются, будто в ожидании катастрофы, и ты чувствуешь себя невероятно далеко от дома. Потом — мертвая тишина. По невзрачной улочке проехал пустой автобус, из окошка высунулась женщина и, раскрыв рот, смотрела на проходящий поезд. У самого горизонта, словно на безоблачной и гладкой поверхности увеличенной фотографии, высилось дворцовое здание университета.
Москва — самая большая деревня в мире — не соответствует привычным человеку пропорциям. Лишенная зелени, она изнуряет, подавляет. Московские здания — те же самые украинские домишки, увеличенные до титанических размеров. Будто кто-то отпустил каменщикам столько пространства, денег и времени, сколько им надо, чтобы воплотить обуревающий их пафос украшательства. В самом центре встречаются провинциальные дворики — здесь сохнет на проволоке белье, а женщины кормят грудью детей. Но и эти сельские уголки имеют иные пропорции. Скромный московский трехэтажный дом по высоте равен общественному пятиэтажному зданию в западном городе и несомненно дороже, внушительней и нарядней. Некоторые из них кажутся просто вышитыми на машинке. Мрамор не оставляет места стеклу, почти не заметно торговой жизни, редкие витрины государственных магазинов — скудные и незамысловатые — подавляет кондитерская архитектура. По обширным пространствам, предназначенным для пешеходов, медленно движется, словно низвергающий поток лавы, все сметающая на пути толпа. Я испытал не поддающееся определению чувство — как если бы впервые очутился на луне, — когда автомобиль, что вез меня в гостиницу, на свой страх и риск двинулся по нескончаемой улице Горького. Я решил, что для заполнения Москвы необходимо по меньшей мере 20 млн. человек, переводчик же сдержанно уверил меня, что в Москве только 5 млн. и самая сложная городская проблема — это нехватка жилья.
Ольга Эдельман: Повторюсь. Вот ведь удивительное дело - у Маркеса Москва становится этаким его Макондо. Смесь запущенности и показной пышности, запустения, одичания и в то же время переполненности народом. Все фантасмагорично, а некоторые явления остаются совершенно необъяснимыми. Вот, например, эпизод из путешествия в поезде.
Ночью мы проснулись от невыносимого запаха гнили. Мы старались разглядеть что-нибудь в темноте и определить происхождение непонятной вони, но в необозримой украинской ночи не светило ни единого огонька. Поскольку Малапарте первым почувствовал запах, я предложил ему детективное объяснение, и сейчас оно стало знаменитой главой в его книге. Позднее сами русские — наши попутчики говорили нам об этом запахе, но никто не смог объяснить, откуда он взялся.
Ольга Эдельман: Если я не ошибаюсь, внимание к запахам, к аромату или зловонию - это тоже важная составляющая поэтики Маркеса. Наш собеседник - профессор Северо-Западного университета (Чикаго) Йоханан Петровский-Штерн. Вот у меня какой вопрос. Читая очерк Маркеса, мы соглашаемся с его описанием и Москвы, и СССР в целом. Они не кажутся неточными, неверными. Но, ведь, читая "Сто лет одиночества", наши соотечественники не улавливали, кажется, особого сходства Макондо и России. Это, - казалось, - такой именно латиноамериканский колорит. Давайте поговорим о восприятии Маркеса советским читателем.
Йоханан Петровский Штерн: Самое в читательском восприятии любопытное, что многим латиноамериканским критикам «Осень патриарха» показалась вещью мало правдоподобной. Они считали ее вычурно барочной, гротескной и оскорбительно неправдоподобной. В то же время русский читатель воспринял и «Осень патриарха», и «Сто лет одиночества» как замечательно точный, хотя и гротескно-фантастический образ действительности. В случае с «Осенью патриарха» как гротескно-фантастический образ тоталитарного государства. Наши читатели знать не знали про визит Гарсиа Маркеса в Советский Союз. Очерк Гарсиа Маркеса лежал в спецхране библиотеки иностранной литературы и до 1998 года не переводился. Но по видимости, для многих российская реальность угадывалась. Ведь и отечественный читатель, лишенный доступа к собственной засекреченной истории воспринимал чужое как свое. Оказалось, правда, что чужое в «Осени патриарха» было своим в самом точном смысле этого слова. Своим, поскольку в Москве Гарсиа Маркес непрерывно всех и каждого расспрашивал о Сталине, фиксировал слухи о нем, записывал случайные высказывания и пытался проникнуть в мавзолей, где тогда еще лежал Сталин. Ему это удалось опять же контрабандным путем. У него не было спецпропуска и его всякий раз выводили из очереди. На четвертой попытке ему удалось попасть в мавзолей. И впоследствии его мавзолейные впечатления легли в основу многих эпизодов романа «Осень патриарха».
Узкая и низкая бронированная дверь охраняется двумя солдатами, вытянувшимися по стойке "смирно" и с примкнутыми штыками. Кто-то говорил мне, что в вестибюле стоит солдат с таинственным оружием, зажатым в ладони. Таинственное оружие оказалось автоматическим оружием для подсчета посетителей.
Внутри Мавзолей, полностью облицованный красным мрамором, освещен приглушенным, рассеянным светом. Мы спустились по лестнице и оказались в помещении явно ниже уровня Красной площади. Двое солдат охраняли пост связи — конторку с полдюжиной телефонных аппаратов. Проходим еще через одну бронированную дверь и продолжаем спускаться по гладкой сверкающей лестнице, сделанной из того же материала, что и совершенно голые стены. Наконец, преодолев последнюю бронированную дверь, проходим между двумя вытянувшимися по стойке "смирно" часовыми и окунаемся в ледяную атмосферу. Здесь стоят два гроба. ... Людской поток обтекал возвышение справа налево, пытаясь сохранить в памяти мельчайшие детали увиденного. Но это было невозможно. Вспоминаешь ту минуту и понимаешь — в памяти не осталось ничего определенного. Я слышал разговор между делегатами фестиваля через несколько часов после посещения Мавзолея. Одни уверяли, что на Сталине был белый китель, другие — что синий. Среди тех, кто утверждал, что белый, находился человек, дважды посетивший Мавзолей. А я думаю, что китель был синий.
Ленин лежал в первом гробу. На нем строгий темно-синий костюм. Левая рука, парализованная в последние годы жизни, вытянута вдоль тела... Ниже пояса тело скрыто под покрывалом из синей ткани, такой же, как на костюме...
Сталин спит последним сном без угрызений совести. На груди с левой стороны три скромные орденские колодки, руки вытянуты в естественном положении. Поскольку под колодками маленькие синие ленточки, которые сливаются с цветом кителя, то на первый взгляд создается впечатление, что это просто значки. Мне пришлось сощуриться, чтобы рассмотреть их. А потому я знаю, что китель на нем синий, такого же густо-синего цвета, как и костюм Ленина. Совершенно белые волосы Сталина кажутся красными в подсветке прожектора. Выражение лица живое, сохраняющее на вид не просто мускульное напряжение, а передающее чувство. И кроме того — оттенок насмешки. Если не считать двойного подбородка, то он не похож на себя. На вид это человек спокойного ума, добрый друг, не без чувства юмора. Тело у него крепкое, но легкое, слегка вьющиеся волосы и усы, вовсе не похожие на сталинские. Ничто не подействовало на меня так сильно, как изящество его рук с длинными прозрачными ногтями. Это женские руки.
Владимир Тольц: Маркес рассматривает тела Ленина и Сталина в Мавзолее. Причем задолго до создания романа "Осень патриарха". Это впечатляет. А что, в Латинской Америке своих диктаторов не хватало? Надо ли было писателю так далеко ездить за впечатлениями?
Йоханан Петровский Штерн: У Гарсиа Маркеса было множество диктаторов, которых он имел в виду и множество дикторов, которых он мог писать практически с натуры. Скажем венесуэльский диктатор Хуан-Висенте Гомес, мексиканский Санта Ана, кубинский Мочадо, доминиканский Трухильо, парагвайский доктор Франсия, колумбийский, практически изгнавший его из страны Рохес Пенильо. Гарсиа Маркес любил наблюдать вблизи представителей власти и тогда, впоследствии много писал о власть предержащих. У него были очерки о де Голле, о Папе римском, о Фиделе Кастро и так далее. То есть ему по сути дела не нужен был Сталин. Но, тем не менее, именно поэтому любопытно, что Сталин оказался для него чрезвычайно важной фигурой и в смысле легенд, окружающих Сталина, и в смысле реальной фигуры, лежащей в мавзолее.
Ольга Эдельман: То есть, получается что? Когда-то советская интеллигенция читала "Осень патриарха", находила в ней узнаваемые аллюзии. Думали: ах, как похоже на Сталина; наверное, все диктаторы на одно лицо. И не подозревали даже, что Маркес-то действительно мог иметь в виду как раз Сталина?
Йоханан Петровский Штерн: Гарсиа Маркес имел в виду многих, скажу осторожнее, Сталина в том числе. Кстати, между прочим, интерес Гарсиа Маркеса к Сталину восходит даже не к этому очерку, а к концу сороковых годов, когда Гарсиа Маркес, 20-летний журналист, писал очерки для одной из колумбийских газет, если не ошибаюсь, это была газета «Эль Эральдо». И в одном из очерков он описал парикмахера Иосифа Пуришкевича, живущего ныне в Англии, а во время оно, до 17-го года он был в сибирской ссылке, где ему пришлось однажды брить Сталина. И этот самый парикмахер, по словам Гарсиа Маркеса, держал бритву на горле мировой истории, когда он брил Сталина. То есть таким образом интерес к России, интерес к Сталину и к сталинской эпохе у Гарсиа Маркеса неслучаен. И я думаю, что он неслучайно захотел поехать в СССР и пройти в мавзолей. Те же самые московские впечатления из очерка Гарсиа Маркеса вошли (об этом нужно будет еще поразмыслить) в роман Маркеса «Генерал у себя в лабиринте», об ушедшем в отставку и отправляющемся умирать латиноамериканском политическом гении по имени Симон Боливар. Гарсиа Маркеса всегда интересовала абсолютная власть. Он описывал власть как метафору человека, возомнившего себя богом в одной отдельно взятой стране. Если мы сравним очерк Гарсиа Маркеса и его описание сталинской легенды с тем, что происходит в «Осени патриарха», мы найдем десятки параллелей. Из них приведу, скажем, три. Первое – иконография. Гарсиа Маркес в очерке о Москве говорит, что сталинское имя было везде, и на улицах Москвы, и на телеграфном устройстве «Челюскина», станции, находящейся далеко за Полярным кругом. Его портрет красовался во всех учреждениях, во всех квартирах, на рублях, почтовых марках и даже на оберточной бумаге от пищевых продуктов. Это типично русская, советская деталь. В латиноамериканской действительности такого нет. Но, тем не менее, в «Осени патриарха» появляется некая лубочная иконография. Цитирую: «Его профиль был запечатлен на обеих сторонах монет, на почтовых марках, на этикетках аптечных склянок, на ременных пряжках и ладанках и так далее». Второе: Гарсиа Маркес рассказывает в очерке о Москве о некоей всепроникающей власти. Он говорит, что Сталин руководил самыми интимными вопросами частной жизни. И патриарх в романе «Осень патриарха», как пишет Маркес, руководил всем, вплоть до семейной морали. Наконец третье: в очерке о Москве Гарсиа Маркес говорит, что Сталин был вездесущ, но практически невидим, его мало кто видел при жизни. В «Осени патриарха» он продолжает рассуждать на эту же тему, и его коллективный герой непрерывно повторяет фразу, что никто из нас Его не видел. Имеется в виду, что никто из нас, народа, вышедшего на площадь, не видел верховного патриарха, диктатора. Я прибавлю еще четвертое: в Москве Гарсиа Маркес обращает внимание на то, что многие люди задумываются над тем, а реален ли Сталин, существует ли он на самом деле. И то же самое мы находим в романе «Осень патриарха», когда коллективный герой Гарсиа Маркеса говорит, что реальное существование патриарха было наипростейшей из его загадок.
В Советском Союзе не найдешь книг Франца Кафки. Говорят, это апостол пагубной метафизики. Однако, думаю, он смог бы стать лучшим биографом Сталина. Двухкилометровый людской поток перед Мавзолеем составляют те, кто хочет впервые в жизни увидеть телесную оболочку человека, который лично регламентировал все, вплоть до частной жизни граждан целой страны. Мало кто видел его при жизни, никто из тех, с кем нам довелось беседовать в Москве, не помнит такого случая. Два его ежегодных появления на трибуне Кремля могут засвидетельствовать высшие советские государственные служащие, дипломаты и личный состав некоторых отборных частей вооруженных сил. Народ не имел доступа на Красную площадь во время демонстраций. Сталин покидал Кремль лишь на время отдыха в Крыму. Один инженер, участник строительства гидростанции на Днепре, уверял, что в определенный период, в зените сталинской славы, само существование Сталина подвергалось сомнению.
Ольга Эдельман: Мы говорим о том, что писатель Габриель Гарсиа Маркес приезжал в 1957 году в Москву, на фестиваль. Он очень интересовался Сталиным и сталинизмом. Наш собеседник, профессор Йоханан Петровский-Штерн, считает, что московские впечатления писателя отразились в его книгах, в первую очередь - в "Осени патриарха".
Владимир Тольц: Давайте-ка на этом остановимся. Во-первых, из очерка Маркеса о поездке видно: он целенаправленно интересовался Сталиным, сталинским режимом. Расспрашивал все время об этом своих русских собеседников. Благо, дело было вскоре после 20 съезда партии, и говорить о преступлениях Сталина тогда не возбранялось.
Ольга Эдельман: Вот один из самых ярких эпизодах, о случайной попутчице, взявшейся показать дорогу Маркесу и его спутникам. Это была причудливо одетая и пропахшая нафталином дама, живо болтавшая на пяти языках. Она сама заговорила о грехах советской власти. На вопрос, кто виноват в ошибках, - ответила "Le moustachu".
По-испански это означало "Усач". Весь вечер она говорила о Сталине, пользуясь этим прозвищем и ни разу не назвав его по имени, говорила без малейшего почтения, не признавая за ним никаких заслуг. По ее мнению, решающим аргументом против Сталина является фестиваль: в эпоху его правления ничего подобного не могло бы произойти. ... Она уверила, что, если бы Сталин был жив, уже вспыхнула бы третья мировая война. Говорила об ужасающих преступлениях, о подтасованных процессах, о массовых репрессиях. Уверяла, что Сталин — самый кровавый, зловещий и тщеславный персонаж в истории России. Мне никогда не приходилось слышать столь страшных историй, рассказываемых с таким жаром.
Трудно было определить ее политическую позицию. По ее мнению, Соединенные Штаты — единственная свободная страна в мире, но лично она может жить только в Советском Союзе. Во время войны она познакомилась со многими американскими солдатами и говорила, что это наивные, здоровые парни, но они поразительно невежественны. Она не была антикоммунисткой, чувствовала себя счастливой оттого, что в Китае пришли к марксизму, но обвиняла Мао Цзэдуна в том, что он оказал влияние на Хрущева, и тот не разрушил до конца миф о Сталине.
Ольга Эдельман: Знаете, раз уж речь о кровавых преступлениях Сталина. Мне приходит на ум не только "Осень патриарха". Еще то место в "Сто лет одиночества", помните, расстрел людей в банановой кампании, о котором все начисто забыли и не верили, что он был. А с другой стороны, вотЮ например, еще, из очерка об СССР - тоже совершенно такая деталь из мира Маркеса.
Материалы ХХ съезда — секретные, по утверждению западной прессы, — изучались и обсуждались всей страной. Это одна из черт советского народа — политическая осведомленность. Скудость международной информации компенсируется поразительной всеобщей осведомленностью о внутреннем положении.
Йоханан Петровский Штерн: Этот очерк, московский очерк более гарсиа маркесовский в смысле будущих литературных поисков, чем многие другие, написанные в то же время. Главный прием – это прием зрелого Гарсиа Маркеса. Например, писатель говорит, что он не нашел ничего в СССР, что не было бы предсказано у Кафки. Это любопытный ход. Гарсиа Маркес как бы разом сопрягает литературу и жизнь, Кафку и советскую реальность. Причем парадоксальным образом у него жизнь подражает литературе, следует за литературой, имитирует ее. Так, например, гости фестиваля, рассказывает Гарсиа Маркес в очерке, в едином порыве объединяющего энтузиазма выпускают в конце фестиваля воздушные шары, и шары взмывают вверх, зеленые, синие, красные, распугали ласточек. А потом оказывается, что и это естественное свободное волеизъявление было предусмотрено фестивальной программой. О чем он говорит? Он говорит о жизни, которая подражает тексту, литературе. О жизни, которая пытается спастись от этого подражания, освободиться от закабаляющего ее документа. И тем не менее, жизнь обречена выполнять это предсказание. Собственно, это и есть сквозной сюжет романа «Сто лет одиночества», где род Буэндиа живет своей жизнью только ради того, чтобы накануне гибели Макондо обнаружить, что вся жизнь рода была пересказана в пергаментах Мелькиадеса, вся, включая сам процесс чтения и дешифровки пергаментов. Гарсиа маркесовская фантасмагория таким образом строится не на гротеске как преувеличении, а на гротеске как нарушении границы между знаками действительности, скажем, пергаментами Мелькиадеса и самой действительностью, жизнью рода Буэндиа, жизнью Макондо.
Владимир Тольц: Это мнение нашего гостя профессора Петровского-Штерна. А вот скажите, можно ли указать на какие-то конкретные места, детали, в которых текст романа "Осень патриарха" совпадает с тем, о чем Маркес писал в путевом очерке?
Йоханан Петровский Штерн: Самые яркие впечатления Гарсиа Маркеса, конечно, мавзолейные. Он описывает ледяную атмосферу в мавзолее, стеклянный гроб, холод, отсутствие запаха. И что ему бросилось в глаза – женские руки Сталина, женоподобные руки Сталина. Колумбия, конечно, жаркая страна. Представить себе, что там нет запаха, невозможно. Но три очень важные метафоры, которые легли в основу мавзолейных впечатлений, повторяются и многократно повторяются в романе «Осень патриарха». Например, Гарсиа Маркес непрерывно говорит, что в кабинете, куда удалялся патриарх, ледяная атмосфера. Мысль как бы невозможная в Колумбии. Он говорит: ледяной гроб президентской машины. Он говорит о стеклянном катафалке, в котором покоится патриарх. И многократно повторяет, что у его колумбийского патриарха были руки стыдливой девушки, женоподобные руки, женские руки, девичьи руки. То есть ледяная атмосфера мавзолея, стеклянный катафалк и руки – три метафоры, которые прямо перенеслись из мавзолея в резиденцию гариса маркесовского патриарха из «Осени патриарха».
У него не было возраста. Когда он умер, ему было больше семидесяти, он был совершенно седой, появились признаки физической изнуренности. Но в воображении народа Сталин имеет возраст своих портретов. Они донесли его вневременное существование даже в самые отдаленные уголки тундры. Его имя звучало повсюду: на проспектах Москвы, на скромной телеграфной станции мыса Челюскин, за полярным кругом. Его изображения висели в общественных зданиях, в частных домах, печатались на рублях, на почтовых марках и даже на упаковках продуктов. Его статуя в Сталинграде — высотой 70 м, каждая пуговица на кителе — полметра в диаметре.
Лучшее, что можно сказать в его пользу, неразрывно связано с худшим, что можно сказать против него: в Советском Союзе нет ничего, что не было бы сделано во имя Сталина; а все, что делалось после его смерти, состоит в попытках высвободиться из пут его системы. Не выходя из своего кабинета, он лично контролировал строительство, политику, руководство, личную жизнь, искусство, лингвистику. Для утверждения принципа абсолютного контроля над промышленным производством он создал в Москве централизованное управление, основанное на системе министерств, нити которых в свою очередь сходились в его кабинете в Кремле. Если какой-либо сибирский завод испытывал нужду в запчастях, производимых другим заводом, расположенным на той же улице, необходимо было послать запрос в Москву через усердно крутящееся бюрократическое колесо. Завод, где производились эти запчасти, должен был повторить ту же самую процедуру, чтобы осуществить необходимую поставку. Некоторые запросы так никогда и не дошли по назначению. В тот вечер, когда мне разъяснили в Москве, в чем смысл сталинской системы, я не обнаружил в ней ни одной детали, не описанной ранее в книгах Кафки.
Ольга Эдельман: Вы знаете, коль скоро мы говорим о том, что образ Сталина отразился в "Осени патриарха". Интересно, что Маркес еще мог узнать о конце жизни Сталина. Потому что я, по своим служебным обязанностям в Государственном архиве, знакомилась с документами о последних днях и смерти Сталина. Большая часть этих документов сейчас уже опубликована. Так вот, в чем поразительное совпадение. Маркес - угадал он, или узнал? Но он описал полное, абсолютное человеческое одиночество диктатора. Его патриарх бродит один по огромному дворцу. Сталин так же точно бродил один, ночами - спал плохо и ложился очень поздно, - по обширной кунцевской даче. Охрана, сидевшая в отдельном домике, по тому, в каких окнах горел свет, знала - где сейчас Хозяин. Да и умер-то Сталин сходно - также вот упал, и лежал долгие часы, пока охрана не забеспокоилась.
Йоханан Петровский Штерн: Одиночество – это важная и до сих пор непонятая гарсиа маркесовская тема. В латиноамериканской философии самопознания у таких авторов, скажем, как Октавиа Пасс, одиночество принципиально отлично от отчуждения. Одиночество – это как бы не экзистенциальная категория, когда смерть оказывается интимно близка человеку, а феноменальная. Человек одинок всегда и везде, одиночество есть его неотъемлемое свойство. Он одинок, поскольку мыслит. При этом на языке латиноамериканского мыслительства можно говорить о коллективном одиночестве, о народе, пытающемся себя осмыслить. И именно из этой области «Одиночество патриарха». Надо отдать должное наблюдательности и проницательности Гарсиа Маркеса. Он своего диктатора срисовывал, кстати, не только со Сталина, но и с Хрущева. И Хрущев, и патриарх говорят на народном, общедоступном языке. Гарсиа Маркес в очерке подчеркивает эту простонародность в хрущевском обращении и вводит ее в свой роман. В романе «Осень патриарха» диктатор истинный народник, следит за доением коров и определяет надои молока. А в очерке, написанном задолго до этого, Гарсиа Маркес говорит о том, как подвыпивший Хрущев ездит по окрестным колхозам и бьется об заклад, что сумеет подоить корову. И доит, говорит Гарсиа Маркес. Колумбийскому патриарху-популисту далеко, правда, до талантов Хрущева, он идет в коровник следить за доением, но сам коров не доит.
Возможно, в сравнении с мифическим и всемогущим Сталиным Хрущев представляет собой для советского народа возврат к реальной действительности. Но у меня сложилось впечатление, что в отличие от западной прессы люди в Москве не придают большого значения личности Хрущева. Советский народ, который за 40 лет совершил революцию, пережил войну, период восстановления хозяйства и создал искусственный спутник, с полным правом желает лучшей жизни. И он поддержал бы всякого, кто предложил бы это. Таким человеком стал Хрущев. Полагаю, ему верят, потому что он земной человек. Он руководит не посредством своих портретов, а выезжает в колхозы и, выпив водки, заключает пари с крестьянами, что сможет подоить корову. И доит.
Владимир Тольц: Итак, кто бы мог подумать - роман Маркеса "Осень патриарха", в котором угадывалось так много аллюзий со сталинским режимом, который весь звучит как метафора. - Работая над этим романом, писатель действительно имел в виду как раз Сталина. Шутка ли - он в Москве даже в мавзолей ходил, тогда, в 57-м, там лежали и Ленин, и Сталин. Прототипом впечатляющего маркесовского собирательного образа диктатора был не неведомый нам латиноамериканский генерал, а наш, родной и любимый вождь.
