Иван Толстой: Начнем с Парижа, где двадцать лет назад скончалась выдающаяся французская писательница Маргерит Юрсенар. Дмитрий Савицкий.

Дмитрий Савицкий: 22 января 1981 года Жан д'Ормессон - невысокий элегантный, полный энергии 56-летний мэтр парижских салонов, тонкий писатель и еще более тонкий дипломат - принимал, как это называется в столице, «под куполом», то есть в зале Французской Академии, избранную 6 марта предыдущего года, опять же по традиции, «в освободившееся кресло №3», которое до нее занимал Роже Кайоа, Маргерит Юресанр - писательницу, чья непохожесть, даже периферийность, десятилетиями держала ее в неизвестности, и которая этим ясным зимним днем неожиданно превратилась из отшельницы острова Monts - Deserts , что в американском штате Мейн, отнюдь этого не желая, в звезду феминизма (тем более оной не будучи!), так как стала первой женщиной-академиком, чем весьма не довольны были сами «бессмертные», как они себя называли, ибо, «был нарушен закон племени».

Маргерит Юресанр, двадцатилетие кончины которой отмечают во Франции, начала печататься в 1929 году, но успех, которого она в современном смысле и не искала, пришел к ней лишь в 1948 году, после выхода в свет ее необычайного исторического романа «Записки Адриана».

Импульсом к созданию этого произведения послужила фраза, выуженная из томика писем Густава Флобера: «Богов уже не было, Христос еще не явился, были лишь Цицерон да Марк Аврелий. Момент исторически уникальный, когда Человек был один».

«Большую часть моей жизни, - вспоминала писательница, я посвятила попытке представить себе и описать этого человека без богов и без бога, в то же самое время одинокого человека, но связанного со всем миром».

Замечу, что сама писательница «между церковью и лесом» вслух выбрала – лес. Ее бог был на природе.

Между 24-м и 27-м годом она написала несколько версий романа-диалога, того, что позднее получило название «Записок Андриана».

Впервые не идея «человека вне мира богов», а видение самого Адриана, римского императора Публия Элия Адриана, явилось ей в Риме, во время посещения виллы императора. Но чтобы понять этот, вместе с отцом, визит, нужно бросить взгляд на ту последовательность событий в жизни Маргерит Крайянкур (ее настоящее имя), что принято называть биографией.

Она родилась в Брюсселе, в июне 1903 года, в древней семье аристократа Мишеля Клиневерка де Крайянкура и Фернанды де Картье де Маршьенн. Мать девочки, получившей пять имен: Маргериты, Антуанетты, Жанны, Марии и Жисленны, скончалась от перитонита через десять дней после родов. Частные учителя и отец занимались ее образованием. К восьми годам Маргерит знала Расина и Аристофана; в этом же возрасте отец начал учить ее латыни, а в 12 лет – греческому языку.

Внешне Мишель де Крайянкур был человеком легкомысленным, крупным игроком, постоянно менял женщин и, вместе с дочкой, переезжал из города в город, из страны в страну, точнее, из одного казино в другое. При этом он был замечательным отцом, человеком глубоких познаний, и кроме занятия иностранными языками с дочерью, учил ее истории и читал ей вслух Шекспира, Ибсена, Метерлинка – в списке есть даже Мережковский.

К 18-ти годам Маргерит свободно говорила на нескольких языках, а главное - была настоящим эрудитом, и если в те годы Рим и «древние камни Европы» были игровой площадкой ее интеллекта, позднее в сферу ее знаний попала и современная греческая поэзия (Константин Кавафис, которого она переводила), и Дальний Восток, и Япония, о которой она писала, в частности, о Юкио Мишима.

В 24-м году, когда ей шел 21 год, во время первого посещения Рима, отец, уже почти проигравший всё состояние в карты и рулетку, отправился с ней в Тиволи осматривать виллу императора Адриана: останки мраморной колоннады возле бассейна, руины виллы, крытой рыжей черепицей, запущенный сад.

Много лет спустя она вновь побывала в Тибур - Тиволи: вилла Андриана, как она писала, была «обесчещена» ресторанами, паркингом и воплями транзисторов.

Первая версия исторического романа была утеряна и забыта. Война и любовь, после многих лет путешествий по Греции, Италии, Австрии и Швейцарии, вышвырнула Маргерит Крайянкур на северо-восточное побережье США, где она поселилась с подругой, Грейс Фрик, с которой прожила более сорока лет в Мэйне, а последние годы на острове Monts - Deserts , куда однажды, в послевоенные годы прибыл забытый в довоенной Лозанне сундук.

В нем были письма, фотографии и, как писала Юрсенар (сделав из родовой фамилии Крайянкур – анаграмму), она «привычно расправлялась огнем», пламенем камина, с неожиданно вернувшимся прошлым: письмами забытых друзей и родственников, фотографиями, мельком просматривая содержание. Она почти сожгла пачку каких-то писем, обращенных к какому-то Марку, как вдруг до нее дошло, что она сжигает первую версию своего романа «Записки Адриана», и что Марк – никто иной, как Марк Аврелий, племянник императора. Но почему Адриан?

Маргерит Юрсенар: Я посетила однажды в воскресенье, как все на свете, виллу Андриана. Я размышляла, в первую очередь, о великом эллинисте, великом знатоке искусств, об императоре, который создал для себя прекраснейшее загородное убежище, где он собрал и воплотил, можно сказать, все мечты своей жизни. Я думала о любовнике, о поэте, в конце концов, о том, что нас в нем интересует и трогает. О гуманисте Адриане.

Позже, в 1945 году, когда я решила вновь взяться за «Записки Адриана», это было после Второй мировой, больше всего меня интересовал в нем образ человека, который смог «стабилизировать территорию, землю», как он сам говорил, восстановить мир для Рима. Меня интересовал в нем великий администратор, экономист, который вернул империи процветание; первый человек римской империи, которому пришла идея создания федерации, в которой каждый регион имел бы свое место, свой голос в чудесном общем имперском звучании.

Случилось так, что оба этих образа Адриана – подлинные. Но, также и идеальные. Юнг сказал бы – архетипичные.

Я не могла не заметить, работая с архивами, с документами, с разрозненными историческими фактами, что он был человеком, который предпочитал дожди Англии, комарам Рима, который, ругаясь и споря с секретарем, мог избить его так, что тот страдал от ран; что он иногда пускался в язвительные споры с философами, которые его окружали, что он не любил жену, зато питал слабость к теще, что он был человеком, который позволял себе безумные и трогательные попытки удержать в живых раз и навсегда умершего любовника: заказывая статуи, отливая медали, чеканя деньги, причем в таких размерах, что у нас просто нет подобных исторических примеров жажды бессмертия для любимого. Адриан был практически единственным человеком, который смог довести до такой грандиозной степени скорбь.

И в то же время мы видим человека, вызывавшего у римлян улыбки своим испанским акцентом в латыни, который был непрочь переброситься скабрезными шутками с солдатней, и который в то же самое время питал настоящую страсть к самым утонченным поэтам.

Дмитрий Савицкий: Маргерит Юрсенар об образе императора Публия Элия Адриана, «третьем хорошим императоре», как называли его историки, герое ее «Записок Адриана», на создание которых у нее ушло более 20 лет.

Французская Академия короновала «Записки Адриана» в 1952 году. Через три года писательница опубликовала записные книжки к «Мемуарам Андриана» - название оригинала.

Но к этому времени в ее активе уже были: «Алексис или Рассуждения о Тщетной Борьбе», «Неразменный динарий», «Восточные новеллы», «Последняя милость», десятки эссе, переводы Виржинии Вулф и Константина Кавафиса.

В 68 году выходит ее «Философский камень», В 77-м – «Северные архивы», в 82-м – три повести, собранные в сборник - «Как текучая вода».

Самым значительным произведением Юрсенар, кроме «Записок Адриана», был роман «Зенон», вышедший в Париже в самый разгар студенческой революции 1968 года. Несмотря на бурные события той эпохи, роман получил премию «Фемина».

Список произведений Маргерит Юрсенар, конечно же, гораздо длиннее, здесь и ее собственные воспоминания, и обращение к вечности, и пьесы, и ее исследование творчества или точнее личности Мишимы.

Скорее всего, она, удостоенная всех мыслимых и немыслимых наград, премий и званий при жизни, еще надолго останется самой знаменитой из всех малоизвестных писательниц ХХ века, подспудно повлиявшей, однако, на лучших из немногих, назову напоследок лишь имя Паскаля Киньяра.

В России в послеперестроечные годы Юрсенар переводили довольно щедро, но причисление ее к сексуальному меньшинству - скорее недоразумение, чем приуменьшение ее значимости.

Маргерит Юрсенар была больше, я был сказал, громаднее, несомненно богаче и глубже простой инакости, иного, более широкого, чем принято признавать вслух, диапазона страсти.

Как и ее герои: от Адриана и Антиноя, до Кавафиса, Томаса Манна или Мишимы.

Иван Толстой: В Праге скончался самый популярный чешский историк – Душан Тржештик, специалист по эпохе, отдаленной от нас на целое тысячелетие. Но то, что ученый писал о том времени, вызывало бурную реакцию сегодняшних читателей. Тржештик писал о времени Великого Моравского княжества и становления чешского государства Пржемысловичей. Историк не боялся смелых теорий и, как он говорил, «отваги думать». Душан Тржештик был талантливым популяризатором, а после 89-го года - неутомимым публицистом, эссеистом, автором десятка монографий, из которых самыми популярными стали «Мифы чешских племен» и «Чехи и история в постмодернистском котле». Рассказывает Нелли Павласкова.

Нелли Павласкова: Талант Душана Тржештика получил признание только после бархатной революции. Он как-то стремительно вышел из тени неизвестности и сразу затмил всех чешских и словацких историков. Тржештик писал в газетах и журналах о традициях, смысле истории, о чешской государственности, о христианстве, о проблемах историографии. Он увлекался и темами, не особенно интересовавшими других ученых: концом идеологии, прогрессом, Европейским Союзом и его перспективами, постмодернизмом. Больше, чем прошлое, его интересовало будущее, и в 1993 году он писал:

Диктор: «Общество, определяющее себя, главным образом, своим прошлым, – общество нездоровое, неестественное. Оно не уверено в себе и поэтому неминуемо становится опасным в идеологическом отношении. Народ, вообще говоря, - это некий миф, нечто такое, что существует только потому, что в него верят. Чешский народ выдумали деятели чешского Возрождения в 19-м веке. Задача современных интеллектуалов выдумать его еще раз, теперь уже как подлинно демократическое сообщество и, если возможно, без поверий и иллюзий, которые мои сограждане хотят взять с собой в путь к Европейскому Союзу. Народ не равен населению, не тождествен ему, его суть не в крови или в языке, а в мышлении».

Нелли Павласкова: Душан Тржештик родился 1 августа 1933 года в маленьком городке на границе с Германией в семье педагогов. Учился на философском факультете Карлова университета и уже там выбрал своей специализацией раннее средневековье Центральной и Восточной Европы. Пора учения пришлась на тяжелые годы – начало пятидесятых. В стране проходили кровавые политические процессы, от студентов требовали политической активности. В этом смысле изучение средневековья давало возможность оставаться в тени. Позже он писал:

Диктор: «Мои сокурсники, волки-политруки, нагонявшие тогда страх на людей, древней историей заниматься не хотели: ведь для этого им надо было бы сначала выучить латынь».

Нелли Павласкова: Работы Душана Тржештика часто вызывал темпераментные споры и ссоры. Чего стоит, например, его вызов истории, когда он открыл, что в 10 веке в Чехии, при Пржемысловичах, процветала торговля рабами.

Диктор: «Попросту говоря, только благодаря работорговле в Европе развился капитализм, и сама она обрела сегодняшние черты. И мы, чехи, тоже должны быть благодарны за свою государственность торговле рабами. Правда, происходило это все тысячу лет тому назад, но это ничего не меняет. В десятом веке становлению чешского государства способствовало удачное стечение обстоятельств. Вторжение венгров заблокировало важнейший путь, ведущий из арабской Испании через Францию и Рейн вдоль Дуная, на восток, к Киеву, и потом через земли хазаров на нижнюю Волгу, а оттуда - на арабский Восток. Новая дорога отклонилась от Регенсбурга на Прагу и Краков. Как раз в это время Пржемысловичи предприняли завоевательные походы на восток, и дошли до границ Руси. Они взяли в плен огромное количество рабов, на продажу которых не распространялись церковные запреты, поскольку те были язычниками. И Прага сразу стала работорговой империей, где невольники продавались в арабский мир с огромными прибылями. Много позже Халифы из Кордовы составили из них большую армию.

Прибыль от продажи рабов шла в карман Пржемысловичей. Они покупали оружие и лошадей, вооружали свою армию, которую снова и снова бросали на охоту за рабами - в Силезию, Малую Польшу, Галицию. Потом их снова продавали в Праге, и снова покупали оружие… Чешско-арабская мельница перемалывала рабов весь десятый век.

Поначалу было отнюдь не ясно, сумеют ли удержаться Пржемысловичи рядом с соседом - возникающей Германской империей. Но в конце десятого века у них в руках было уже окончательно сложившееся сильное государство, с которым Германская империя справиться не могла. За государство Пржемысловичей заплатили те рабы, которых на пражской Малой Стране продавали арабским купцам. Мы должны быть благодарны им за свое государственное и, в конце концов, за национальное существование.

И на Малой Стране хорошо бы водрузить им небольшой политкорректный памятник».

Нелли Павласкова: Душан Тржештик критиковал решение правительства за то, что в начале девяностых годов в Чехии объявило новый государственный праздник – День памяти Кирилла и Мефодия, миссионеров в Великом Моравском княжестве. Тржештик написал, что этот «праздник» попахивает казацкой нагайкой».

Историк принял активное участие в другой важной дискуссии девяностых годов - о высылке трех миллионов судетских немцев из Чехословакии после второй мировой войны. Он критиковал истерию чешских националистов, но с другой стороны, решительно выступал против попыток заставить чешское правительство вести переговоры обо всех вопросах непосредственно с руководителями Судето-немецкого землячества. Он считал, что чешским партнером в этих вопросах может быть только правительство Германии. Тржештик писал:

Диктор: «Судето-немецкая проблема не самая важная и животрепещущая для чешского общества. Наша главная проблема - коммунистическое прошлое».

Нелли Павласкова: Своими провоцирующими статьями и саркастическим стилем Тржештик выпадал из чешской научной среды, отличающейся академическими, осторожными и традиционно-скучными изысканиями. Он как бы вобрал в себя за время короткой стажировки в Париже у Жака Ле Гоффа французскую легкость. В его работах не найти надменности обладателя единственной правды, прихожанина одной церкви. Напротив, Тржештик всегда подчеркивал, что это - его точка зрения, но что возможна и другая.

Диктор: «Невозможно смотреть на наш мир только через одни очки. Нужна разнообразная оптика. Каждый из нас играет в своей жизни множество параллельных ролей и свободно переходит от одной роли к другой».

Нелли Павласкова: Журналисты часто задавали Тржештику один и тот же вопрос: ваши книги анализируют и опровергают привычные мифы, отраженные в летописи «Старые повести чешские». Мифы о существовании праотца Чеха или о первых князьях Пржемысловичах. С другой стороны, вы утверждаете, что людям нужны мифы. Вот что отвечал им историк.

Диктор: «Я вовсе не смеюсь над потребностью людей в мифах. Народ садится вечером у огня и рассказывает о себе истории. А эти истории им подсказывают, кто они такие. Если мы не хотим быть толпой хоккейных болельщиков, объединенных ревом: «кто не скачет, тот не чех», то нам нужны мифы. Хотя бы потому, что модная нынче вера в появление какого-то единого европейского народа – просто смешна. Никакого такого народа в ближайшее время не возникнет. Да это и не нужно, как мне думается. Европа всегда была многослойной, и если она оденется в единый мундир, то лишится своей сущности.

Ну, а если сравнить наши чешские мифы с иноземными, то получается, что мы – отнюдь не народ садистов и извращенцев. Пржемысловичи, правда, убивали и калечили друг друга, но братоубийства найдутся и у других народов. Чешский князь Вацлав искал и нашел убежище в костеле, когда за ним гнались убийцы. Его современник Оттон 1, император Великой Римской империи, приказал убить своего брата Танкмара. Когда Танкмар спрятался в костеле, убийцы не посмели ворваться на священную землю убежища. Поэтому они метнули в окно копье и убили Танкмара. Учебники истории об этом не пишут.

В нашей истории не было таких ситуаций, когда, например, король династии Меровингов, сидя на троне, подозвал к себе мальчиков-племянников, посадил их к себе на колени и зарезал.

Да, наша история построена на мифах. Но что такое миф? Это рассказ о богах, о людях, о животных, обо всем том, чему люди верят и что считают образцом. Это отличает миф от сказки, о которой знают, что это фикция. Мифы говорят людям, кто они такие и какими должны быть. Такая же функция и у истории».

Нелли Павласкова: До самого последнего времени 74-летний Душан Тржештик читал лекции по раннему средневековью студентам философского факультета Карлова университета.

Иван Толстой: В восточной части Берлина, в одном из типовых блочных домов, открылась гостиница в стиле и духе ГДР. Заведение пользуется успехом. Рассказывает Екатерина Петровская.

Екатерина Петровская: „В 33-м номере опять украли портрет Хонеккера!“ – жалуется уборщица гостиницы «Остель» главному менеджеру. «Остель» - восточный отель, так можно было бы перевести название гостиницы на русский язык. Гвидо Занд спокоен, дела в гостинице идут прекрасно: все комнаты заполнены, спрос растет.

Гвидо Занд: Нам, правда, приходится постоянно развешивать новых Хонеккеров. Его портреты все время крадут. Просто удивительно, ведь внизу в киоске, где мы продаем символику ГДР, он стоит всего 5 Евро. Но ведь воровать – это же классно! Это так здорово, доставляет нереальное удовольствие! У других крадут полотенца и халаты, а у меня в гостинице – Хонеккера.

Екатерина Петровская: В «Остеле» время остановилось в период расцвета социализма – здесь воцарился дух конца 70-х, начала 80-х годов. И, может быть, поэтому коммунистическое представление о собственности овладевает душами некоторых постояльцев. За последние годы приток туристов в Берлин вырос на порядок. Немецкая столица привлекает не только музейными сокровищами и своей трудной историей. Восточный Берлин – самая дешевая столица так называемой западной Европы с удивительной смесью стилей и направлений, обилием совершенно непонятных проектов и начинаний с легким антикапиталистическим душком. Два бывших цирковых артиста некогда знаменитого Государственного цирка ГДР Даниэль Хельбиг и Гвидо Занд тоже решили сделать что-то свое, и заработать при этом немного денег. Для будущих бизнесменов у них было прекрасное прошлое – Даниэль работал до начала 90-х канатоходцем, а Гвидо - эквилибристом. Сначала они просто гуляли по городу. Встречались каждую среду и проходили небольшое расстояние, изучая все, что им попадалось на пути: жилые дома, маленькие лавочки, супермаркеты, детские сады, клубы и бензозаправки. Но не чистая любовь к родному городу двигала Гвидо и Даниэлем. Они искали свою бизнес-идею. Обойдя весь центр, друзья обнаружили, что дорогих гостиниц в Берлине много, и они чаще всего полупустые, а вот дешевые хостелы – заведения для тех, у кого немного денег и кто может на пару дней поступится пресловутым комфортом – забиты до отказа. Так родилась идея создать хостел. Но строить в центре Берлина очень дорого, а вот многие блочные дома ГДРовской застройки – пустуют: спрос на социалистический комфорт у местного населения давно упал. Все решила случайность – Гвидо и Даниэль обнаружили под Берлином старый пионерский лагерь, и воспоминания их захлестнули. Так форма наполнилась содержанием. И очень кстати.

Несколько лет назад в Германии стал развиваться новый тренд, основанный на ностальгии по ГДР. Это не ностальгия по социализму, по идеологии, это ностальгия по прошлому с его запахами, обоями в оранжевый кружочек, маминым туфлям на платформе, колыбельной из «Спокойной ночи, малыши» и портретами чужих, но таких родных дядей на стене. Это - мода на детство. И она распространилась именно среди молодых, которые застали ГДР периода своего детского сада и начальной школы. Тренд быстро прозвали «остальгией» - то есть ностальгией по востоку, где восток, разумеется - восточная Германия.

Именно на этой игре слов построено название гостиницы: не «хостел», а «Остел». Здесь есть номера нескольких типов: «Пионерский лагерь», одиночные и двойные номера «в блочном доме» - как сказано в описании, «Штази-сьют» - с мебелью из резиденции генсека Хонеккера в Вандлице, и комната Вальтера Ульбрихта – генерального секретаря социалистической единой партии Германии, предшественника Хонеккера. Все двойные комнаты стоят 59 евро, что невероятно дешево даже для дешевой немецкой столицы. Одиночки стоят 39. Но если и это все же не по карману, то вам прямая дорога в «пионерский лагерь», где койка стоит 9 евро, а всего коек шесть. Видно, что создатели хостела с реальностями советского пионерлагеря знакомы не были. Во всех номерах «Остеля» - оригинальная мебель ГДР, радио, занавески и лампы – тоже «подлинные». Даниэль Хельбиг потратил полгода, выискивая это все в антиквариатах и на барахолках. Большую роль в убранстве номеров играют детали – портреты Хонеккера на стенах, кое-где - телефонные книги из восточного Берлина, вымпелы футбольного берлинского клуба «Динамо». Но не все в комнатах старое. Гвидо объяснил, что ностальгия заканчивается там, где начинается гигиена.

Гвидо Занд: Когда речь идет о чистоте и гигиене, тут уж надо все новое: туристы хотят чистое и новое постельное белье, новые матрацы и покрывала, - все остальное может оставаться «восточным», из ГДР, действительно старым, шкаф и другая мебель, портрет Хонеккера, лампы. Но постели – тут уж, извините, я и сам бы не стал спать на старом.

Екатерина Петровская: Уже сейчас, через два месяца после открытия, в «Остеле» нет ни одной свободной комнаты, а его владельцы начали скупку квартир по соседству. Никаким пиаром Гвидо и Даниэль не занимались, они просто сделали хорошую, но совершенно минималистическую страничку в интернете с гимном ГДР, портретом Хонеккера, приветствиями в духе «Будь готов! - Всегда готов!», списком цен и адресом на старой открытке. А дальше все пошло, как по маслу: пресса от Японии до США, поток туристов со всего мира - дизайнер из Нью-Йорка, адвокат из Гамбурга, смешанная группа студентов из Мозамбика и Кельна. «Остель» привлекает не только тех, кто ничего не знает об идеологических и экономический тяготах жизни в ГДР.

Гвидо Занд: Однажды к нам забрел журналист, который сидел в Бауцене, - одной из самых страшных политических тюрем ГДР. Он так смеялся! И если даже такому человеку, который действительно преследовался режимом, нравится, если даже он говорит, что гостиница - «отличный гэг», то, значит, я все сделал правильно.

Екатерина Петровская: И, видимо, «Остель» - это не совсем Дисней-лэнд. Хотя сюда уже ходят на экскурсии и приводят детей. Совсем не для того, чтобы еще раз прославить дух и букву диктатуры партии. «Остель» - это легкая ирония над тем временем и примирение с тем бытом, который так долго казался серым, скупым и безрадостным.

Иван Толстой: В Литве вспоминают выдающегося театрального режиссера – создателя и руководителя Паневежского драматического театра Юозаса Мильтиниса, со дня рождения которого исполнилось 100 лет. Реформатор и педагог, он воспитал несколько поколений актеров и режиссеров европейского интеллектуального направления. Рассказывает Ирина Петерс.

Ирина Петерс: В 1940 году, после учебы в Париже, Юозас Мильтинис открыл в провинциальном тогда литовском городке Паневежис свой театр, ставший чуть не на полвека настоящей театральной Меккой, слава которого принесла Мильтинису почет и награды.

А начинал он трудно, и только природное упорство, целеустремленность и трудолюбие позволили пройти испытания военных лет, материальную нужду во время учебы во Франции и несправедливые гонения чиновников от культуры в советские годы.

Паневежский драматический театр, слава которого гремела в СССР и за его пределами, отличался глубокими спектаклями, на которые публика рвалась, заказывая билеты не то что за несколько месяцев, но, порой, и за год. Сами паневежцы иногда не могли попасть в свой театр. Рассказывает театральный критик Татьяна Балтушникене.

Татьяна Балтушникене: Режиссер, педагог и реформатор, Юозас Мильтинис был одним из первых в Европе создателем концептуального режиссерского, репертуарного, интеллектуального театра и новаторской национальной актерской школы, принципы которой во многом определили путь театра и кино второй половины минувшего века, да и нынче, в 21-м, эти принципы весьма значимы. Память Юозаса Мильтиниса хранима благодаря творчеству его учеников, литовских артистов - Донатаса Баниониса, Бронюса Бабкаускаса, Альгимантаса Масюлиса, Стасиса Петронайтиса.

В Париж 30-х годов приехал 20-летний Юозас Мильтинис, в недавнем прошлом студент Каунасской актерской школы. В Париже Мильтинес учился в театре «Ателье» у знаменитого французского режиссера и педагога Шарля Дюллена. Здесь его сокурсниками были Жан-Луи Барро, Жан Вилар и талантливый ученик Станиславского Жорж Питоев. Именно в беседах с Питоевым, как рассказывал сам Мильтинис, зародилась у него идея репертуарного театра 20-го века. В первую очередь - пьесы Шекспира, Чехова, Ибсена, Стриндберга, Бернарда Шоу и Луиджи Пиранделло, ибо в них философствующие, наделенные сильным чувством персонажи на очной ставке со смертью стремятся осознать смысл своего существования и ответить на вопросы, что есть человек, на чем зиждется его вера, мысли? Эту идею Мильтинис воплотил, по возращении из Франции в Литву, в основанном в 1940 году и почти четыре десятилетия им руководимым, ставшим одним из центров театрального мира второй половины 20-го века Паневежском драматическом театре, который ныне носит его имя. Особенно известна его оттепельная триада - спектакли «Гедда Габлер» по Ибсену, шекспировский «Макбет» и чеховский «Иванов». Они стали провозвестниками подлинной духовной свободы. Театр Мильтиниса, в ходе своих художественных исканий и открытий, воспитал и своего зрителя, умеющего понять ход истории и законы искусства, раскрепощенного и образованного европейца.

Ирина Петерс: Любимый ученик и друг Юозаса Мильтиниса актер Донатас Банионис считает главной удачей своей жизни именно встречу с Мильтинисом. «Любой свой персонаж, как в театре, так и в кино, – говорит Банионис, - я всегда старался раскрыть, показывая суть личности, как учил нас режиссер, стремившийся к естественности. Он говорил нам: «Не надо играть, надо быть человеком»».

Жесткий как режиссер, порой даже жестокий к своим ученикам, Мильтинис, требовавший от них профессионального и личного аскетизма, - вот парадокс! – с помощью запретов воспитал как раз свободных актеров, а его театр в Паневежисе стал в СССР символом именно свободного европейского театра.

«Много требовал, но много и давал», - вспоминает Донатас Банионис, в том числе, как Мильтинис возил начинающих актеров в Москву, «посмотреть настоящего Чехова».

Донатас Банионис: В 47-м году мы приехали в первый раз в Москву. В МХАТе шли «Три сестры» в постановке Немировича-Данченко. Еланская, Степанова и Тарасова – три сестры. До сих пор не могу забыть такое чеховское настроение, настоящее искусство, как это передавалось на сцене во МХАТе. А сейчас переделывают Чехова так, что там от Чехова ничего не остается. А как хвалят, какие хорошие рецензии! А я смотрю - там от Чехова ничего нет. Так, как я понимаю Чехова. Может быть, я старик, который уже не понимает нового искусства.

Ирина Петерс: На это имя, на имя Юозаса Мильтиниса и шли многие годы зрители, приезжали специальными автобусами из разных республик Советского Союза – порой даже без надежды попасть на сами спектакли, а только взглянуть на здание, где обитают кумиры. Этому свидетель – жительница Паневежиса, в прошлом экскурсовод, театрал Надежда Седых.

Надежда Седых: И игра актеров, и атмосфера на сцене волновали. И это воспоминание живо до сих пор. Находясь в зале, оглянувшись, всегда увидишь Мильтиниса. Он всегда сидел за последним рядом, наблюдал за спектаклем, не пропуская ни одного. Иногда мы его встречали в городе, и это тоже было приятно. У меня дома есть портрет Мильтиниса. Мне нравится его лицо, его взгляд, его улыбка. Я видела как он играет, это было очень интересно, я смотрела разницу в спектаклях. В течение многих лет актеры были те же самые, мизансцены те же самые, все было одинаково. Он создавал спектакль однажды, ничего не изменялось, даже количество шагов на сцене, но они всегда казались новыми. Я смотрела и удивлялась – идут те же люди, и как будто они идут сейчас впервые. Это самое сложное. Это его личный стиль. Но никогда не было оригинальничания, ни в коем случае. Он никогда не трогал автора. Он делал, казалось бы, совершенно реалистически, но все-таки это был его спектакль. Его школа очень сложная. Он научил своих людей, и только свои люди играли в театре, они создавали вот эту ауру, театральный стиль, этот его стиль.

Ирина Петерс: Сейчас в этом городе, прославившемся благодаря театру Мильтиниса, устанавливают к 100-летию мастера памятник. Его же режиссерское наследие живет в работах нынешних кумиров – литовских постановщиков Некрошюса, Туминаса, Вайткуса. Говорят, режиссерский театр живет лет 20, не больше. Дух, стиль в театре уходит с человеком, его принесшим. Но сегодняшняя необычайная популярность этих режиссеров, выросших на идеях Мильтиниса, дает надежду на продолжение.

А Римас Туминас на днях возглавил театр имени Вахтангова в Москве. Кстати, он стал первым иностранцем во главе российского театра. Не знак ли это распространения европейских театральных идей школы Мильтиниса на благодатную российскую почву? Поживем-увидим. Посмотрим, каковы будут всходы.

Иван Толстой: В Амстердаме открылась выставка «Эль Хема». Просто «Хема» - это название самого популярного в Голландии магазина бытовых предметов и одежды. Эль Хема – это как бы арабская Хема. Всё – от бутылок с напитками и надписей на футболках до логотипа самого магазина выполнено арабской вязью. Устроитель выставки – амстердамский институт «Медиаматик», известный своей любовью к шокирующим экспериментам. Эффект превысил ожидания, на выставке аншлаг, и даже возмутившаяся было компания «Хема» теперь заявляет, что видит в выставке источник вдохновения. Рассказывает наш амстердамский корреспондент Софья Корниенко.

Софья Корниенко: Всего несколько недель назад популярный нидерландский магазин «Хема» назвал использование его продукции в качестве прототипов для концептуальной выставки в институте «Медиаматик» «неприемлемым», однако к моменту открытия выставки на прошлой неделе страсти улеглись, и директор по маркетингу компании «Хема» Рене Репко даже заявил, что видит в новой выставке источник вдохновения.

Рене Репко: Мы горды тем, что в качестве примера устроители выставки выбрали именно наш магазин, и именно наш логотип поместили на футболки. В целом, на мой взгляд, получился прекрасный симбиоз экспериментального искусства и коммерческого проекта. Мы отнеслись к проекту с симпатией.

Софья Корниенко: Нидерландская сеть магазинов «Хема» недавно отметила свое 80-летие. Уже давно, задолго до шведской «ИКЕИ», «Хема» стала олицетворением доступности красивой жизни, символом поп-культуры в дизайнерской обертке и по низкой цене. В «Хема» всегда очередь. Ассортимент в магазине обновляется чуть ли ни каждую неделю, здесь можно купить все – от традиционной голландской колбасы и дешевого вина до вполне приличных штор и качественных малярных красок, от ярких школьных принадлежностей до накладных ногтей, ресниц и цветных контактных линз. Не менее успешно работают филиалы в соседних Бельгии и Германии. За успехом «Хема» стоит целая армия дизайнеров, однако теперь и сам бренд «Хема» стал податливым материалом в руках нового поколения художников. Они пошли дальше, чем Энди Уорхол, который стремился передать всемогущество обертки, тиражируя разноцветные банки из-под томатного супа. Художники института «Медиаматик» изменили форму товаров в знакомом с детства магазине с голландской на арабскую, зачастую и не тронув содержание. Говорит директор института Виллем Велтховен.

Виллем Велтховен: Я держу в руках самый известный предмет производства компании «Хема» - футболку с логотипом «Хема». А вот другая футболка с надписью «Сыр» на спине. «Сыр», так называют нас, голландцев, марокканцы. Там, где начинается слева направо голландское слово «Сыр», оказалась и заглавная буква арабского слова «Сыр», справа налево – то есть, два языка сплетаются вместе.

Софья Корниенко: В интервью амстердамской газете «Парол» Велтховен заявил, что целью выставки было «оживить дискуссию о межкультурной интеграции», однако тут же признался, что на такой формулировке настояли адвокаты. На самом же деле, поводом к открытию выставки стала разработка пяти новых компьютерных арабских шрифтов в центре арабской каллиграфии Khatt Foundation. Старые шрифты, по словам разработчиков, были «уж слишком витиеватыми» и давно отстали от динамики современной жизни. Амстердамский институт «Медиаматик» с большим энтузиазмом отнесся к идее разработчиков подчеркнуть важность шрифта как основы развития цивилизации, шрифта как лейбла, этикетки, с которой начинается наше знакомство с любым предметом и благодаря которой формируется первое мнение обо всем – от книги и газетной новости до марки одежды или автомобиля.

Виллем Велтховен: Мы очень гордимся другим своим изобретением – арабской шоколадной буквой. Нет ничего более традиционно голландского, чем шоколадная буква ко Дню Святого Николая. Оказывается, можно и из арабской буквы сделать шоколадку весом в 200 грамм.

Софья Корниенко: Магазин «Хема» устроители выставки выбрали за основу своей концепции, так как большинство зрителей воспринимают «Хема» как чисто голландское явление. Многие уже не помнят, что в 1926 году «Хема» создал еврейский семейный концерн Майер, то есть «Хема» - и на самом деле, продукт фантазии одной из национальных диаспор на территории Голландии. Фарид Зари, пресс-секретарь одной из амстердамских ортодоксальных мечетей:

Фарид Зари: С шоколадками мне идея очень понравилась. Это замечательный символ слияния культур. Вообще такой магазин мог бы стать очень популярным где-нибудь в Арабских Эмиратах. Можно так и назвать его – «Эль Хема». Несколько моих друзей из Дубая, когда гостили в Амстердаме, говорили мне, как им нравится магазин «Хема». Ни в одном арабском магазине до создания шоколадных букв еще не додумались. Очень забавно, молодцы!

Софья Корниенко: Корреспондент голландской телепрограммы «НОВА» попросил Фарида Зари прокомментировать и расположившиеся полкой выше презервативы.

Фарид Зари: Не знаю, что это. Вернее, я знаю, но не скажу.

Софья Корниенко: В арабской стране бы такой товар пошел?

Фарид Зари: Не знаю. Думаю, что нет.

Виллем Велтховен: На упаковке написано слово «Кабут». «Кабут» означает «пальто», «кафтан». От этого арабского слова, кстати, пошло голландское «капотье» - «дамская шляпка» - так раньше на сленге называли презервативы. То есть мы пользовались словом, заимствованным из арабского. А вот на футболках – комплименты женщинам. Например, такое, кулинарное, марокканское: «Грудь твоя была бы так прекрасна с картофелем и оливками». Это из деревенского фольклора, наверное.

Рене Репко: Это очень красивые, поэтические строки – в нашем магазине им вряд ли нашлось бы место. Мы – магазин для всех; провокация – не наша стезя.

Софья Корниенко: Провокационной назвали выставку авторы нескольких писем в адрес устроителей. Вопреки ожиданиям, это были не мусульмане, а коренные голландцы, обеспокоенные появлением арабских товаров в продаже. Однако, возмущенные остались в меньшинстве. С первого дня выставка пользуется не меньшей популярностью, чем оригинальный магазин «Хема». Все экспонаты можно приобрести. Например, традиционную мусульманскую рубашку до пят в комплекте с ножницами: рубашку можно укоротить. Предлагается три варианта укорачивания – «элегантный», «женственный» и «сексапильный». В последнем случае от рубашки почти ничего не остается.

Фарид Зари: Это можно. Если женщина сидит дома и хочет так дома одеваться, ничего в этом плохого нет.

Рене Репко: С рубашкой – идея хорошая, может быть, мы даже возьмем ее на вооружение. Больше всего мне понравились полотенца, салфетки и косынки со смешанным, голландско-арабским орнаментом. Выглядит стильно.

Виллем Велтховен: Вот традиционная голландская копченая колбаса, только приготовленная по мусульманскому канону халал.

Фарид Зари: Но настоящая-то знаменитая колбаса из «Хема» пока не готовится по канону халал! Теперь на выставке я куплю колбасы, попробую.

Рене Репко: Кто знает, может быть, через год-два мы введем такую колбасу в ассортимент.