Михаил Соколов: Мемуары историка и литературоведа Николая Андреева, жившего в Таллинне и в Праге в 20-30-е, называются «То, что вспоминается». Не забылось автору счастливое детство под Петербургом, гражданская война, смерть брата и сестры, бегство семьи в Эстонию, русская гимназия в Таллинне, учеба в Карловом университете, работа в исследовательском Кондаковском институте, война, арест советскими чекистами из СМЕРШа, почти четыре года в тюрьме и чудесное освобождение. Уже в Англии почетный профессор Кембриджского университета Николай Андреев в 70 годы записал свои воспоминания на магнитофон.
Итак, вступление, которое приготовил к своим мемуарам
Николай Ефремович Андреев:
Николай Андреев: Я, наговаривающий эту ленту, Николай Ефремович Андреев, родившийся 13 марта 1908 года под Санкт-Петербургом вблизи станции Ржевка и находящийся сейчас уже в своем 71-м году жизни в Англии, в городе Кембридже, где я жил уже последние 30 лет, преподавая в местном университете. Адресую я эти ленты прежде всего моим детям.
У меня очень замечательная и очень любимая жена, англичанка, моя бывшая студентка. Зовут ее Джил, урожденная Хадлистон, с которой я нахожусь в браке 24 года. Женились мы по большой взаимной любви. И это, конечно, наибольший жизненный удачный лотерейный билет, который я когда-либо вытащил.
У нас трое детей. Старшая Катенька, Катя, Екатерина Николаевна. Затем два сына. Один имеет тройное имя, по-русски мы его величаем очень часто Николай Николаевич. И младший сын Михаил Николаевич. Все эти наши наследники, конечно, англичане. Единственная связь их с миром предков со стороны отца – это их русский язык.
Если кто знает условия современной семейной жизни, ее великолепные темпы, все скорее, скорее, скорее, техника идет вперед, время не ждет, понимают, что не так много остается время для бесед между родителями и их детьми. Я даже никогда не сумел систематически и хронологически рассказать ни одному из своих детей своей собственной жизни. И теперь, когда мне уже 70 лет, я невольно думаю о том, что я уже достиг зенита своей собственной жизни. Мне хотелось бы все-таки зафиксировать ту обстановку и тех людей, которые так или иначе встретились в моей жизни.
Когда-нибудь мои дети может быть в дождливую погоду прослушают некоторые из этих сказаний своего отца.
Два эпиграфа были бы возможны. Один эпиграф был бы из Пушкина: «Многих лет свидетелем Господь меня поставил и книжному искусству разумел». Довольно подходящий эпитет из «Бориса Годунова», из монолога старца Пимена.
В какой-то степени человек, проживший такую длинную жизнь как, видевший столько исторических катастроф и в них так или иначе замешенный, имеет какую-то обязанность поделиться своими впечатлениями, очень узкими, своей личной точкой зрения, без тенденции к обобщениям, о том, что он видел.
Второй эпиграф сейчас вызывает некоторые мысли, которые необходимо комментировать до того, как я начинаю свой рассказ. Я стараюсь рассказать мои личные впечатления, стараюсь удержаться в плоскости только моих собственных фактов жизни, которые мне были доступны, через которые я прошел.
Но когда вы эти записываете на бумагу или наговариваете на ленту, невольно вы вспоминаете очень верную мысль Тютчева, который сказал: «Мысль изреченная есть ложь». Смысл этого суждения не заключается в том, что вы хотите солгать, ничего подобного, но то, что несовершенство человеческого языка, несовершенство человеческой психологии приводит к тому, что каждая мысль, высказанная вслух, не является точным отражением того, что вы на самом деле думаете или на самом деле чувствуете. Поэтому здесь приходится иметь в виду эти два аспекта.
Я стараюсь быть очень простым по изложению, точным по тому, что я видел и запомнил. Но при этом я осознаю, что все, что я говорю, условно, я много не сказал или многое забыл.
Михаил Соколов: Публикацию мемуаров Николая Андреева «То, что вспоминается» подготовили его супруга Джил и старшая дочь Екатерина Андреева.
Сегодня в программе «Продолжительность жизни» мой собеседник - профессор Оксфордского университета, историк, автор книг по истории России Екатерина Андреева. Разговор о ее отце Николае Андрееве и судьбах русской эмиграции.
Екатерина Николаевна, что ваш отец считал самым важным для своей судьбы в детстве и юности, какие события?
Екатерина Андреева: Конечно, гражданская война определила судьбу.
Если бы белые войска не были в школе и не прошли Гатчину и там, где они были, они бы, конечно, не отступали.
Сосед его отца, когда начали белые войска отступать, сказал: «Знаете, Ефрем Николаевич, вам надо уходить с ними». Мой дедушка ответил: «Да, но я не хочу». И его сосед, он был, кажется, сапожником, сказал: «Да, красные придут, они будут сначала стрелять, а потом разговаривать».
Все считали, что они отступят, максимум будет два месяца, и это все временно. Но я думаю, что это было определяющим моментом то, что им пришлось бежать. Потому что мой дедушка, было 11 детей в семье, и он был единственный, кто уехал за границу. Мой отец потом считал, что здесь была какая-то судьба или божья воля. Потому что он говорил, что когда сочинял свои воспоминания, он сказал, что ему было ясно, что он проходил много моментов, когда другие погибли, а он не погиб. Он не понимал, почему он не погиб, но почему-то он не погиб.
Михаил Соколов: Детство Николая Андреева прошло в Торжке, воспоминания о предках, о дедушках, бабушках родителях – одни из самых ярких в книге «То, что вспоминается».
Николай Андреев: Отец и моя мать оба происходили из города Торжка Тверской губернии. Интересно отметить, что моя мать знала более-менее всех членов семьи Андреевых, а это была семья очень большая, всего выживших детей было 11, кроме моего отца, с которым она, когда она познакомилась, и решилась их взаимная судьба. Они в 1906 году поженились.
Происходили они из города Торжка, который обычно описывался как богоспасаемый град Торжок. Был древний пригород Новгорода Великого, расположенный на реке Тверце. Когда-то он был обнесен высокими валами. И в 13 веке его осаждали и с трудом взяли татары Батыя.
Он был расположен, этот городок, на двух сторонах не очень широкой, но быстрой и глубокой реки Тверцы, притока Волги. Эта река была даже в 20 веке вполне судоходной для барж, груженных мукой, зерном, промышленными изделиями или строительными материалами.
Городок описывался в энциклопедическом словаре Павленкова как уездный центр, 15 тысяч жителей, 26 церквей, два монастыря, мужской и женский. При этом центр редкой промышленности – сафьяновой. Кроме того, большой центр земской деятельности. В этом городке был знаменитый мужской монастырь, в котором покоились мощи двух местных святых – преподобного Ефремия и ученика его преподобного Аркадия.
На этой стороне, где был вал и монастырь, там была огромная рыночная площадь и очень много солидных построек в виде, например, рядов, гостиные ряды 18 века постройки.
Очень много богатых граждан Торжка жило на этой стороне, как раз в прекрасных каменных домах. Около домов шли высокие заборы, которые ограждали дворы и сады. Сады в Торжке были прекрасные фруктовые, очень хорошие сорта яблок обычно производились в этом городке.
На другой стороне был женский монастырь, более новый. Было очень много всевозможной торговли. Но общий характер построек был более модерный, более легкий. Железная дорога проходила именно с той стороны, с более молодой части Торжка.
Когда мы последний раз там были в 14-м году, я помню, мы оттуда на отличных конях, в отличных пролетках, мы оттуда ехали к нашим родственникам, которые жили на разных берегах. Дедушка жил в новейшей части Торжка, как и полагалось земцу, а мать моей материи Елизавета Петровна жила в более старой части Торжка, где жили многие именитые купеческие фамилии, роды.
Например, какой-то богач Уваров, последний вроде бы, ко всему прочему горбатый человек, и поэтому довольно тиранического характера. Мама моя возмущалась, что он очень тиранически обращался со своими дочерьми, не давая им выйти замуж, и проявлял почти по Островскому самые отрицательные стороны купеческого произвола. Уваровы были очень богаты, так что целый переулок был полон только домов Уваровых, Уваровский переулок.
В этой старой части большинство улиц имело мостовые булыжные, огромные булыжники. Грохот, конечно, если ехали окованные железом телеги, был невероятный. На резиновом ходу было довольно мало пролеток.
Все было очень благоустроено. В новой части города, где помещалась семинария педагогическая, там большинство улиц было не мощеных.
Бабушка жила на Пятницкой улице, потому что была церковь Параскевы Пятницы на этой улице. Мой дедушка жил на Власинской улице, потому что была церковь Святого преподобного Власия.
Несмотря на модернизацию, дух города оставался прежним. Главенствовали церкви, главенствовал религиозный уклад. В субботу в 6 часов автоматически прекращались все разговоры на открытых верандах, потому что начинался звон всех 26 церквей плюс двух монастырей ко всенощной. Сразу, как ударял большой колокол, был знак – пора идти в церковь. Все кончалось, радикальный мой дедушка сейчас же отправлялся в качестве скромного молитвенника в свою приходскую церковь. Но ходил он в свою приходскую церковь, во Власинскую. Одно время был председателем приходского совета, то был потом выбран почетным старостой.
В этом городе в 1880 году родился мой отец. У него было семь братьев плюс три сестры, которые выжили, кроме того двое детей умерло в раннем детском возрасте. Дедушка был человек небогатый, всю жизнь зарабатывал на жизнь для себя и для семьи службой.
Характерная судьба выпала на долю моего отца. Дедушке сказали, что есть стипендия в ремесленно-техническое училище в Твери. Он поехал в Тверь. В Твери он учился 8 или 9 лет. Среднее образование давал и техническое образование плюс к этому. Благополучно все кончил. Одновременно много пел, потому что у него был абсолютный музыкальный слух, замечательная музыкальная память и отличный голос, дискант. Он пел с семи лет в хорах, все брали в хоре, он там солировал. Видимо, он гораздо больше пел, чем занимался техникой. Мог воспроизвести любую партию многочисленнейших церковных песнопений.
Здесь оправдывается замечание Чехова о нелепостях русской жизни того периода. Такой богато одаренный музыкально человек, как мой отец, никогда не получил специальной музыкальной подготовки. Если бы ему дали в то время тренинг настоящий с музыкальными инструментами, то вероятно, из него бы вышел отличный музыкант.
Михаил Соколов: Эстония. Несколько лет, собственно, он провел в Эстонии в такой русско-эстонской среде. Насколько для него было важно – школа, гимназия?
Екатерина Андреева: Это была русская среда. Он всегда считал себя русским, несмотря на то, что он уехал, когда ему было 11 лет, он учился по-русски, это была русская школа.
И конечно, тогда они объясняли НЭП тем, что большевики должны понять – нельзя только проводить идеологическую линию. И все это поколение считали, что они русские, и в конце концов они вернутся домой в Россию. Мой отец всегда считал, что русская культура - это для него важно.
И в 1927 году, когда пришлось решать, куда ему поступать в университет, его дедушка ему писал, уговаривал его вернуться в Россию. Хотя его разные дяди сказали, что нет, это может быть очень опасно.
Тогда мой отец сказал, что у него было такое чувство, что он должен уехать из Прибалтики, что это слишком провинциально, что ему хотелось в какой-то большой центр. И в конце концов они решили, что Прага – это наилучшее место.
Михаил Соколов: Прага. Как он оценивал пражский свой опыт, студенческий особенно?
Многие считают, что Прага – это такой русский Оксфорд на какое-то время был.
Екатерина Андреева: Я думаю, что когда мой отец поступил в Прагу, эта идея русского Оксфорда закончилась, начиналась другая эпоха. Его пригласил Кондаковский институт. Здесь был главным образом для него финансовый вопрос. Вначале ему было очень трудно в Праге. Я думаю, что вообще это был шок, что он не понимал язык, что так как он не был чех, он должен жить за городом.
Одно время он обдумывал такой вопрос, что надо покончить с собой, потому что он не может это пережить. Но он не хотел слишком огорчить своих родителей, так что он хотел устроить, чтобы это показалось как несчастный случай.
И к счастью, Кондаковский институт ему предложил деньги. И это, конечно, все определило после этого, как он подходит к работе.
Я думаю, что Кондаковский институт – это особенно важно, потому что был создан после, когда уже вся русская Прага сокращалась. В Кондаковском институте ученые понимали, что уже просто смотреть на Россию они не могут, эмигранты должны как-то войти в международный академический мир. И именно Кондаковский институт это делал, потому что у них были члены по всему миру, главным образом те, которые были русского происхождения и занимались Россией. Но одновременно были и международные члены. Конечно, то, что его интересовало, было русская история, но это уже было другое направление, не только на Россию, но тоже освещение русской культуры для иностранцев, для международного мира.
В конце концов это его спасло, потому что то, что он писал и печатал в Кондаковском институте до войны, после Второй Мировой войны, именно за это его пригласили в Кембриджский университет. Он отлично учился, Кондаковский институт в этом его поддержал, это было таким ключевым моментом.
В 30 годы Кондаковский институт был важным центром, там были русские ученые, которые не занимались просто эмигрантскими проблемами, как нам вернуться в Россию, а именно писали вместе с международными учеными и были на уровне с ними. Это тоже поддерживало русскую культуру и показывало всему миру, что не просто какой-то дикие, неразвитые славянские племена, что действительно серьезные академические вопросы.
Михаил Соколов: Насколько я помню, были очень удачные у него экспедиции потом в Эстонию по изучению Печерского района.
Екатерина Андреева: Вопрос был «Влияние Запада на Россию». То, что он нашел в Печерах, что Запад не влиял именно в этой области, что это самостоятельная русская культура. Те темы, которые были важные для эмиграции и для России вообще, что это взаимоотношения между Россией и западом, кто влияет на кого и как это происходит.
Михаил Соколов: Многие ученые-эмигранты, жившие в Праге, довольно активно занимались политикой. Например, Альфред Бем, Кизеветтер. Почему же ваш отец остался таким наблюдателем?
Екатерина Андреева: Психологически он никогда не любил, чтобы его зажимали в определенный угол. Он понимал идеи, но он тоже интересовался противоположными идеями.
Конечно, все эмигрантские организации всегда интересовались историками, всегда хотели, чтобы написали историю этой организации и показали, какие они важные и что они совершили, и именно здесь лежит будущее России. И они с моим отцом разговаривали и он их всех знал. Но он не хотел быть в какой-то клетке политической, что у него всегда были разные интересы.
С другой стороны, когда он приехал в Прагу, я не помню кто, но один из его профессоров сказал: «Знаете, вам не стоит ни политически, ни экономически входить в эти организации. У вас нет денег, чтобы платить членские взносы, но и политически это не очень хорошая идея».
И он сказал, что в конце концов его это спасло: он всех знал, но никогда не входил ни в какие организации.
У него очень было много хороших близких друзей в НТС, с ним близко дружил Бем, который занимался по Достоевскому, он очень чтил его как ученого. Позднее он переиздал работы Милюкова, но тоже не входил в кадетское движение. Это было нецелесообразно - это бы слишком теснило моего отца, и он этого не хотел, психологически не входил. Одно учреждение или одна организация могла бы объяснить все - это для него было бы неприемлемо. Он выходил за все эти рамки.
Михаил Соколов: В его мемуарах даже чувствуется некоторая ирония, когда он описывает разных политиков эмиграции или своих друзей. Вот с Николаем Раевским, они приходят в ресторан, тот видит какого-то генерала из РОВСа, он сидит в штатском, тот к нему подходит, щелкает каблуками: «Ваше превосходительство, разрешите сесть». Тот ему благосклонно разрешает, они где-то садятся.
Екатерина Андреева: Он считал, что частично это было отжившее. Я не думаю, что он это осуждал, потому что тоже понимал, что для этих людей это было важно, что у них ничего не оставалось из прежнего то, что у них было. Просто давать кому-то разрешение садиться в ресторане – это поддерживало их психологически. Но с другой стороны, мой отец понимал, что время для этого ушло, общество переменилось, что настаивать на предыдущем ранге и так далее и положении было как-то довольно глупо. Он был добрым человеком, поддерживал людей, но с другой стороны, его смешило, что люди могли серьезно к этому всему относиться.
Михаил Соколов: Он к белой идее не относился отрицательно, в отличие от «сменовеховцев», например.
Екатерина Андреева: Он видел ужасы революции. Так что, я думаю, он никогда не мог бы принять такую идею, что революция - это что-то новое и что в том, что происходило, было что-то хорошее. Он тоже понимал, что в корне белой идеи была положительная цель. Но в то же время он видел, что политически они уже проиграли эту борьбу, все было против них: и ситуация в России, и как генералы к этому относились, и международная ситуация. Все шло на то, что белая идея не может выиграть. Но он понимал, как она произошла, он ее не отрицал в широком смысле.
Михаил Соколов: А относительно идеи Милюкова о «новой тактике», то, что писали Милюков, Кускова и некоторые другие, то есть не отказываясь от отрицательного отношения к советской власти, тем не менее, ждать эволюции СССР в результате внутренних преобразований, типа НЭПа?
Екатерина Андреева: Когда его арестовали, он говорил, что его срок в тюрьме его очень многому научил насчет действительно того, что происходило в Советском Союзе. И конечно, когда он сочинял свои воспоминания, это уже было, когда он очень много это обдумал. Как его интерес к советской литературе показывал, что он всегда интересовался тем, что происходит в России. Именно здесь было это переплетение между тем, как он понимал русскую культуру и политическое настроение и влияние.
В каком-то смысле милюковская идея, что надо смотреть на то, что происходит именно в советском обществе, я думаю, ему казалось правильной. Нельзя всегда говорить извне, что-то должны люди в самой стране делать.
Но с другой стороны, он отрицал большевизм. Как многие он ждал, что же произойдет. Когда он был молодым, они очень много обсуждали все эти идеи, он и его друзья.
Михаил Соколов: Николай Андреев был, безусловно, западником. И в политическом, и в бытовом смысле.
Николай Андреев: Я помню, что уже в 28-м году, когда я вернулся после первого года в Чехословакии, из Праги как раз вернулся в Ревель, я помню, что Кира Петровна Андрейзен, урожденная Маресева, встретилась со мной. Она была очень умная женщина из дружественной нам семьи. Она потом передала свои впечатления кому-то в короткой формуле: «Видела Коку, он очень оевропеился». Вот я оевропеился по форме.
Но я никогда не стал иностранцем, я никогда не отказался от своей национальности. Какой бы паспорт у меня ни был в руках, я оставался по существу русским человеком. Я хотел им остаться. Я никогда не сфальшивил ни в одной анкете по поводу своего происхождения или национальности, я не выдавал себя за других кровей человека, чем я был. Я был великоросс.
Михаил Соколов: Мне показалось, что у него нет абсолютного отрицания евразийской идеи, немножко с подозрением к этому относился, поскольку евразийство было инфильтрировано с советской агентурой.
Екатерина Андреева: Он очень высоко ставил многих людей, которые были евразийцами. Он близко дружил с Петром Савицким. Потом, когда Савицкого в Чехословакии повторно арестовали в начале 60-х годов, мой отец поднял кампанию на Западе, чтобы его освободили. Он очень высоко ставил Георгия Владимировича Вернадского и, конечно, Толля Николая Петровича, который был его научным наставником.
Мой отец считал, что это интересная идея, но сам никогда не был евразийцем. И потом опять видел, что как распалось, какие были политические страсти. В Праге все это было очень интересным и волнующим, все интересовались, даже если они сами в этом не верили.
Михаил Соколов: Кроме Народно-трудового союза солидаристов, к кому он еще относился сочувственно? Я так понял, что и «Крестьянская Россия» вызывала интерес.
Екатерина Андреева: Я думаю, причина в том, что Альфред Бем здесь был причастен, здесь и другие были люди прекрасные. Потом, когда его арестовали, тоже интересовались «Крестьянской Россией». Когда он позднее смотрел на это, он видел, почему люди были членами этих партий: они хотели делать что-то хорошее для России. Ему всегда было интересно, что происходило, как они это делали.
Михаил Соколов: Он ведь и писал. В частности, для журнала «Крестьянской России» «Знамя России» он написал довольно большую статью как раз в номер к Дню русской культуры о литературе.
Екатерина Андреева: Интерес к литературе, интерес к русской культуре был. Люди в «Крестьянской России», НТС или в разных партиях, у них тоже были такие же идеалы, они хотели восстановить Россию в идеальном смысле, не в каком-то политическом, что именно у них будет политическая власть. Он всегда откликнулся на это. И он работал с Бемом, я не знаю, кто его просил написать эту статью в «Крестьянской России», может Бем, он немножко подумал и потом написал.
Михаил Соколов: Николай Андреев в течение 30-х годов не раз приезжал в Эстонию к родителям. В мемуарах он много рассказывает о влиянии на свой выбор пути его родителей. Николай Андреев, запись 70-х годов.
Николай Андреев: Мой отец, например, всегда я бы сказал, с удовольствием подчеркивал, что он за всю свою жизнь не получал ни чинов, ни орденов. Он не принадлежал к той сословной или бюрократическо-иерархической России, которая главным образом ассоциируется с Российской империей. Так же, как и моя мать, благодаря тому, что ее отец разорился, не принадлежала к определенному сословию и не могла считаться выразительницей русского капитализма, никак нет. Наоборот, она сама очень рано проявила себя вопреки тому, что хотела бы от нее ее среда.
Мы принадлежали к той разночинской деклассированной России, которая, по всей вероятности, и создавала главные кадры для интеллигенции.
В нашей семье, конечно, самая заметная черта была – это абсолютно органическое доброе отношение к людям, отсутствие иерархических замашек, подлинная, если можно так сказать, братскость отношений по существу. Предполагалось, что люди все хорошие в основе. Если они делали плохие поступки, надо было пытаться не уничтожить их из-за них, но пытаться их исправить – вот это была главная мораль. Совершенно не совпадала, вероятно, со всеми интеллигентскими семьями. Но она была очень подчеркнута у нас.
Так что в этом смысле мы представляли собой ту трудовую интеллигенцию, которая служила не режимам, не системам – всенародному единству. Мы стремились найти хорошие элементы всюду, во всех группах русских, с которыми нам приходилось иметь дело.
Идеологически, если так можно сказать, моя мать, например, выражала такую идею, я помню, что несколько раз, когда близилось время окончания моей гимназии, перед отъездом за границу в университет, когда я спрашивал: что думаешь, кем бы я должен был быть, как ты хочешь видеть меня? Она отвечала неизменно с очень простой и убедительной ясностью: будь человеком в том хорошем смысле, в каком мы понимали и понимаем это высокое звание. Ты должен стремиться к тому, чтобы быть человеком.
То есть выражать те хорошие, добрые чувства, которые, казалось бы, свойственны человеческому кругу понятий, которые воплощаются в христианской доктрине, где говорится, что человек создан по образу и подобию Божьему. Даже беря все поправки к такой большой формуле, широкой, можно было думать, что человек должен стремиться быть моральным, добрым, честным. Не только самому наслаждаться жизнью, но и жить дать другим. Как мне сначала объясняла мать, объясняла няня, потом объясняли законоучители, потом даже великие богословы, в конце концов суть дела одна и та же, что человек должен стремиться быть по образу и подобию. Вот это и есть формула быть человеком.
Михаил Соколов: Екатерина Николаевна, а что ваш отец считал в своих работах 30 годов наиболее важным?
Екатерина Андреева: Конечно, он тогда был молодым ученым и только начинал ученую карьеру и, конечно, его «Дело дьяка Висковатого», которая была его докторской работой, он возвращался к этому. Это всегда происходит с докторской работой, никогда нельзя отойти от этого, он это считал интересным. Позднее он читал курсы и по средневековью. У него всегда была такая большая тяга к литературе. Я думаю, что здесь если бы жизнь вышла по-другому, он начал с того, что он был литератором. Я помню много позднее, когда моя мать послала его убирать кабинет, потому что всегда был беспорядок, стояли большие стопки книг и бумаги, позднее она вошла и спросила: «Ты что делаешь?». «Знаешь, я читаю мои бывшие работы, они действительно очень интересные». Это часто бывает, что вы написали и забыли, а напечатанное живет собственной жизнью.
Михаил Соколов: Из мемуаров Николая Андреева. Записи 70-х годов. Историк размышляет о своей заграничной судьбе.
Николай Андреев: Я как будто бы происхожу из сугубо русских источников. Со стороны матери это новгородские славяне, которые были купцами. Звали их общим прозвищем Квашня. Интересно, что они попадаются даже в списках подозреваемых в разных религиозных исканиях 15 века. И эти Квашни в 17 веке попали в старообрядцы, и как старообрядцы много терпели в течение 18 века.
Но затем при императоре Павле Первом иерархи церкви организовали так называемую единоверческую церковь. Сохранив формы старообрядчества, они посадили им священников, которые назначались русскими епископами. Это был такой переходной мостик от старообрядчества к православию. Вот мои предки приняли единоверчество, и оттуда потом переходили, как моя мать, совершенно спокойно стала просто православной. Такой переход в 19 веке охарактеризовался изменением фамилии, Квашня превратились в Квашенинниковы.
Они были, в конце концов, купцами первой гильдии, которые занимались извозом хлеба и мукомольным делом вплоть до моего деда Александра Ефимовича Квашенинникова, который в конце концов разорился. Это уже было в период, когда моя мать родилась, в 80-е годы прошлого века.
Что касается отцовской стороны, то сведения у меняя довольно смутные. Андреевы, кажется, были довольно смешенных кровей, там можно было насчитать много источников. Тоже новгородского происхождения. Мне даже говорили: я происхожу из новгородских боярских детей. Боярские дети – это не значит, что дети бояр, а это служилые сословия, чиновничество определенной группы.
Мой дедушка, Николай Ефремович Андреев, в честь которого я был назван, он был довольно известный земский деятель, друг радикальных земцев Петрункевичей. В конце концов он был секретарем земства и в городе Торжке у него был домик и сад. База Андреевых была связана с Торжком.
Интересно, что меня считали всегда сугубо русским. По поводу моей книги 70-го года писал известный критик и историк Владимир Васильевич Вайдле в «Новом журнале». И там в своем отзыве он говорил как раз о том, что трудно себя представить кого-либо более русским, чем меня. Это была одна сторона моя.
Другая сторона, которая была в конфликте с этим, то, что этот сугубо русский человек все время был вынужден жить вне России. Я выехал во время гражданской войны на гребне событий. Мне было тогда 11 лет. С 11 лет я все время был по заграницам. Сначала заграница была в Эстонии, почти в России. Потом это была Чехословакия. Потом почти Россия была в советском плену, в разных тюрьмах, но не был увезен в Советский Союз. Потом я жил в Германии, из Германии я попал в Англию. Я все время жил за границей и оказался оторванным от России, оказался заграничным россиянином.
Михаил Соколов: Вы знаете, мне показалось, что довольно важным для Николая Андреева был интерес к Сирину-Набокову, и как бы сейчас сказали, он поучаствовал в раскрутке этого писателя, по крайней мере, в эмигрантском, да и не только эмигрантском обществе.
Екатерина Андреева: И потом он этим очень гордился, что он был одним из первых, который понял, в чем дело здесь. И они всегда входил в эти вопросы и очень много читал. Я почти никого не знаю, кто так обширно, может быть теперь это труднее, потому что мы так много выпускаем, что следить за всей литературой трудно. Но тоже у моего отца был замечательный способ, что он мог всегда сосредоточиться, несмотря на детство, что они были бедные в Эстонии, у них был большой круглый стол, бабушка преподавала с одной стороны, а папа делал домашние уроки с другой стороны. Потом, когда мы были маленькие, мои братья и я, папа мог сидеть посередине, читать, несмотря на шум, гвалт, и все, что происходит. И он всегда читал и помнил. Я думаю, что у него была очень хорошая память, способность сосредоточиться и воспринимать. Потом, скажем, у него никогда почти не было книг. До того, как он женился, он был небогатый, не было места, он читал книги и передавал друзьям. У него не было библиотеки, на которую можно ссылаться все время. Как-то развивал память.
Михаил Соколов: Как Николай Ефремович объяснял то, что ему и Кондаковскому институту удалось без диких потерь пережить период оккупации Чехословакии и немцами?
Екатерина Андреева: Им посчастливилось потому, что это был международный институт, и он не попал под руководство ни немецкой власти, ни чешской.
Потом посчастливилось, что у них оказался большой запас хорошей бумаги.
Немецкие власти издали приказ, что надо зарегистрировать всю бумагу, все запасы бумаги. И мой отец зарегистрировал все, что было в институте. Потом несколько месяцев спустя он пошел в типографию института и нашел, что там много было бумаги, которую он не зарегистрировал, потому что он не знал, что она там, а типография не зарегистрировала, потому что они считали, что институт об этом знает и будет это делать. Так что у них оказалась бумага очень хорошего качества. И они решили, в конце концов, что они будут делать репродукции икон, потом продавать и зарабатывать. Из-за этого у них были доходы, они почти единственный институт научный в Праге, который не должен был ходить к властям и просить финансовую поддержку. И так как у них был и международные члены, которые помогли держаться на плаву, и потому что они были финансово независимые - это тоже им помогло.
Я думаю, что он умело лавировал между властями. И здесь тоже помогло то, что у них числился князь Карл Шварценберг - это очень громкая, знаменитая семья. Одно время немцы хотели, чтобы он стал как бы королем Чехословакии, так что немцы с ним считались. Но он был очень культурный человек, он интересовался Кондаковским институтом, интересовался вопросами русской иконописи, он тоже помогал, что когда были разные трудности, писал письма или мог договориться с властями. Здесь были разные вещи. Но я думаю, что они финансово могли себя поддерживать, не надо было просить никаких субсидий – это, конечно, очень сильно помогло. Тоже здесь какая-то судьба.
Михаил Соколов: Там же был случай, появился некий сотрудник СД Дидье, по-моему, который с интересом относился к культурным работам и хотел оставить институт в качестве вывески, чтобы всем показывать, что культура в протекторате процветает. Ваш отец, я помню, играл с ним в шахматы и все время проигрывал ему на всякий случай.
Екатерина Андреева: У Дидье была хорошая фраза, я думаю, что насчет этой бумаги. Мой отец советовался с ним, надо ли зарегистрировать позднее уже или это оставить. И Дидье сказал, мне кажется, гениально: «Зачем идти ко злу (он это говорил о своем начальстве, в конце концов, Дидье работал в гестапо), зачем идти к ко злу? Если зло захочет, оно придет само». Гениальная фраза. Так что это тоже помогло. Но это как анекдот.
Потом в 50 годы мой отец встретился с Дидье на какой-то конференции, кажется, в Германии, и там Дидье сказал моему отцу: «Знаете, на вас писали доносы, что вы английский шпион, но я это все посмотрел, я с вами говорил, вы этого не заметили, пока мы играли в шахматы, я решил, что вы не английский шпион».
В 50 годы он встретился с Дидье, и потом Дидье его спрашивает: «А где вы теперь?». Мой отец сказал, что в Англии. И мой отец сказал, что видит по глазам Дидье, что Диде думает: «Бог ты мой, я как-то все не так понял, он действительно был английским шпионом». Но он, конечно, он не был шпионом, это так вышло, странная такая судьба. А Дидье думал, что он профессионально ошибся, не понял сущности того, что происходит.
Михаил Соколов: А скажите, гестаповец был достаточно откровенен? Потому что там есть еще один интересный эпизод, где он говорит: «Я вернулся из Парижа со списком советских шпионов, который мы захватили у французской контрразведки. И знали бы вы, кто там есть».
Екатерина Андреева: И позднее после войны, когда моего отца выпустили, он старался найти этот список, нет ли его в каких-то архивах. Ему сказали, что все передано американцам. Когда он делал раскопки, кажется, в британских архивах, ему сказали, что нет, все уже засекречено и передано американцам, вы никогда этого не узнаете.
Михаил Соколов: А как он отнесся к власовскому движению. Пражский манифест ноября 1944 года? Собственно, он был свидетелем всех этих событий вокруг Власова.
Екатерина Андреева: Он, конечно, не был военным, был в стороне. Его первая обязанность была – институт. Он считал, что это все очень опасная игра, хотя это интересно, и он понимал, почему это делают. Он считал, что лучше держаться в стороне. Видно было, что едва ли Власов и компания выйдут сухими из воды, ситуация слишком опасная, чтобы иметь отношение к этому.
Михаил Соколов: В этих мемуарах, пожалуй, я единственное, где встречал – это описание жуткой вакханалии, которая происходила в Праге после вступления советских войск.
С одной стороны, радующиеся люди, а с другой стороны – убийства, сведения счетов, людей вешают прямо на улице, не разбираясь, кто он такой, прав, виноват.
Вот как, сидя в КПЗ, вспомнил Николай Андреев то, что он видел в мае 1945 в Праге, видел вместе со своим другом поэтом Вячеславом Лебедевым.
Николай Андреев: Мы встретились с ним последний раз после восстания, когда мы пришли в международный Красный крест. Потому что нам было сказано совершенно ложно, что будто бы международный Красный крест берет под защиту свою тех, у кого нансоновские паспорта, как было у Лебедева, у меня и так далее. Мы там встретились и маленький Лебедев, он всегда был коротко подстрижен, такой маленький бобрик, он посмотрел на меня с дружеским чувством, но тут же перешел, у него сразу мелькнул ужас: «Посмотрите, что это такое?». Он показал на подводы, десятки подвод с ранеными немцами, гражданскими немцами, по-видимому, какой-то процент чехов во время восстания, думаю, не революционных чехов. Я помню, они стояли на солнцепеке и стонали, просили воды. Вокруг ходили красногвардейцы и отгоняли всю публику и не давали им воды. Это все стонало и орало.
Лебедев был вне себя, он был совершенно бледный, говорит: «Знаете, я прошел через белую и красную войну, но такого я никогда не видел». И он пошел, между прочим, к международному директору и вместо того, чтобы говорить о паспорте, о вывозе себя или защите, он стал говорить: что же международный Красный крест ничего не делает для того, чтобы помочь этим раненым.
Представитель международного Красного креста, не то швед, не то датчанин, был страшно изумлен. По-видимому, плохо понимал по-чешски. Он говорил по-чешски, потом перешел на немецкий язык и по-немецки говорил яростно. В конце концов директор международного Красного креста замахал на него руками, побежал куда-то. И потом пошли двое или трое служащих с красными повязками на руках, стали выходить и говорить что-то красногвардейцам, которые не пропускали людей с водой к раненым.
Михаил Соколов: Вот в записи о тюремных буднях есть и такая реплика Николая Андреева:
Николай Андреев: Ехать по Праге было очень интересно, потому что уже восстановились мостовые. Но все-таки было еще много следов погорелости и всякой гадости, которая осталась после этого трижды ненужного восстания.
Михаил Соколов: Наверное, это тоже как-то на него повлияло.
Екатерина Андреева: Я думаю, что да. Он сказал, что это изменило его отношение к чехам и к Праге, что это было отвратительное впечатление, которое надолго, по-видимому, осталось, что люди с такой местью относились друг к другу.
Михаил Соколов: В самые трудные годы Николай Андреев всегда оставался верен своему кредо.
Николай Андреев: Я останусь верным моему природному русскому языку, как говорил Аввакум, которого я люблю, и который бесконечно мне послушен, как выражался позднее один из моих литературных кумиров Сирин-Набоков. Этот русский язык, я предполагаю, мне довольно-таки послушен в моих руках, в моих устах. Мой язык хвалило множество людей.
Мимоходом здесь не для того, чтобы хвастаться, просто для истории отмечу, что меня очень хвалил писатель Алданов за это. Меня очень хвалил Борис Константинович Зайцев за это же. Меня хвалил писатель Василий Акимович Никифоров-Волгин, целый ряд критиков, в том числе такой требовательный критик как Роман Гуль.
Так что вот какая получилась странная судьба и какая-то раздвоенность получилась. Потому что, с одной стороны, как будто бы я стопроцентный русский, с другой стороны, я живу всю жизнь не в России. С третьей стороны, я остаюсь верным русскому языку.
И я стараюсь быть над разделяющими нас политическими или идеологическими тонами, движениями, поверх барьеров, которые нас разъединяют, в поисках истинного лица исторических событий в России.
